После этого я не видел Костаса почти целый месяц. Вряд ли ему хотелось быть рядом со мной – наверняка он понимал, что я оплакиваю не только свою жену! Что ж, на этом заканчивается первая стадия, мистер Белтон. Ко мне быстро вернулись прежний вес и здоровье, лицо и тело вновь помолодели, и я стал почти тем же человеком, что и прежде. «Почти» – потому что, естественно, полностью прежним я стать не мог. Во-первых, я лишился всех своих волос. Как я уже говорил, эта тварь настолько истощила меня, что я одной ногой стоял в могиле. А кроме того, как напоминание о прошлом ужасе, на моем теле остались шрамы, и еще больший шрам в моей душе, который болит до сих пор, когда я вспоминаю лицо моей жены, каким я видел его в последний раз. В течение последующего года я закончил свою книгу, но ничего не упомянул о своих открытиях во время «Экспедиции за ламантинами», а также о своих злоключениях с чудовищной рыбой. Книгу я посвятил, как вам наверняка известно, памяти моей несчастной жены, но прошел еще год, прежде чем эпизод с миксиной полностью изгладился из моей памяти. С тех пор я не мог вынести даже мысли о своей прежней жуткой привязанности. Вскоре после того, как я женился во второй раз, началась вторая стадия… Какое-то время я ощущал странную боль в животе, между пупком и диафрагмой, но не побеспокоился о том, чтобы обратиться к врачу. Терпеть не могу врачей. Через полгода после свадьбы боль исчезла, но ее сменило нечто куда худшее! Зная о моем страхе перед врачами, моя новая жена хранила мою тайну, и, хотя никто из нас этого не понимал, это было самое худшее, что мы могли сделать. Возможно, если бы я сообразил раньше… Видите ли, мистер Белтон, у меня появился… да, новый орган! Из моего живота вырос придаток, похожий на хобот, с маленькой дырочкой на конце, словно второй пупок! Естественно, в конце концов мне пришлось встретиться с врачом, и, после того как он осмотрел меня и сказал самое худшее, я взял с него клятву – или, вернее, заплатил ему – чтобы он молчал. Он сказал, что орган невозможно удалить, так как он стал частью меня: со своими кровеносными сосудами, главной артерией и связями с моими легкими и желудком. Орган не был злокачественным образованием, но больше врач ничего объяснить не мог. Однако после ряда изнурительных анализов он все же смог сказать, что моя кровь тоже претерпела изменения. Судя по всему, в моем организме было слишком много соли. Врач сказал, что вообще не понимает, как я еще жив! На этом все не закончилось, мистер Белтон, поскольку вскоре начали происходить другие изменения – на этот раз с самим похожим на хобот органом, когда крошечное отверстие на его конце начало открываться! А потом… потом… моя бедная жена… и мои глаза! Хаггопяну снова пришлось остановиться. Он сидел, раскрыв рот, словно вытащенная из воды рыба; все его тело била дрожь, по лицу стекали тонкие струйки влаги. Снова наполнив стакан, он напился мутной жидкости и вновь вытер внушающее ужас лицо шелковым платком. В горле у меня пересохло, и даже если бы я хотел что-то сказать, вряд ли сумел бы это сделать. Я потянулся к своему стакану, просто чтобы чем-то себя занять, пока армянин пытался овладеть собой, но стакан, естественно, оказался пуст. – Я… мне кажется… вы… – судорожно пробормотал Хаггопян и зашелся хриплым лающим кашлем, собираясь закончить свою жуткую историю. Голос его стал еще более нечеловеческим, чем прежде. – Вы… у вас куда более крепкие нервы, чем я думал, мистер Белтон, и… вы были правы: вас не так-то легко потрясти или напугать. Собственно, это я трус, поскольку не могу рассказать все до конца. Я могу лишь… показать вам, а потом вы должны уйти. Можете подождать Костаса на причале… С этими словами Хаггопян медленно встал и снял расстегнутую рубашку. Словно загипнотизированный, я смотрел, как он разматывает шелковую ленту на поясе, как становится видимым его… орган, слепо шаря на свету, словно хобот муравьеда! Но это был не хобот! На конце его виднелась открытая пасть – красная и омерзительная, с рядами острых мелких зубов, – а по краям ее шевелились жаберные щели, вдыхая разреженный воздух! Но даже на этом все ужасы не закончились. Когда я, пошатываясь, поднялся на ноги, армянин снял свои жуткие темные очки! Впервые я увидел его глаза, его выпученные рыбьи глаза без белков, словно шары из черного мрамора, сочащиеся болезненными слезами в чуждой для них среде, глаза, приспособленные к мутной воде морских глубин! Я помню звучавшие в моих ушах последние слова Хаггопяна, пока я, не разбирая дороги, бежал по берегу к причалу, слова, которые он прохрипел, сбрасывая пояс и снимая темные очки с лица. – Не жалейте меня, мистер Белтон, – сказал он. – Море всегда было моей первой любовью, и я многое о нем не знаю даже сейчас, но еще узнаю. И я буду не одинок среди Обитателей глубин. Среди них есть та, кто уже ждет меня, и та, кто еще придет! * * * Во время короткого путешествия назад в Клетнос, несмотря на то что услышанное в немалой степени меня ошеломило, журналист во мне все-таки взял верх, и я снова подумал о чудовищной истории Хаггопяна и ее столь же чудовищных последствиях. Я думал о его огромной любви к океану, о странной мутной жидкости, с помощью которой он, очевидно, поддерживал свое существование, и о тонкой пленке защитной слизи, которая блестела на его лице и, видимо, покрывала все его тело. Я подумал о его странных предках и экзотических богах, которым они поклонялись, о созданиях, выходивших из моря, чтобы спариваться с людьми! Я думал о свежих отметинах, которые я видел на брюхах акул-молотов в большом аквариуме, отметинах, сделанных не паразитами, поскольку Хаггопян выпустил своих миног в море три года назад, и о второй жене, которую упоминал армянин, по слухам, умершей от некоей «экзотической болезни»! Наконец, я подумал о других слухах, ходивших о его третьей жене, о том, что она больше не живет вместе с ним. Но лишь когда мы причалили в Клетносе, я понял, что эти слухи на самом деле не соответствуют действительности. Ибо, когда верный Костас помогал старой женщине выйти из лодки, она наступила на тянувшийся за ней край платка. Платок и ее вуаль составляли единое целое, и из-за ее неуклюжести на мгновение приоткрылись лицо, шея и плечо чуть выше левой груди. В тот же миг я впервые увидел целиком ее лицо… и красные шрамы, начинавшиеся чуть ниже ключицы! Наконец мне стало ясно странное влечение, которое испытывала она к Хаггопяну, подобное омерзительной тяге, которую испытывали к жуткой миксине из его рассказа ее добровольные жертвы! Мне также стало ясно, почему меня привлекли ее классические, почти аристократические черты, ибо это были черты одной известной в последнее время афинской модели! Третьей жены Хаггопяна, вышедшей за него замуж в день своего восемнадцатилетия! А потом, снова вспомнив о его второй жене, «похороненной в море», я, наконец, понял, что имел в виду армянин, когда говорил: «Среди них есть та, кто уже ждет меня, и та, кто еще придет!» Цементные стены[7] За два месяца до написания «Призывающего Тьму», в июне 1967 года, я закончил «Цементные стены», которые Август Дерлет сразу же взял в готовившуюся к публикации антологию «Рассказы о Мифе Ктулху». Я взял свой гонорар (целых семьдесят пять долларов, за которые был крайне благодарен) книгами издательства «Аркхэм Хаус», что было с моей стороны вполне разумным поступком – будь эти книги у меня сейчас, они стоили бы целое состояние! Но, хоть я и могу пролить слезу по этому поводу, вряд ли мне стоит жаловаться, поскольку в нескольких случаях они спасли мою шкуру (в финансовом смысле). В любом случае в свое время «Цементные стены» действительно появились в «Рассказах о Мифе Ктулху» вместе с еще одним рассказом Ламли, а также произведениями других современных авторов. Однако для «Цементных стен» этот сборник не стал местом вечного упокоения, поскольку впоследствии я использовал это название в качестве главы для моего первого романа о Мифе – «Беспощадная война». I Никогда не перестану удивляться тому, как некоторые, якобы считающие себя христианами, получают извращенное удовольствие от несчастий других. И окончательно я поверил в это, когда начали распространяться досужие слухи и сплетни, последовавшие за трагической гибелью самого близкого из моих родственников. Некоторые полагали, что точно так же, как луна влияет на приливы и отчасти на медленное движение земной коры, она влияла и на поведение сэра Эмери Уэнди-Смита после его возвращения из Африки. В качестве доказательства они указывали на внезапно возникшее у моего дяди увлечение сейсмографией – наукой о землетрясениях, которая настолько его захватила, что он построил свой собственный прибор – модель, не имеющую обычного бетонного основания, но при этом настолько точную, что она способна измерять даже самые малейшие глубокие толчки, от которых постоянно содрогается наша планета. Именно этот прибор стоит сейчас передо мной, спасенный из руин коттеджа, и я все чаще бросаю на него опасливые взгляды. До своего исчезновения дядя проводил перед ним многие часы, словно без особой цели, изучая едва заметные движения пера самописца. Что касается меня, то я находил более чем странным неприязнь, которую сэр Эмери, какое-то время живший после своего возвращения в Лондоне, испытывал к метро, предпочитая тратить немалые деньги на такси, нежели спускаться в «черные туннели», как он их называл. Да, странно. Но я никогда не считал подобное признаком душевного расстройства. И все же даже его немногие самые близкие друзья, казалось, были убеждены в его безумии, считая, что виной тому его жизнь в опасной близости от мертвых и давно забытых цивилизаций, столь его увлекавших. Но разве могло быть иначе? Мой дядя был одновременно любителем древностей и археологом. В своих странных путешествиях в чужие края он вовсе не ставил целью получить какую-либо личную выгоду или признание. Он предпринимал их, скорее, из любви к жизни, чем из желания снискать славу среди своих коллег, которые чаще всего от него просто отмахивались, хотя и завидовали его прозорливости и любознательности, которые, как я теперь начинаю понимать, были скорее его проклятием, нежели даром. Мне горько сознавать, что они отвергли его после жуткого завершения последней экспедиции. В свое время многие из них добились своего нынешнего положения благодаря открытиям дяди, но после своего последнего путешествия он предпочел не делиться с ними славой. Полагаю, что по большей части их злорадные утверждения о его помешательстве имели своей целью лишь преуменьшить величие его гения. Последнее сафари явно приблизило его физический конец. Прежде осанистый и крепкий для человека его возраста, с черными как смоль волосами и постоянно улыбавшийся, он основательно сгорбился и сильно потерял в весе. Волосы его поседели, а улыбка стала нервной, с отчетливым подергиванием в уголке рта. Еще до того, как с ним произошли чудовищные изменения, сделавшие его объектом насмешек для бывших «друзей», сэр Эмери расшифровал или перевел – в чем я не особо разбираюсь – несколько рассыпающихся древних осколков, известных в археологических кругах как «Фрагменты Г’харна». Хотя он никогда в полной мере не обсуждал со мной свои находки, я знаю, что именно полученные благодаря им сведения заставили его отправиться в злополучное путешествие в Африку. Вместе с горсткой близких друзей, таких же ученых, он отправился в дебри на поиски легендарного города, который, как считал сэр Эмери, существовал за многие века до того, как были заложены фундаменты пирамид. И действительно, по его расчетам, первобытных предков человека еще не было в природе, когда впервые поднялись к небу каменные бастионы Г’харна. Заявления моего дяди об их возрасте, если они вообще существовали, подтверждались и новыми научными исследованиями «Фрагментов Г’харна», относивших их ко времени до начала триасского периода, и ничто не могло объяснить тот факт, что они не превратились в многовековую пыль. Именно сэр Эмери, один и в ужасном состоянии, шатаясь, добрался до лагеря дикарей через пять недель после того, как экспедиция вышла из туземной деревни, где в последний раз контактировала с цивилизацией. Несомненно, нашедшие его жестокие дикари расправились бы с ним на месте чисто из суеверия. Однако их остановили его дикий вид и странный язык, на котором он кричал. К тому же он явился с территории, считавшейся табу в легендах племени. В конце концов они кое-как вылечили его и вывели в более цивилизованные места, откуда он сумел добраться до внешнего мира. О других членах экспедиции никто с тех пор ничего не слышал, и только мне известна эта история, которую я прочитал в присланном мне дядей письме. Но об этом позже. После возвращения в Англию сэр Эмери начал приобретать уже упоминавшиеся выше эксцентричные черты характера, и любого намека или разговора на тему исчезновения его коллег было достаточно, чтобы он начинал бессвязно бормотать о всяких необъяснимых вещах, вроде «потаенной земли, где сидит погруженный в мрачные мысли Шудде-Мьелл, замышляя уничтожить человечество и освободить из подводной темницы Великого Ктулху…». Когда его официально попросили объяснить, что стало с его пропавшими спутниками, он сказал, что они погибли во время землетрясения, и хотя, по слухам, его просили пояснить свой ответ, он больше ничего не говорил… Так что, не зная, как он станет реагировать на вопросы о своей экспедиции, я не осмеливался его расспрашивать. Однако в те редкие моменты, когда он считал нужным поговорить об этом сам, я жадно его слушал, не меньше других желая, чтобы тайна наконец раскрылась. Прошло всего несколько месяцев после его возвращения, когда он неожиданно уехал из Лондона и пригласил меня составить ему компанию в его коттедже, стоявшем на отшибе среди йоркширских торфяников. Приглашение выглядело несколько странным, учитывая, что он провел много месяцев в полном одиночестве в разнообразных уединенных местах и предпочитал считать себя кем-то вроде отшельника. Я согласился, увидев в том прекрасную возможность оказаться подальше от людей, что особенно способствует творческому настроению. II Однажды, вскоре после того как я обустроился на новом месте, сэр Эмери показал мне пару красивых жемчужных шаров, диаметром примерно в четыре дюйма каждый. Хотя он не мог точно назвать материал, из которого они были сделаны, он смог объяснить мне, что тот представляет собой некое неизвестное сочетание кальция, хризолита и алмазной пыли. Каким образом они были изготовлены, по его словам, можно было лишь догадываться. Он рассказал, что шары были найдены на месте мертвого Г’харна – первый намек на то, что он действительно его нашел в погребенном под землей каменном ящике без крышки, грани которого, расположенные под странным углом, украшали каменные изображения крайне чужеродного вида. Сэр Эмери не стал подробно их описывать, заявив лишь, что суть их настолько омерзительна, что он предпочитает ее не воспроизводить. Наконец в ответ на мои наводящие вопросы он сказал, что они изображали чудовищные жертвоприношения некоему неизвестному божеству. Больше он говорить ничего не стал, но отослал меня к трудам Коммода и Каракаллы. Он упомянул также, что на ящике наряду с изображениями имелось множество высеченных символов, очень похожих на клинопись «Фрагментов Г’харна» и в некоторых отношениях удивительно схожих с почти непостижимыми «Пнакотическими рукописями». Вполне возможно, продолжал он, что ящик был на самом деле своего рода коробкой для игрушек, а шары – погремушками для кого-то из детей древнего города; в той части странных надписей на ящике, что ему удалось расшифровать, определенно упоминались дети, или детеныши. Именно в этот момент его рассказа я вдруг заметил, что глаза сэра Эмери начали стекленеть, а речь стала бессвязной – словно некая странная сила начала воздействовать на его сознание. Внезапно впав в гипнотический транс, он начал бормотать что-то о Шудде-Мьелле и Ктулху, Йог-Сототе и Йибб-Тстлле – «чужих богах, не поддающихся описанию» – и о мифических местах со столь же фантастическими названиями: Сарнат и Гиперборея, Р’льех, Эфирот и многие другие… Как бы мне ни хотелось побольше узнать о трагической судьбе экспедиции, боюсь, именно я остановил сэра Эмери, не дав ему продолжать. Как бы я ни старался, но, слыша его бормотание, я не мог скрыть беспокойство и озабоченность, что вынудили его поспешно извиниться и скрыться в своей комнате. Позднее, когда я заглянул в его дверь, он был полностью поглощен своим сейсмографом, сопоставляя отметки на графике с взятым из библиотеки атласом мира, и при этом тихо разговаривал сам с собой. Естественно, учитывая интерес моего дяди к проблемам антропологии и религии, неудивительно, что в его библиотеке можно было найти работы, посвященные примитивным древним верованиям, такие как «Золотая ветвь» и «Культ ведьм» мисс Мюррей. Но что я мог сказать о других книгах, которые я обнаружил в библиотеке дяди через несколько дней после своего приезда? На его полках стояло, по крайней мере, девять томов столь возмутительного содержания, что в течение многих лет они считались заслуживающими осуждения, богохульными, омерзительными, чудовищными плодами литературного помешательства. К ним относились «Хтаат Аквадинген» неизвестного автора, «Заметки о Некрономиконе» Фири, «Либер Миракулорем», «История магии» Элифаса Леви и выцветший, переплетенный в кожу экземпляр жуткого «Культа упырей». Возможно, самое худшее, что я видел, – небольшой, защищенный от дальнейшего распада клейкой пленкой томик Коммода, который этот кровавый маньяк написал в 183 году нашей эры. Более того, будто этих книг было мало, – что означало неразборчивое, то ли пение, то ли бормотание, которое часто доносилось из комнаты сэра Эмери посреди ночи? Впервые я услышал его на шестую проведенную в его доме ночь, когда меня вырвали из беспокойного сна отвратительные звуки языка, который, казалось, не могли воспроизвести человеческие голосовые связки. Однако мой дядя странным образом им владел, и я записал повторявшуюся последовательность звуков, попытавшись представить ее в виде слов. Слова эти – или звуки – выглядели так: Се’хайе еп-нгх фл’хур Г’харне фхтагн, Се’хайе фхтагн нгх Шудде-Мьелл. Хай Г’харне орр’е фл’хур, Шудде-Мьелл икан-и-каникас фл’хур орр’е Г’харне… Хотя тогда эти слова казались мне непроизносимыми, я обнаружил, что с каждым днем мне странным образом все легче их выговаривать – словно по мере приближения некоего омерзительного кошмара я обретал способность выражаться его собственными понятиями. Возможно, я просто начал произносить эти слова во сне, а поскольку во сне все дается намного проще, способность эта сохранилась и наяву. Но это не объясняет сотрясений – тех самых необъяснимых сотрясений, что так пугали моего дядю. Являются ли толчки, вызывавшие постоянную дрожь пера сейсмографа, всего лишь следами некоего обширного подземного катаклизма на глубине в тысячу миль и на расстоянии в пять тысяч, или причина их в чем-то ином, столь чуждом и пугающем, что разум мой отказывается подчиняться, когда я пытаюсь детально разобраться в этой проблеме… III После того как я провел вместе с сэром Эмери несколько недель, наступил момент, когда стало ясно, что он быстро выздоравливает. Да, он до сих пор ходил сгорбившись, хотя, как мне казалось, уже не столь заметно, и его так называемые странности тоже никуда не делись, но в остальном он стал больше напоминать себя прежнего. Нервный тик на лице полностью исчез, щеки приобрели некоторый цвет. Я предполагал, что его выздоровление во многом связано с нескончаемым изучением данных сейсмографа – к тому времени я уже установил наличие однозначной связи между показаниями прибора и болезнью дяди. И, тем не менее, я не мог понять, каким образом внутренние движения Земли столь влияют на состояние его душевного здоровья. После того как я снова побывал в его комнате, чтобы взглянуть на прибор, он продолжил свой рассказ о мертвом городе Г’харн. Мне следовало бы отвлечь его от этой темы, но… – В надписях на фрагментах, – сказал он, – содержались сведения о местоположении города, название которого, Г’харн, известно лишь в легендах и который в прошлом упоминался на равных с Атлантидой, Му и Р’льех. Миф, и ничего больше. Но если легенда оказывается связана с конкретным местом, значение ее усиливается. А если в этом месте обнаруживаются реликты прошлого, погибшей давным-давно цивилизации, то легенда становится историей. Ты бы удивился, узнав, сколь немалая часть мировой истории возникла именно таким образом. Интуиция подсказывала мне, что Г’харн существовал в реальности, а после того, как я расшифровал найденные фрагменты, я обнаружил, что могу тем или иным образом это доказать. Я бывал во многих странных местах, Пол, и слышал еще более странные истории. Однажды я жил в африканском племени, заявлявшем, что им известны тайны затерянного города. И там мне поведали о стране, где никогда не светит солнце, где спрятавшийся глубоко под землей Шудде-Мьелл замышляет посеять зло и безумие по всему миру, намереваясь воскресить другие, еще худшие мерзости! Он скрывается под землей, дожидаясь, когда звезды займут нужное положение, когда его ужасающие орды станут достаточно многочисленными и когда он сможет наводнить мир злом, вернув в него другое, еще большее зло! Мне рассказывали истории о сказочных существах со звезд, которые населяли Землю за миллионы лет до появления человека и которые продолжали жить здесь в некоторых потаенных местах. Говорю тебе, Пол, – голос его стал громче, – они живут здесь даже сейчас – в местах, которые никто не может себе даже представить! Мне рассказывали о жертвоприношениях Йог-Сототу и Йибб-Тстллу, от которых холодеет кровь, и о странных ритуалах, практиковавшихся под доисторическими небесами еще до возникновения Древнего Египта. По сравнению с тем, что я слышал, труды Альберта Великого и Гроберта выглядят банальными, и сам де Сад побледнел бы, узнав об этом. Речь моего дяди ускорялась с каждой фразой, но в конце концов он перевел дыхание и продолжил, уже не столь быстро и более уравновешенным тоном: – Первое, о чем я подумал, расшифровав фрагменты, – это экспедиция. Могу сказать тебе, что кое о чем я сумел докопаться здесь, в Англии. Ты бы удивился, узнав, что таится под поверхностью некоторых вполне мирных холмов Костуолда. Но это сразу же привлекло бы толпу так называемых «специалистов», так что я решился отправиться на поиски Г’харна. Когда я впервые упомянул об экспедиции Кайлу, Гордону и другим, мне пришлось придумать достаточно убедительный аргумент, ибо все они настаивали на том, чтобы поехать со мной. Впрочем, уверен, что некоторые из них считали мое предприятие сумасбродной затеей, поскольку, как я уже объяснял, Г’харн относится или, по крайней мере, относился к тому же миру, что и Му или Эфирот, и потому его поиски напоминали поиски подлинной лампы Аладдина. Но несмотря ни на что, они отправились вместе со мной. По-другому они вряд ли могли поступить, ибо, если Г’харн в самом деле оказался бы реальностью… Только представь, какой славы они бы лишились! Они никогда бы себе этого не простили. И потому я не могу простить себе того, что случилось – если бы не моя история с загадочными фрагментами, все они были бы сейчас здесь, да поможет им Бог… Голос сэра Эмери снова начал звучать возбужденно, и он лихорадочно продолжал: – Господи, меня здесь просто тошнит! Не могу больше выдержать. Все из-за этой травы и земли, что приводят меня в содрогание! Цементные стены – вот что мне нужно, и чем толще, тем лучше… Но даже города имеют свои недостатки… Подземные туннели, и все такое… Видел «Катастрофу в метро» Пикмана, Пол? Господи, что за фильм… И та ночь… Та ночь! Если бы ты видел их, поднимающихся с места раскопок… Если бы ты чувствовал дрожь… Да что там! Сама земля раскачивалась и плясала, когда они из-под нее поднимались… Мы побеспокоили их, понимаешь? Возможно, они даже подумали, будто мы на них напали, и вышли… Господи! Что могло стать причиной подобной жестокости? Всего за несколько часов до этого я поздравлял себя с находкой шаров, а потом… потом… Он тяжело дышал, его глаза, как и прежде, частично остекленели. Тембр голоса странным образом переменился, став неразборчивым и чужим.