Я там валялся… «Понятно, – хмыкнул Тихонов. – Лебединский со своим репертуарчиком». – Розовые лица! Револьвер – желт? – заорал с порога Лебединский. – Заходи. Твоя милиция тебя бережет, – пропустил его Тихонов и не удержался: – Долго придумывал эту замечательную шутку? – Всю жизнь и сей момент. Слушай, а ты ведь и не розовый совсем, а какой-то нежно-зеленый. Как молодой салат. – У меня, видимо, жар, – сказал Тихонов и потрогал горячий лоб. – Надеюсь, любовный? – осведомился Лебединский. – Нет, служебный, – хмуро сказал Стас. – О, Тихонов, если уж ты заныл, значит, дело швах! Тебя, наверное, разжаловали в постовые? – Ха, если бы! Моя жизнь стала бы безоблачно голубой! И даже где-то розовой. – А ты знаешь, я приехал вчера из Парижа с симпозиума, и там мне очень понравилось, что полицейские раскатывают на велосипедах. Живописно до чрезвычайности! – Где раскатывают – на симпозиуме? – Ты, милый мой, зол и туп. Ажаны раскатывают по Парижу, а на симпозиуме обсуждают возможности моделирования человеческого мозга. Я же, вместо того чтобы привезти тебе приличную мозговую модель, истратил половину валюты на подарок. Лебединский достал из бокового кармана пальто небольшой сверток: – Гляди, питон, это марочный старый коньяк «Реми мартен». Штука бесподобная. Ц-ц-ц, – поцокал он языком. – На меня ты потратил только четверть валюты, вторую четверть ты сейчас проглотишь сам, – пробурчал Тихонов и подумал: «Какое счастье, что есть на земле такие нелепые умницы Сашки Лебединские, которые тратят половину своей скудной парижской валюты на «Реми мартен», не подозревая, что эту невидаль можно купить в Елисеевском гастрономе! Наверное, настоящим мужчинам даже в голову не приходит, что дружить можно дешевле». Тихонов покрутил в руках бутылку, понимающе кивнул: – Коньячок хоть куда! Позавчера такую в руках держал. – Ну врешь же, врешь, по глазам вижу! Где ты мог его пить? – Вот те истинный крест! Держал! А пить не пил. Был при исполнении служебных… – И сразу вспомнил: «А у вас в Скотленд-Ярде не пьют?» – Ладно, Сашка, давай отведаем твоего бальзама. За это, подожди только, угощу тебя напитком, которым причащают вступающих в орден настоящих мужчин. Называется ликер «Шасси». – Врешь, поди, как всегда. Или ликера такого нет, или не угостишь, или вообще все придумал. – Нет, Сашок, ликер такой есть. Это я тебе серьезно говорю. И слово даю честное: мы его с тобой еще выпьем на радостях. Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил: – Когда жар окончится? – Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, швах! Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины: – Ну-ка, морж, встряхнись! Давай тяпнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки – и жизнь покажется нам краше и нарядней… Лебединский лежал на диване. Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, но все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке», – подумал Стас и сказал: – Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев это, и по пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть – я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника – Николай Лысых, и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть-чуть – и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца – кто знает? – М-да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет… – Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу – факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю, с чего начну в понедельник. Лебединский сказал: – Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение… Тихонов кивнул. – У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов. Стас удивленно взглянул на него. – Да, да. – Лебединский встал с дивана, прошелся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка. – Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье-Прюдом. Он предложил ни много ни мало принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок – практически она неосуществима из-за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надежности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или дает неправильный результат. Понимаешь? Во всем твоем деле было столько узлов, что проверить их надежность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер – ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр. Стас сказал: – А что такое компьютер? – Машина-вычислитель. – Слава Богу, что я гомо, хоть и не слишком сапиенс. В отличие от тебя, компьютер несчастный. Лебединский засмеялся, подошел и обнял его за плечи: – Эх, Стас, Стас! Вижу я, старик, совсем тебе худо с этим делом. Стас хмуро покачал головой: – Не говори, Сашка. Как вспомню ее мать – жить не хочется. – Тебе сейчас надо отвлечься, хоть немного отключиться от дела. Это я тебе как врач говорю. У тебя сейчас выработался стереотип мышления. В каком-то месте есть порок, но ты этого не замечаешь и продолжаешь бегать по кругу. Давай беседовать на отвлеченные темы, а то мы с тобой как канадские лесорубы: в лесу – о женщинах, с женщинами – о лесе. Лебединский снова разлил коньяк по рюмкам, обмакнул ломтик лимона в сахарницу. – Что ж, Стас, выпьем? За тех, кто в МУРе! Стас засмеялся. Они выпили, Лебединский, морщась, закусывал лимоном. Пока он расставлял на доске фигуры, Стас смотрел телевизор. Транслировали «Ромео и Джульетту». – Смешно, когда идет опера без звука. А балет – ничего, даже лучше, – сказал Лебединский. – Ага, если я не ошибаюсь, там как раз завязывается свара между Монтекки и Капулетти. – Точно, – кивнул Стас и двинул вперед королевскую пешку. – Эти стройные молодцы в чулках и камзолах уже крепко выясняют отношения. Скоро начнут тыкать друг в друга саблями. – Не саблями, валенок, а шпагами. – Ну, шпагами, – равнодушно сказал Тихонов и шагнул конем под бой. – За это время умерли шпаги, умерли камзолы, умерли государства, а любовь – жива. И до сих пор из-за любви умирают и убивают. – Это рудимент и атавизм, – сказал Лебединский, – буржуазный пережиток в сознании отсталых людей. – Что, любовь? – Нет, умирать и убивать из-за любви. Вот на том же симпозиуме один деятель сделал вне программы сообщение. Он предложил повсюду внедрить брачующие электронные машины. – Это как? – А так. Большинство людей, так же как и ты, долго не женятся из-за того, что никак не могут, видите ли, встретить того единственного человека, который им нужен. Поэтому заполняешь специальный бланк, описываешь с минимальной скромностью свои достоинства, с максимальной обстоятельностью – свои потребности и отправляешь его в Центр брачевания. Там соответствующим образом кодируют этот бланк и запускают в электронную машину, которая по имеющемуся каталогу в два счета находит тебе невесту. Едешь к ней, представляешься: вот, мол-де, я ваш единственный суженый и ряженый, прошу покорно в загс. Нравится? – Не очень. Я уж как-нибудь обойдусь старым способом. – Стас помолчал, подумал, спросил: – Слушай, Сашк, а ты кто больше – врач или кибернетик? – Теоретически – врач, – усмехнулся Лебединский. – А вот посмотри, Тибальд уже минуты две как пырнул Меркуцио, а тот все еще красиво умирает. Ты мне скажи, в жизни так может быть: в сердце воткнули и выдернули шпагу – может человек еще ходить после этого? – Ты, Стас, вульгарный материалист. Это же искусство! А в жизни – вряд ли. – А точнее? – Ну, шаг, другой, третий может сделать – и все. – Но ведь Аксенова сделала после такого ранения не менее двадцати шагов – это же факт! – Нет ничего относительнее абсолютных фактов. Помнишь, как мы с тобой лет пятнадцать назад поймали ворону и окольцевали ее табличкой с надписью: «1472 год». Если ее потом поймал какой-нибудь орнитолог, он наверняка защитил на ней диссертацию. А пока тебе гардэ! Зазвонил телефон. Стас, не вставая с кресла, протянул руку и взял трубку. – Добрый вечер, Станислав Павлович. Это Трифонова говорит. – Да-да, Анна Сергеевна, слушаю.