– Работа эта большая, на несколько дней, да что делать… Мне пришла в голову мысль, и я ее нерешительно высказал: – А что, Глеб, если нам по вокзалам поискать? – То есть? – Ну, мы ведь прикинули, что она может работать где-нибудь в вагоне-ресторане? Там ведь любую добычу можно перемолоть?.. Жеглову никогда не надо долго объяснять. – Толково, – сказал он. – Попросим у Свирского людей, пусть по всем вокзалам устанавливают Аню в вагонах-ресторанах – список мы потом сравним с твоими карточками по оперучету. Теперь вот что: бабку эту, Задохину, надо взять под колпак – вдруг к ней кто сунется? Это я тоже проверну… Мысль насчет бабки была, конечно, верная, но мне все казалось, что с ее телефоном мы чего-то не дорабатываем. Поэтому я спросил: – Слушай, Глеб, мне как-то Пасюк говорил, что если к нам, например, позвонят, скажут чего-нибудь, а потом бросят трубку, а ты хочешь узнать, откуда звонили, то это можно. Так это? – Можно, – сказал Жеглов. – Надо только свою трубку не класть, а с другого аппарата позвонить на телефонную станцию. Там они засекают как-то… А что? – Постой, у меня тогда еще вопрос. Ведь то, что мы Ручечника посадили, для уголовников не секрет, знают они? Жеглов посмотрел на меня с удивлением: – Конечно, не секрет, обыкновенное дело. И что? – А то, что можно заранее с телефонной станцией договориться и попросить Волокушину позвонить Задохиной насчет Ани. Аня или Фокс перезвонят, пусть им Волокушина скажет, в натуре так, с истерикой, что Ручечника посадили и как, мол, ей жить дальше… Глаза Глеба заблестели, идея ему явно понравилась. – Ага, ага… – быстро прикинул он. – Только Фокс с ней как-либо связывается, что маловероятно… или велит забыть Анин телефон и больше не звонить… так-так… а нам телефонная станция при всех случаях дает номер, откуда он звонил… Молодец, Шарапов, орел! Я почувствовал, как на лице у меня невольно расплывается довольная улыбка, и мне от этого неловко стало – стоит Жеглову погладить меня по шерсти, я тут же мурлыкаю, как кот, от удовольствия! Что-то в нем все же есть такое, в чертяке! А он посмотрел на меня с прищурцем и сказал: – Независимо от этого завтра начинаем общегородскую операцию по ресторанам – люди выделены, я с начальством обо всем договорился. Особый прицел – на «Савой», он ведь там, по нашим данным, часто болтается. Почем знать, может, мы его там и подловим! Ты пока, до двух-то часов, приведи в порядок переписку, а я пошел… – И без дальнейших разъяснений Жеглов испарился. Я уселся за его стол и занялся перепиской – так у нас всякая канцелярщина называется: вносишь названия документов в опись, толстой «цыганской» иглой подшиваешь их к делу, нумеруешь страницы и тому подобное. Коля Тараскин, оживившись с уходом Жеглова, принялся со слов своей жены пересказывать мне содержание музыкальной кинокомедии «Аршин мал Алан», я занимался своим делом и должен сказать, что лучшего времяпрепровождения, когда тебе предстоит праздничный вечер, и не придумаешь… * * * ... МОСКОВСКИЙ ЗАВОД ШАМПАНСКОГО На созданном в дни войны Московском заводе шампанских вин начался, как говорят виноделы, массовый тираж шампанского. Молодые вина, выдержанные здесь в течение двух лет, разливаются в бутылки для брожения и дальнейшей обработки. В нынешнем году Московский завод шампанских вин выпускает в продажу «Советское шампанское», изготовленное из вин «абрау-дюрсо» и «тбилиси». «Вечерняя Москва» Жеглов появился так же неожиданно, как исчез, и теперь задумчиво смотрел на меня, и я видел, что его томит желание дать мне какое-то неотложное поручение. И, чтобы упредить его, я твердо сказал: – Все, я ухожу… – Позвольте полюбопытствовать – куда? – заострился Жеглов. – Домой, переодеваться. Сегодня вечер, – напомнил я ему. – А-а! Чего-то я запамятовал. – Жеглов секунду размышлял, потом махнул рукой: – Слушай, а ведь это идея – повеселимся сегодня? Нам ведь тоже роздых, как лошадям, полагается – не запалить бы мне вас… – Да, наверное… – сказал я осторожно, поскольку меня одолевала секретная мыслишка провести с Варей время отдельно от Жеглова – очень уж я казался самому себе невзрачным на его фоне. – Значитца, так, – повелел Жеглов, не обращая внимания на мою осторожность. – Будешь дома, возьми там пару банок мясных консервов и плитку шоколада, а я тут сгоношу чего-нито насчет святой водицы… – А ты переодеваться не будешь? – спросил я. – Чего мне переодевать? – захохотал Жеглов, полыхнув зубами. – Я, как Диоген, все свое при себе имею… У меня был час на сборы, и весь этот час я добросовестно трудился. Наверное, ни разу в жизни я так долго не собирался. Докрасна раскаленным утюгом через мокрую тряпку я отпарил синие бриджи и парадный китель, так что одежда резалась на складках. Потом разложил мундир на стуле, достал новенькие рантовые сапоги и полировал их до дымного блеска. Отправился в ванную и тщательно побрился, волосы расчесал на косой пробор. Пришил новый подворотничок. Уселся на стуле против всего этого богатства и великолепия и задумался. На правой стороне мундира зияли три дыры, проверченные Жегловым, и я сам себя уговаривал, что теперь мне уже нет хода назад и я должен – просто у меня другого нет выхода, – я должен теперь надеть свои ордена, хотя самому себе поклялся, что не покажусь с ними в МУРе до тех пор, пока сам не раскрою какое-нибудь серьезное дело и, как говорят спортсмены, не подтвержу свою квалификацию. Но нельзя же идти на вечер с дырками на груди, это просто уставом запрещается, и главное, что до раскрытия собственного дела еще ух как далеко, а Варя будет на вечере сегодня! Вот так я поборолся немного сам с собой, и эта борьба была с самого начала игрой в поддавки, как если бы я сам с собой играл в шахматы, заранее решив выиграть белыми. Я решительно встал и пробуравил шильцем еще дырку справа и две дырки слева. Полез в чемодан и достал оттуда увесистый фланелевый сверточек, развернул его и разложил на столе мои награды. Принес из кухни кружку воды и зубной порошок, потер немного – так, чтобы высветлились, но и не сияли как новенькие пятаки. Потом не спеша – я это делал с удовольствием, поскольку знал, что эти знаки должны удостоверить, что я не по тылам отирался четыре года, а был на фронте, – неторопливо привинтил справа оба ордена Отечественной войны, Звездочки, гвардейский знак, а налево пришпилил орден Красного Знамени, все семь медалей, польский крест «Виртути Милитари» и бронзовую медаль «За храбрость». Накинул на себя мундир, застегнулся до ворота, продел под погон портупею, посмотрел в зеркало и остался жутко собой доволен… * * * В гардеробе клуба Тараскин и Гриша Шесть-на-девять о чем-то сговаривались с ребятами из мамыкинской бригады. Увидел меня Гриша и закричал: – Ага, вот Шарапов пришел, мы его сейчас туда направим!.. Иди сюда, Володя! – Сейчас. – Я сдал шинель и фуражку в гардероб, подошел к ним и шутя козырнул: – Для прохождения службы прибыл… Тараскин смотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал медленно: – Ну и даешь ты, Шарапов… – Вот это иконостасик, – сказал восхищенно Гриша. – Да ты не красней! – хлопнул меня по плечу Мамыкин. – Чай, свои, не чужие… – Это я от удовольствия, – пробормотал я смущенно. – Тихарь же ты, Шарапов, – мотал сокрушенно головой Тараскин. – Хоть бы словечко сказал… – А что я тебе должен был говорить? – спросил я растерянно. – Шарапов, я о тебе заметку в нашу многотиражку напишу, – пообещал Гриша. – Да бросьте вы, в самом деле! И в это время появился Жеглов. Он меня в первый момент, по-моему, не узнал даже и собирался пробежать мимо и, только поравнявшись, заложил вдруг крутой вираж, присмотрелся внимательно, оценил и сказал Мамыкину: – Учись, каких орлов надо воспитывать! Не то что твои задохлики!.. Даже мамыкинские «задохлики», стоявшие тут же, рассмеялись, и я сам был уже не рад, что стал предметом всеобщего обсуждения и рассмотрения. А Жеглов, одобрительно похлопывая меня по спине, сказал: – Вот когда за работу в МУРе тебе столько же нацепят, сможешь сказать, что жизнь прожил не зря. И не будет тебя жечь позор за бесцельно прожитые годы… Ребята гурьбой отправились в зал, а я стал прохаживаться в вестибюле. Подходили знакомые и неизвестные мне сотрудники, многие с женами, все принаряженные, праздничные, торжественно-взволнованные. Прошагал мимо начальник отдела Свирский в черном штатском костюме, на лацкане которого золотом отливал знак «Заслуженный работник НКВД», в красивом галстуке. Около меня он на минуту задержался, окинул взглядом с головы до ног, одобрительно хмыкнул: – Молодец, Шарапов, сразу военную выправку видать. Не то что наши тюхи – за ремень два кулака засунуть можно. – Он закурил «беломорину», выпустил длинную синюю струйку дыма, спросил: – Ну как тебе служится, друг? – Ничего, товарищ подполковник, стараюсь… Хотя толку пока от меня мало… – Пока мало – потом будет много. А Жеглов тебя хвалит… – И, не докончив, ушел. Наверху в фойе играл духовой оркестр, помаленьку в гардеробе стали пригашивать огни, а Вари все не было. Я сбежал по лестнице к входным дверям, вышел на улицу и стал дожидаться ее под дождем. И тут Варя появилась из дверей троллейбуса, и, пока она шла мне навстречу, я вспомнил, как провожал ее взглядом у дверей родильного дома, куда она несла найденного в то утро мальчишку. И казалось мне, что было это все незапамятно давно – а времени и месяца не простучало, – и молнией пронеслась мысль о том, что мальчонка-подкидыш и впрямь принес мне счастье и было бы хорошо, кабы Варя согласилась найти его в детдоме, куда его отправили на жительство, и усыновить. Ах, как бы это было хорошо, как справедливо – вернуть ему счастье, которое он, маленький, несмышленый и добрый, подарил мне, огромное счастье, которого, я уверен, нам с избытком хватило бы троим на всю жизнь! А Варя, тоненькая, высокая, бесконечно прекрасная, все шла мне навстречу, и я стоял под дождем, который катился по лицу прохладными струйками, и от волнения слизывал эти холодные пресноватые капли языком. Дождевая пыль искрами легла на ее волосы, выбившиеся из-под косынки, и я готов был закричать на всю улицу о том, что я ее люблю, что невыносимо хочу, чтобы завтра мы с ней пошли в загс и сразу же расписались и усыновили на счастье брошенного мальчишку и чтобы у нас было своих пять сыновей, – и что я хочу прожить с ней множество лет – например тридцать, и дожить до тех сказочных времен, когда совсем никому не нужна будет моя сегодняшняя работа, ибо людям нечего и некого будет бояться, кроме своих чувств; и еще хотел сказать ей, что без нее у меня ничего этого не получится… Но не сказал ничего, а только растерянно и счастливо улыбался, пока Варя раскрывала надо мной свой зонтик и прижимала меня ближе к себе, чтобы я окончательно не вымок. Мне же хотелось рассказать ей об Эре Милосердия, которая начинается сейчас, сегодня, и жить в ней доведется нашему счастливому подкидышу-найденышу и остальным пяти сыновьям, но Варя ведь еще не знала, что мы усыновим найденыша и у нас будет своих пять сыновей, и она не слыхала в глухом полусне смертельной усталости рассказа о прекрасной занимающейся поре, имя которой – Эра Милосердия… Поэтому она весело и удивленно тормошила меня, гладила по лицу и говорила: