– Скажу, – кивнул я. – Так говори, не телись… – Ты никак грамотная? Ты там все прочитала? – Все! – Не видать, чтобы ты все прочитала. Там написано – обуй, одень, накорми и будь с ним ласкова! Понимаешь, ласкова! – Не время сейчас тут ласкаться. Потом, вечерком, я тебя приласкаю… Я посмотрел на нее с усмешкой, цыкнул слюной метра на два сквозь зубы, засмеялся: – Видал я твои ласки в гробу. Мне Фокс сказал, что коли доставлю тебе записку, а главное, объясню на словах, что и как у него с мусорами на киче происходит, то получу за это пять тысяч. Вот мне какая ласка нужна! С пятью кусками меня и так кто хошь приласкает… Глазки у нее от этого стали еще хитрее и глупее: – Пожалуйста, получишь ты свои пять кусков. Рассказывай, что там и как, а вечером получишь… – Ишь, какая ты ушлая! Может, ты мне их через бабкин телефон переведешь? Паскудный вы народ, бабы! Суки! Там твой мужик парится, а ты несчастные пять кусков жмешь, жизнь его под корень сводишь… – Да иди ты!.. Тоже мне поп нашелся – стыдить меня! Нет у меня с собой денег! Домой съезжу и привезу тебе, ужрись!.. – Во-во! Поезжай домой, возьми деньги и приезжай снова. И запомни: Фокс мне сказал, что шансов у него дня на два, на три осталось, потом переведут его в «Матросскую тишину», и тогда хана! А сейчас еще остается шанец выскочить. На тебе его платок, он мне зачем-то велел отдать обязательно! И вали за деньгами, я сюда через два часа снова подгребу!.. На ее маленьком лобике четко обозначилась сиротливая морщинка – она думала, ей надо было принять решение, или, может быть, вспоминала она запасной вариант, которым бандиты должны были обязательно снабдить. – Мне далеко надо ехать, – сказала она наконец. – Давай так договоримся: встретимся с тобой на Первой Мещанской, угол Банковского. Там еще булочная есть. Вот около этой булочной в полвосьмого. Сделано? – Мне туда тоже далеко… отсюда. Да черт с тобой! Только гляди без фокусов – я деньги вперед пересчитаю, ты не думай, не лопух… Она кивнула и ухмыльнулась, и мне показалось, что в сизой ее стальной ухмылке было злорадство. – До вечера, пока! – Махнула рукой и пошла в сторону Никитской. И ни одного из наших я поблизости не видел. Где-то здесь же были и Жеглов, и Пасюк, и Коля Тараскин, но я их никого не видел. А я пошел в Кинотеатр повторного фильма. В четыре тридцать там шла картина «Светлый путь», я взял билет и вошел в вестибюль. И еще в кассе заметил, что около меня вьется парень в сапогах-гармошках, штанах с напуском и косой челочкой из-под модной малокозырки – крохотной кепчонки с узеньким козырьком и пуговицей в середине. Я добросовестно осмотрел фотографии всех киноартистов, которые были развешаны в вестибюле, и, переходя от стены к стене, углом глаза видел, как рядом мелькает малокопеечка. Потом спустился на первый этаж, и в уборной рядом со мной уже ныряла среди лиц и спин косая челка над юркими мышиными глазками. И недалеко от автомата в упор меня кольнул этот настороженный взгляд, он отирался об меня, щупал, держал, он сам боялся – потерять меня или обнаружить себя. Я бесцельно покрутился еще несколько минут – мне надо было дать Жеглову доехать до места. И автомат был, как назло, не в будке, а просто висел телефонный аппарат на стене. Пошарил я в кармане, нашел пятнадцатикопеечную монету, юркнула она беззвучно в щель, и, прикрывая на всякий случай диск ладонью, набрал я наш номер. А за спиной все ошивался молодец в малокопеечке – я почти слышал его дыхание у себя за спиной. Один только гудок раздался в трубке, и жегловский быстрый баритончик плеснулся мне в ухо: – Слушаю!.. – Маня? Это Маня? – неспешно начал я. – Маня, это я, Володя… – Шарапов, слушаю тебя, говори… – Да как же я теперь приеду, когда у меня права забрали?.. – Они что, рядом с тобой? Шарапов, ты знаешь, что за тобой «хвост»? – Так я об этом и толкую! Никак мне теперь без прав. Но я думаю, числа, может быть, девятнадцатого или двадцатого выберусь я к вам… – Володя, тебе назначили встречу между семью и восемью вечера? Я тебя правильно понял? – Ну конечно, не от меня же это зависит. Я точно так и постараюсь. Где-нибудь посредине… – В девятнадцать тридцать? Правильно, Володя? Я тебя понял? – Ну конечно, ты ведь баба сознательная. За это и ценю тебя… – Давай, давай, ты не резвись там! Сориентируй по месту. – А че там! От моего дома прямая дорога, чешу себе по солнцу – и привет!.. – На Сретенке? – быстро спросил Жеглов. – Не-а… От колхоза нашего асфальт идет… – От Колхозной площади? На Мещанке?.. – Я чувствовал, что Жеглов просто дрожит на том конце провода. Зазвонил первый звонок, открылись двери в зал, надо было кончать. – Ага, конечно. Как на большак выедешь, там уже не собьешься. Пятый поворот, коли память не сшибает… – Угол с переулком?.. – Ага. Бог даст, и я к вам приеду, Маня… – Переулок Астраханский? Капельский?.. – Нет, Маня, не смогу, попозже… – Банковский? – Это точно! Там и для детишек с хлебушком будет посвободнее… – Ты про булочную на углу говоришь? – надрывался, исходил у телефона Жеглов. – Верно, Маня. А? Да я в кинишку намылился сходить, времени у меня теперь навалом. Ну, прощевайте там, деток своих целуй. А я постараюсь выбраться к вам… И повесил трубку, обернулся – юркнула в толпу, затерялась коричневая кепчонка. Разговор он весь слышал. В зале этот поганец тоже сидел все время за моей спиной, ряда на два подальше, и его присутствие меня невольно нервировало. Почему-то все время стоял у меня перед глазами прибитый ножом к лавке Вася Векшин. На экране пела, плясала, стреляла глазками Любовь Орлова, двигалась она своим замечательным путем от девки-замарашки до знатной стахановки, но честно говоря, ничего я не запомнил из этого фильма, потому что не до него мне было. В зале было душно, плавал кислый запах мокрого сукна, пота и гуталина, люди вокруг меня хохотали и топали ногами, а я сидел и думал о том, что дело, похоже, не сорвалось и сегодня, уж конечно, мы с Варей не увидимся, а с двенадцати ночи у нее дежурство – ей три постосмены осталось до демобилизации, – и если сегодня у меня все пройдет благополучно, то, может быть, на этой неделе вся история закончится и мы с Варей пойдем в загс, а потом устроим свадьбу, позовем Жеглова, всех наших ребят, Вариных подруг – это будет замечательный праздник. Только бы с этими проклятыми выползнями закончить! К концу картины, когда все дела у Любови Орловой совершенно наладились и ее любимый инженер тоже понял, какая она замечательная, мне уже стало совсем невмоготу – от напряжения, ожидания, неизвестности. Это как перед атакой: уж лучше бы команда – и через бруствер вперед, чем это невыносимое тоскливое ожидание, когда знаешь, что ровно через час уже все будет решено, но неизвестно только как. Ах, Вася, Вася, как ты томился этот час! Праздник, радость, свадьба, ордена, конец фильма! Зажегся свет, и народ ручьями потек между стульями на выход. Я уже не оглядывался, точно зная, что малокозырка где-то на пятках у меня сидит. Мокрая темнота совсем заволокла город. И фонари не разгоняли мрак, а мутными молочными пятнами высвечивали узкие пятачки вокруг столбов, и все было заштриховано косыми струями унылого ноябрьского дождя. Народу в троллейбус натолкалось до упору, двери не запирались, и люди гроздьями висели на подножках, надрывались кондукторы, требуя войти в вагон. Да мы бы и сами вошли, коли место нашлось бы: за одну остановку меня на ходу промочило насквозь. И «хвост» перестал стесняться, он висел прямо рядом со мной, держась за чью-то спину, и, признаюсь, было у меня желание навесить ему такого пенделя, чтобы он до следующей остановки катился на пятой точке… Пересел на Колхозной площади, тут было чуть свободнее, чем на кольце, и когда меня особенно сильно шпыняли, я думал с усмешкой, что, наверное, люди создали бы мне получше условия, кабы знали, за каким делом я толкаюсь здесь в час «пик»… Остановился я у освещенной витрины булочной. Здесь был козырек, под которым обычно выгружают хлеб. Вот там я и спрятался от холодных струек, заливавших спину ледяной щекоткой. Огляделся – Ани еще не было. Только стоял у тротуара хлебный фургон, из которого два мужика вытаскивали пустые ящики. И пропал мой «хвост», хотя я видел, как он спрыгнул вслед за мной с подножки. А теперь исчез куда-то. Я взглянул на часы – девятнадцать тридцать две. Еще несколько минут – и все решится: правильно мы продумали или они оказались осторожнее нашей хитрости. И в этот момент я увидел идущую ко мне женщину. Она была высока, стройна, в красивом светлом пальто. Туфли у нее были заграничные, на рифленом каучуке. И зонтик. Протянула мне руку, как старому знакомому: – Здравствуйте, вы от Евгения Петровича? – Здравствуйте. – И я подозрительно стал смотреть на нее. Я и не скрывал интереса, с которым глазел на нее. И руку ее задержал на мгновение дольше, ощупывая на ее пальце кольцо с камнем-розочкой. Я даже приподнял на свет ее руку и откровенно посмотрел на кольцо. Она выдернула руку и зло спросила: – Вы что? – А ничего. Мне Евгений Петрович первым делом велел передать вам, чтобы вы это кольцо как можно глубже заныкали. В розыске оно, по мокрому… Это было кольцо Ларисы Груздевой – я не мог ошибиться, десятки раз я видел его описание в деле. – И для этого он прислал вас? – спросила она с усмешкой. – Нет, он меня прислал, чтобы я объяснил, как его с нар вытащить. А вы тут меня за дурака держите, театры всякие, концерты разыгрываете! Подсылаете дуру какую-то! Что же, вы думаете, мне Фокс не объяснил, какая вы из себя, коли посылал меня на встречу? – А почему же он вас к бабке направил, а не ко мне? – Ха! Мы с ним не в парке Горького на лавочке расстались! Он тоже против меня опаску имел – а вдруг меня менты расколют? А вдруг я скурвлюсь и сам настучу? Так прямо к вам в теплую постелю их и доставлю. Надо думать, он этот резон имел. А там Бог его ведает, что он думал: вы-то знаете, мужик он непростой… – Так что же он сказал вам? Что вы должны передать мне? – Инструкцию. Так он и сказал – инструкцию. Это, говорит, будет у тебя единственный в жизни заработок такой: запомни от слова до слова, передай и получишь пять кусков. – Что-то больно дорого за такую работу… – Ему-то там, на киче, это не кажется дорого. Тем более что речь о шкуре его идет. Вышак ему ломится… – Хорошо, я слушаю вас. – Денежки пожалуйте вперед. Дружба дружбой, как говорится, а табачок… Она открыла сумку и протянула мне завернутую в газету пачку. Я стал разворачивать сверток, но она сердито зашипела: – Перестаньте! Там ровно пять тысяч. Говорите.