– А нехрен пошлину задирать. – Я? – У того вон спроси. – Сколько. – Тринадцать. Ферзь повертел самокрутку в руках, неторопливо закурил, выдохнул. Не оборачиваясь спросил. – Это правда? – Ферзь, я… Николай Борисович, – замямлил рыжебородый и тут же рухнул от звонкого удара ведром по лицу. – На пять лишних зажидилась? – Мои вещи, – Ксюша постепенно приходила в себя. – Эти-то, – девушка посмотрела в сторону, куда ткнул самокруткой Ферзь, и увидела в углу у двери сваленные в кучу рюкзак с химзой и пояс. «Пернача» с автоматом, естественно, не было. – Да вот же они, а что? – Отдай. – Э-э-э, брат, – досмолив, Ферзь нагнулся и неторопливо затушил бычок о лоб вырубленного бородатого. – Ты сначала мне скажи, куда лыжи навострила. – Транзитом, в Торговый город, – не сводя взгляда с распростертого тела, тихо ответила Ксюша. – Ах в Город. Вон оно как. А че не на Фрунзенскую, или Ворота, м? И кому же ты это все несла, а? – поднявшись, Ферзь брезгливо вывернул рюкзак – на пол посыпались какие-то игрушки, тряпье, полуистлевшие книги. Стыдливые трупики былых вещей. – На продажу, – отвернувшись пробормотала Ксюша. – Что? – На продажу! – девушка вскинулась, смотря прямо в глаза. – А я думал, «Атмосферу» уже вычистили давно, – швырнув пустой рюкзак в девушку, Ферзь полоснул ее путы ножом и вернулся на стул. – Или по ларькам побиралась? Шавуха-то жива еще? Ой, прости, о еде завел. Эк тебе жрать-то захотелось, мать, что ты уже говном для отребья фарцуешь. Репутация не страдает? Нет чтоб себя предложить… – Слушай, ты, – вскочила Ксюша и застыла, смотря в черный зев вороненого ствола. – Очень внимательно, – щелкнула собачка предохранителя. – На колени обратно. Вот так. – Отпусти. – Рад бы… – Но? – Пустить бы тебя сейчас через всех моих мужиков, а я посмотрю, что скажешь, м? Тушла небось охота. Охота ведь, а? Жрать-то. Ням-ням. То-то. А у меня ведь есть, много. Но и поработать, мать, придется. Смотрю вон все еще ладненькая, и попка как пирожок. – Ненавижу. – Знаю, – вздохнул Ферзь. – Но за свое поведение нужно платить. – Чего ты хочешь? – Да думка тут одна есть, – в руках Ферзя возникла банка военной тушенки, которую он ловко вскрыл ножом, ударив по рукояти ладонью, и по сортиру, перебивая застарелую мочу, разлился восхитительный запах говядины. Ксюша с предательским стыдом ощутила, как рот стремительно наполняет слюна. – Только не скули, – снизошел Ферзь и кинул еду ей под ноги. – Приятного. Поборов остатки самообладания, девушка подхватила банку и, сунув в нее порезавшиеся о края пальцы, стала запихивать душистое мясо в рот, даже не замечая, что ест его с собственной кровью. – Отодрать бы тебя и в хвост, и в гриву, – мужчина смотрел, как она ест практически не глотая. – Как тогда, помнишь? И декорации те же. Ностальгия. Да настроение хорошее, зараза. Ты хоть жуй, мать. Растягивай. А то ведь действительно отрабатывать заставлю. – Говори. – Что еда с человеком делает, – нравоучительно покачал головой Ферзь. – Вот будешь слушаться, получишь и второе и компот. Пустая банка откатилась по полу, а Ксюша утерла рот тыльной стороной ладони, размазывая по нему кровь. Жадно облизала пальцы. – Ну прям Джокер, – усмехнулся мужик и кинул девушке разящую маслом тряпку. – Вытрись и не усердствуй, еще возбужусь. Короче. Кое-кто из Кировцев, имя тебе ни к чему, тут внезапно, неи с горы ни с села, в Боженьку нашего уверовал. И было ему в пьяном угаре видение, мол церквы разграблены, землюшка русская кровушкой умытая стонет. И явилась ему Богородица, де иди, забери икону мою с кладбища Серафимовского, да намолись на нее, будет де тебе Благословение Божье. Прикинь? Ну не мудак, а. Хотя бандосы – они все такие. – Сам кто. – Тю-тю-тю. На поворотах-то осторожнее, мать. Эта штука и выстрелить может. – Дальше. – А дальше все просто. Заходишь. Берешь. Выходишь. М? Алгорифма ясна? Осталось просто кивнуть. * * * Питер. Старый вымокший бомж. Вязкие тучи. Низкие, настолько, что кажется, будто касаются слепых многоэтажек. Неподвижные, застывшие, словно кто-то нажал на «паузу». Из этого уравнения выкинули время. Наверное. Навсегда. Шлеп-шлеп, обегая лужи, в которых дрожала луна. Плачущее небо под ногами. Раньше он пах осенью. Теперь резиной и поношенным фильтром. Отстукивающим в висках буханьем собственного дыхания. Пульс трупа. Нас больше нет. Вперед. Не сбавлять. Еще. Еще. Бегом. Быстрее. Успею. Храни Изначальный Сталкер. Серафимовское. То самое. Отцы, деды, прошлое. Замаринованная жизнь, навсегда скатившаяся в вечность. И войти в нее теперь непросто так можно. М? Совсем. Хлорка. О, хлорка. Много хлорки. До ебеной матери… А без нее на кладбище не пройти. Отбить запах крови. Человека. Самого себя. Химия заменила жизнь. Учуят. И сбежать не получится. Вперед. До церквушки всего ничего. Дойти бы. Успела, вломилась, пропахав носом по полу, похороненная под летящей дверной стружкой. Икона.