Глава 4. Леха В лазарете стоял извечный пугающий запах дезинфекции с примесью ржавого железа. Пол и стены здесь были облицованы плиткой, чтобы легче мыть. За дверью в дальнем конце помещения располагалась скромная операционная, хотя, пожалуй, по меркам старого мира операционной это место можно было назвать с большой натяжкой. Извлечь пулю, наложить швы, принять роды наши доктора могли, но никто здесь не давал гарантий, что пациент выживет и не останется калекой, да и никто таких гарантий не требовал. За годы под землей все усвоили, что без медицинской помощи, даже такой, любая травма могла закончиться смертью. Леха лежал на кровати, бледный и очень слабый. Рядом, на небольшом столике, валялась упаковка с одинокой таблеткой обезболивающего. Парень тяжело дышал и мял белыми пальцами простыню. Лекарство, произведенное два десятка лет назад, давно пришло в негодность, и конечно, не действовало. Увидев меня, Леха разлепил ссохшиеся губы и хрипло произнес что-то невнятное. Подойдя ближе, я почувствовал запах гнили. Гангрена. Я присел на стоящий рядом ящик, заменяющий здесь стул. – Привет, говорю, – прошелестел сталкер, подавшись вперед. Движение принесло с собой новую волну боли, отчего Леха захрипел, задышал часто и неглубоко. Послышались торопливые шаги. Мелькнул некогда белый, но теперь желтоватый от старости халат, и вот над кроватью Алексея уже навис Доктор и покачал своей рано поседевшей головой. Он помог парню присесть и рявкнул, чтобы я принес воды. Подхватив со стола помятую металлическую кружку, я поспешил к бочонку, установленному в углу лазарета. В бок ее был вделан кран, как в старинном самоваре. В спину мне неслись тихие стоны Леши и увещевания Доктора. Когда я вернулся обратно, последний цыкнул на меня и махнул рукой, дав знак выйти за ширму. В лазарете, кроме Лехи, находились еще двое пациентов: девчушка, рассекшая себе чем-то руку до мяса, и мужчина с воспалением легких. Девочка то и дело принималась хныкать, пряча лицо в подушку и прижимая покалеченную руку к груди, а мужчина временами злобно шипел на нее и тут же заходился в кашле. Из-за ширмы показался Доктор. Кивнул, пропустил меня к Леше и удалился. Сталкер уже лежал на подушке, не хрипел, не стонал, только блаженно улыбался. Боль на время перестала терзать его. – Эй, Циркач, смотри, – он откинул укрывавшую его ткань в сторону. Гнилостный запах усилился, а я увидел почерневшую, распухшую и будто разваливающуюся на части руку. – Отрежут, – вздохнул парень, накидывая покрывало обратно. Но я успел заметить такие же черные пятна у него на боку. По спине пробежал холодок. Не жилец. Он – не жилец. Я смотрел на него и думал: вот такое непредумышленное отсроченное самоубийство. По собственной глупости. – Зачем тогда встал? – вздохнул я. – Ты чертов кретин! Мои слова звучали, как начало хорошей выволочки, и может, оно и к лучшему. Пусть он думает, что мы с ним еще вернемся к этому разговору, и уж тогда он получит от меня по первое число!.. Но мне-то все было ясно. Он не протянет долго. Леша улыбнулся. – Тебя прикрыть хотел. – Что? – Тебя, говорю, прикрыть хотел. За твоей спиной еще одна летела, – он заулыбался шире, но улыбка больше напоминала мышечный спазм. – Ты ее не видел. Она бы тебя задрала. Я не нашелся, что ответить. Что тут скажешь? Спасибо? Себя загнал, товарища подставил, помощничек. – А вскочил зачем? Мог бы лежа дать очередь. Парень пожал плечом. Одним. – Не знаю. Сглупил. И улыбнулся. Чего он все время улыбается? – Циркач, подай мне, – Леша кивнул на кружку, оставшуюся на столе. Взяв ее, я почуял знакомый сладковато-кислый душок. Заметив выражение моего лица, сталкер усмехнулся. – Да-да, оно самое, о чем ты подумал. Он оперся на здоровую руку и перевернулся на бок. Мне пришлось поить его самому. Леша сделал два больших глотка, сморщился и рухнул обратно на подушку. Он лежал тихо и неподвижно, только размеренно вздымалась под покрывалом его грудь. Я подумал было, что парень уснул, и хотел тихо выйти, как вдруг он окликнул меня. – Циркач, стой. Мне пришлось вернуться. Леша лежал, закрывая верхнюю часть лица ладонью – свет лазаретных ламп теперь резал ему глаза. – Знаешь, Циркач, я часто вспоминаю, как ты… – Как я – что? Мне показалось, что он вот-вот скажет что-то очень важное. – Когда я был еще маленьким, ты устроил для нас представление, помнишь? Леха смотрел в потолок и не видел моей горькой усмешки. Я помнил. Глава 5. Дешевые чудеса Какие же мы были дураки тогда. Это надо было додуматься – отправиться в здание цирка на поиски нужного реквизита. Подняться наверх, под отравленное и затянутое тучами небо. Туда, где фон превышал норму в разы. Рисковать собственными шкурами только для того, чтобы поставить представление. Ну не нелепость ли это?! Ума не приложу, как мне удалось убедить тогдашнее руководство станции в необходимости этой вылазки. Я не помню, какие слова смогли их пронять, но, как бы то ни было, отряду, собранному из уцелевших цирковых, выделили какое-никакое снаряжение и дали добро на выход. В тот день небо было пасмурным, серым, как мышь, и вспухшим от дождей. Накрапывало. Миновав проулок, мы оказались у широкой дороги. Но вот укрытий на начальном отрезке пути не было никаких. Разве что киоск с распахнутой настежь дверью, да несколько спиленных тополей у ближайшего дома. Не хотелось бы, конечно, идти по открытой местности, на виду, но ничего не поделаешь. Я шел впереди, осматриваясь. Но в поле зрения не появлялось ничего живого. Только где-то вдали кто-то громко тявкал. Идущий рядом со мной иллюзионист по имени Ганс и так был весьма скромных габаритов, а тут сжался еще сильнее и прижал к груди автомат, будто рассчитывал спрятаться за ним в случае чего. За спиной я слышал отчетливый звук шагов берейтора Ермолова. Сколько раз его просили не топать как слон? Словно прочитав мои мысли, Ганс резко обернулся назад и хотел было сердито шикнуть, приложив палец к губам, но ему помешал противогаз. Поэтому иллюзионист красочно, но несколько утрированно изобразил походку Ермолова. Последний смолчал, но дальше старался идти тише. Путь от метро до цирка обычно занимал каких-то десять минут с учетом светофора. Но сейчас нам предстояло не идти, а пробираться к цели. Под ноги то и дело подворачивались обломки и осколки. Несколько раз бывший цирковой униформист Гурский, шедший замыкающим, замирал и прислушивался. И в эти моменты мое сердце ухало вниз от щекочущего страха. Вдруг к завыванию ветра и лязгу каких-то металлических деталей примешается что-то еще? Шорох, посторонние шаги, выстрелы, крики, шепот… Но вокруг царила тишина. Лавируя между брошенных автомобилей, мы медленно приближались к цирку. По пути я старался не заглядывать внутрь машин. Видеть в них то, что осталось от людей, было почему-то страшнее, чем наткнуться на скелет или полуразложившийся труп на улице. Но волей-неволей взгляд упирался в проржавевшие остовы. Я видел останки тел, запертые в припаркованных машинах, разбитые лобовые стекла, намертво сцепившиеся куски металла, бывшие когда-то средствами передвижения. Не дойдя немного до парковки, уставленной машинами, так и не дождавшимися своих хозяев, я, Гурский и Ганс приостановились, а через несколько секунд, все так же громко топоча, нас догнал приотставший Ермолов. Под одним из дальних авто что-то дробно застучало, в точности повторив ритм его шагов. Берейтор подозрительно сощурился и топнул еще несколько раз. И снова с дальнего конца парковки послышался такой же ритмичный стук. Мы переглянулись. Ганс щелкнул предохранителем. Я заметил, что руки у иллюзиониста мелко подрагивают. Ермолов снова отбил подошвами ботинок замысловатый ритм. Нечто, напоминающее эхо, повторило его в точности. Мне стало не по себе. – Обойдем, – предложил Ермолов. Перебежав через дорогу, мы хотели было подойти к зданию цирка через дворы, но я шестым чувством определил, что в те места соваться не стоит. Мне вдруг показалось, что из окон ближайших домов на меня кто-то смотрит. Я даже оглядел фасады в бинокль, но никого не увидел ни в окнах, ни на крышах. А вот ощущение чужого взгляда на спине осталось. Благополучно миновав опасный участок – парковку, – мы оказались на небольшой площади перед цирком. В самом здании были выбиты стекла, на широких каменных ступенях уже местами выросла трава, наш баннер, конечно же, оторвался с фасада и теперь сиротливо лежал на пороге. Я невесело усмехнулся – вспомнилась старая примета. Считается, что, если положить на входе в жилище афишу и почаще на нее наступать, то программа будет иметь успех, публика, как говорится, пойдет. В горле пересохло, а в груди болезненно потянуло. Уверен, нечто подобное испытали в тот момент мы все. Гурский тяжело и шумно вздохнул, оглядывая изуродованное здание, Ганс с неуместным интересом уставился на собственные ботинки. И даже наш кремень Ермолов сокрушенно покачал головой. * * *