– Доброе утро, инспектор. Мы заметили собаку на полу в зале ожидания во время обхода, а именно в пять тридцать четыре. Я не могу назвать породу – вероятно, дворняга; но она несомненно уже была мертва. Ранения те же самые, о которых вы нам рассказывали: ампутированные лапы и разорванный живот. – Он сделал паузу, затем немного неловко добавил: – Послушайте, мы сделали то, что вы нам сказали, но мы поняли, что начальник недоволен тем, что мы продолжаем заниматься этим вопросом. В данном случае мы не хотели бы иметь проблем… Одной из вещей, которых опасался Меццанотте, узнав, что слух о разглагольствованиях Далмассо распространился по секции, было то, что патрульные больше не будут чувствовать себя обязанными выполнять приказы, которые он отдавал им в отношении убийств животных. Но Минетти был одним из офицеров, сопровождавших его в вылазке против ультрас, и с тех пор всегда относился к нему с большим уважением, если не с откровенным восхищением. Рикардо должен был быть благодарен ему за то, что тот, несмотря ни на что, следовал его указаниям. – Не волнуйся. Если вас спросят, скажете, что лишь выполняли мои приказы; я беру на себя всю ответственность, – заверил он их. – Прибыв на место, заметили ли вы кого-нибудь рядом с местом происшествия? – Нет, инспектор, никого. – Свидетели? – Нет. По крайней мере, не то, чтобы… На одной из скамеек лежал человек. Иммигрант-марокканец. Но он спал мертвецким сном и ничего не заметил. Мы сами потратили добрых пять минут, чтобы разбудить его. – Где он? Я хотел бы поговорить с ним. Офицер Минетти сокрушенно уставился на носки своих ботинок. – Мы отпустили его… Но он ничего не видел, я почти уверен. Почти… Несмотря на то что ему так этого хотелось, Меццанотте воздержался от того, чтобы отругать его. В конце концов, он не мог винить Минетти в том, что тот не мог относиться к этому делу совершенно серьезно. В любом случае, что сделано, то сделано… – Ладно, не бери в голову. А теперь иди в диспетчерскую и посмотри, можно ли извлечь что-нибудь полезное из камер наблюдения. Ты же, Черулло, останешься здесь на страже, – сказал Рикардо и переступил порог зала ожидания. Мягкий рассеянный свет, проникающий через световой люк, смягчал строгие линии мраморных панелей на стенах и темных деревянных скамеек. Труп животного лежал в центре пустого и безмолвного зала, на холодном мраморном полу. Это было первое относительно неповрежденное место преступления, которое удалось осмотреть инспектору, и он знал, что должен максимально использовать эту возможность, хотя без команды криминалистов, оснащенной всем необходимым оборудованием для проведения технических исследований и поиска, это будет непросто. Меццанотте сразу же заметил четыре почти полностью сгоревшие свечи, окружавшие тело. Это что-то новое – или свечи были там и в предыдущие разы, но ни он, ни кто-либо другой не замечал их? Вот одна из первых вещей, которые он должен попытаться выяснить. Рикардо достал из кармана куртки маленький цифровой фотоаппарат Аличе, который взял с собой, и, чувствуя себя немного по-идиотски из-за инсценировки этой пародии на судебный досмотр под недоуменным взглядом стоящего на страже у входа в зал офицера Черулло, начал фотографировать сцену с разных ракурсов. Когда ему показалось, что он сделал достаточно фотографий, Меццанотте присел на корточки перед собакой и надел одноразовые перчатки, которые носил с собой вместе с несколькими герметичными мешками для сбора улик. Сначала он взял четыре свечных огарка и, потушив их, засунул в такое же количество пластиковых пакетов. Затем внимательно осмотрел пол вокруг, но не нашел ничего, что стоило бы собирать. Отпечатков обуви Рикардо разобрать не смог. Возможно, криминалисты смогли бы их обнаружить, но сам он ничего не мог с этим поделать. Не было видно даже пятен крови. Он не отказался бы от возможности просветить мраморные плиты, чтобы выделить невидимые невооруженным глазом следы крови, но и сейчас одно было бесспорно: это животное умерло не в зале ожидания, иначе крови было бы много. В соответствии с тем, что, как он уже установил, является образом действий убийцы, собака была убита в другом месте, а затем помещена сюда. Меццанотте сосредоточил свое внимание на трупе. Собака, длинношерстная, черно-белая, пятнистая, метис среднего размера, лежала на боку. По ее крайней худобе можно было предположить, что она бродячая. Голова конической формы, квадратная морда и длинные гибкие уши смутно напоминали сеттера. Судя по ее прищуренным глазам и разинутой пасти, она должна была испытывать невыразимую боль. «Этот сукин сын, – со злостью подумал Рикардо, – наверняка пытал и калечил ее, пока она была еще жива». Густая шерсть животного была измазана какой-то желтоватой землей. Меццанотте никогда не задумывался над этой деталью, но, кажется, вспомнил, что и у кошки, которую он видел между рельсами, и у той, что была у фонтана возле станции, шерсть была испачкана одинаково – в чем-то желтом. Это может быть полезной уликой, возможно дающей подсказку о том, где были убиты животные, поэтому Рикардо подобрал пучок грязной шерсти и сложил его в мешок. Тронув тело, он заметил, что оно было холодным, а мышцы казались расслабленными. Инспектор знал, что трупное окоченение у людей обычно проходит в течение нескольких дней. Не зная, сколько времени это может занять у животного такого размера, он, однако, предположил, что смерть наступила не менее чем за двадцать четыре часа до этого. После этого продолжил осмотр ран. Это была резаная рана с ровными краями, нанесенная с помощью чрезвычайно острого лезвия, аккуратно и мастерски. Рикардо не стал бы утверждать, что преступник обладает специальными техническими знаниями в этой области, – но дело свое он явно знает. С деликатностью и осторожностью Меццанотте раздвинул края раны на груди – достаточно, чтобы увидеть, что сердце удалено. Он придирчиво осмотрел все тело собаки, но, кроме тех ран, что потребовались для отсечения лап и вырывания сердца, других не было. Никаких, даже царапин. Он снова ощутил разительный контраст между общим впечатлением дикой свирепости этих убийств и леденящей душу холодности, с которой они были совершены. Никаких признаков чрезмерной жестокости – каждый удар, наносимый животному, был строго функциональным и, казалось, служил конкретной цели. Стал бы садист, получающий удовольствие от страданий своих жертв, вести себя подобным образом? У Меццанотте были серьезные сомнения по этому поводу. Нет, что-то не сходится… Но что именно? Что ускользает от него? Рикардо встал и потянулся, разминая затекшую спину после долгого пребывания в скрюченном состоянии, затем сделал несколько шагов назад, чтобы иметь возможность видеть картину в целом. Несколько минут он оставался погруженным в созерцание, пытаясь очистить свой разум, а его глаза впитывали каждую деталь того, что было перед ним, не фильтруя ее через интерпретации или догадки. Постепенно к нему пришло осознание того, что он совершил фундаментальную ошибку: до сих пор он смотрел на эти убийства своими глазами, а не глазами убийцы. Он позволил себе быть ослепленным их чудовищностью, убедив себя, что это ключ к их пониманию, и поместил их в раздел серийных убийств, потому что уже был с ними знаком. Однако он ошибался – для тех, кто убивал этих зверей, насилие было средством, а не целью. Причинение боли не доставляло изуверу особого удовлетворения; он делал это лишь в той степени, которая была необходима для достижения его целей. Но каких? Ответ, пусть и нечеткий, появился у него в тот самый момент, когда Рикардо задал себе этот вопрос. Потрошение, удаление сердца, увечья должны были быть частью ритуала. Животные были убиты во время некоей церемонии типа жертвоприношения или чего-то в этом роде. Да и наличие свечей указывало в этом направлении. Если все было так, Меццанотте шел по следу не начинающего серийного убийцы, а одного или нескольких последователей какой-то секты или культа. Что это могло быть? Сатанизм? Черная магия? Рикардо не знал этого, так же как не знал, почему после жертвоприношения они не избавлялись от тел, а просто бросали их где-то на территории вокзала. Чтобы их нашли? Словно они хотели послать сообщение? Если да, то какое значение это могло иметь? Единственное, что он мог придумать: эти действия – предупреждение или угроза. Но кому? Меццанотте почувствовал, как у него закружилась голова. Было слишком много вопросов и почти никаких ответов, миллион сомнений и очень мало фактов. Однако в одном он по-прежнему был уверен: адресат сообщений пока не получил их. А что вы делаете, если кто-то вас не слушает? Вы повышаете голос до тех пор, пока на вас не обратят внимание. Именно поэтому они убивают все более крупных животных. Может ли он исключить, что для того, чтобы их воспринимали всерьез, они пойдут на то, чтобы приносить в жертву людей? Ни в коем случае. Кто бы ни стоял за этим, он не шутит – и не остановится, пока не достигнет своей цели, чего бы ему это ни стоило. Не было ничего, на что он не был бы готов пойти ради достижения этой цели. Меццанотте чувствовал это, знал это. Ему нужно было узнать больше, но своими силами он не смог бы продвинуться дальше. За время работы в Мобильном отделе Рикардо усвоил одну вещь: если в деле об убийстве и есть сундук с драгоценными следами и уликами, которые часто могут дать решающий толчок расследованию, то это тело жертвы. Однако в одиночку он никогда не смог бы заставить его раскрыть все свои секреты. Остается только одно, решил он, заставив замолчать тоненький голосок в своей голове, как только тот попытался открыть рот. Это был не самый надежный план, нехотя признал Меццанотте, но другого выхода не было. Если, конечно, он не смирится и не сложит руки, а он не собирался этого делать. – Черулло, окажи мне услугу, – обратился Рикардо к стоявшему на пороге офицеру, который к этому времени был занят тем, что не давал пассажирам, которые снова начали толпиться на вокзале, пройти в зал. – Найди большой целлофановый пакет и принеси его мне, быстро. А еще скотч. – Инспектор, но где мне их найти? – Да откуда мне знать? Прояви творческий подход. Попробуй спросить в каком-нибудь магазине или баре… Давай, пошевеливайся, я не могу ждать тут целый день. Прошло около двадцати минут, когда Меццанотте, оставив агента Черулло приводить в порядок зал ожидания перед возобновлением доступа, направился к офису «Полфера» с собакой, завернутой в целлофан, под мышкой, не обращая внимания на взгляды, которые бросали на него люди, когда он проходил мимо. Инспектор был полон решимости убедить комиссара Далмассо дать ему разрешение на вскрытие тела и проведение обширных лабораторных исследований. Тоненький голосок в его голове уныло вздохнул. Меццанотте надеялся пробраться внутрь и устроить засаду у кабинета начальника, пока его никто не увидел, а затем дождаться подходящего момента, чтобы встретиться с комиссаром лицом к лицу. К сожалению, все сложилось иначе. Этот идиот Черулло, должно быть, позвонил по телефону, сообщая о его прибытии, потому что сразу за дверями секции его ждал «приветственный комитет» в составе Карбоне, Лупо, Тарантино и других офицеров. – Эй, Меццанотте, что у тебя там за фигня? – воскликнул Карбоне с ухмылкой на своей мерзкой физиономии. – Не твое собачье дело. Извини, я спешу. Рикардо попытался проскользнуть в коридор, ведущий в комнату офицеров, но Карбоне стоял перед ним, преграждая ему путь, поддерживаемый своими прихлебателями, жевавшими, как обычно, жвачку. Тарантино, который был ниже ростом, с насмешкой надул пузырь, но сделал что-то не так, потому что тот лопнул, облепив жвачкой все его лицо. – Да ты, я смотрю, ударился во все тяжкие, – насмешливо заметил Карбоне, вызвав одобрительные смешки присутствующих. – Чего, фоток тебе мало, натуры захотелось? – Очень остроумно. Может, я пройду? – сказал Меццанотте, стараясь не потерять самообладание. – Ну давай, скажи мне, я счас помру от любопытства. Ты с ними там, что… – Он осклабился. Лупо, Тарантино и остальные с удовольствием хихикали, а Карбоне, самодовольный и злорадный, таращился на него. И снова его нос был в нескольких сантиметрах от Меццанотте. И, опять же, искушение втащить ему в рыло было практически непреодолимым. Но Рикардо овладел собой, просто оттолкнув его плечом, чтобы пройти мимо. Застигнутый врасплох, Карбоне потерял равновесие и не упал только потому, что ударился спиной о стену. – Куда пошел, извращенец? Я еще не закончил с тобой, – вопил он, преследуя Меццанотте по коридору. Догнав Рикардо на пороге комнаты офицеров, он вцепился ногтями в его плечо, заставив обернуться. Тем временем, привлеченные суматохой, еще несколько полицейских появились у дверей кабинетов, чтобы поглазеть на это зрелище. Многие хихикали, предвкушая разборку между этими двумя, которая уже давно витала в воздухе. Уголком глаза Меццанотте заметил среди них Нину Спада. Однако она не улыбалась. Карбоне схватил его за ворот куртки и притянул к себе. – Я заставлю тебя засунуть твое гребаное высокомерие куда подальше, Меццанотте, – прошипел он, забрызгав слюной все лицо Рикардо. – Ты просто хренов дятел, и даже форму больше носить не имеешь права! – Давай, придурок, – ответил Рикардо низким, смертельно спокойным голосом, глядя ему прямо в глаза. – Ну же, ударь меня первым, здесь, на глазах у всех. Тогда ничто не помешает мне уделать тебя. Мануэль Карбоне, должно быть, увидел что-то в глубине его глаз, что-то, что испугало его, потому что он отпустил руки и сделал шаг назад, внезапно почувствовав себя неуверенно. – Какого черта здесь происходит? Что за шумиха? – вдруг раздался голос. При виде комиссара Далмассо, появившегося в конце коридора в шинели и с портфелем в руке, все разбежались, оставив наедине Меццанотте и Карбоне, по-прежнему стоящих лицом друг к другу. Далмассо посмотрел сначала на одного, потом на другого, потемнев лицом; при этом он не упустил из виду завернутый пакет, который Рикардо все еще держал под мышкой. – Суперинтендант Карбоне, разве вас не ждет работа? Убирайтесь. Что касается вас, инспектор Меццанотте, пройдемте со мной, – сказал он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. Пока комиссар с нарочитой медлительностью вешал шинель на вешалку и открывал портфель, доставая какие-то документы, Меццанотте, закрыв за собой дверь, нервно искал глазами место, куда можно было бы положить свой жуткий сверток. За неимением лучшего в конце концов положил его на стул напротив стола, оставаясь стоять в ожидании, пока руководитель решится что-то сказать. Закончив раскладывать свои вещи, Далмассо, вместо того чтобы опуститься на вращающийся стул, присел не краешек стола и вздохнул. – Меццанотте, ну что же мне с вами делать? – сказал он, проведя рукой по лбу, чтобы убрать прилипшие к нему волосы. – Комиссар, я могу объяснить. Сегодня утром… – Кстати, – перебил его Далмассо, – как я понимаю, у вас сегодня выходной. В таком случае, что вы здесь делаете? Да еще и в таком виде, – добавил он, намекая на гражданскую одежду Рикардо. – В деле о погибших животных произошли изменения. Патруль обнаружил еще одно животное. Я просто хотел поговорить с вами об этом. – Помимо того, что я не стал бы называть это делом, я думал, что ясно дал вам понять: я не хочу, чтобы вы продолжали тратить на это свое время. Или я недостаточно ясно выразился? – Да, это правда. Но, возможно, он не учел, что… Я, понимаете… Я имею в виду… – заикаясь, пробормотал Меццанотте, несколько раз пытаясь сформулировать идею и за несколько минут проиллюстрировать своему раздраженному начальнику новые выводы, к которым он пришел. Рикардо не ожидал, что их разговор будет проходить именно так. – Я был не прав, комиссар. Я думал, что человек, убивающий этих зверей, – потенциальный серийный убийца; но он не наслаждается страданиями своих жертв, он просто следует ритуалу, похоже… Мы имеем дело с членом какого-то культа. Возможно, это сатанист. Я думаю, что он оставляет трупы в качестве какого-то предупреждения или угрозы кому-то здесь, на вокзале. В любом случае риск того, что он начнет убивать людей, на мой взгляд, остается высоким. Он настроен серьезно и не остановится, пока не получит то, что хочет. – Сначала серийный убийца, а теперь сатанинский культ! Вы хоть сами себя слышите, Меццанотте? Как кто-то может воспринимать это всерьез? – Далмассо сделал паузу, затем продолжил более спокойным, почти отцовским тоном: – Послушайте, я могу понять вас, вы испытываете большой стресс из-за судебного процесса, в котором участвуете, плюс явно расстроены из-за того, что вас держат на вторых ролях, а вы к этому не привыкли. Но этим фиглярством вы не вернете былого, уж поверьте. Более того, скажу я вам, все ваши надежды лопнут, как воздушный шарик. Шарик, полный дерьма, – я понятно выражаюсь? – Прошу вас, послушайте меня; дайте мне хотя бы возможность проверить, обоснованы ли мои опасения. Разрешите начать расследование, позвольте мне провести вскрытие собаки… – Что? Мне что, теперь ходатайствовать перед прокуратурой, чтобы вам позволили преследовать каких-то придурков, подражающих сатанистам с их ритуальной хренью? Черта с два. Почему вы такой упрямый, Меццанотте? Учитывая вашу ситуацию, вы пока неплохо справляетесь, и я доволен вашей работой. Не надо все портить. Наберитесь терпения, и вы увидите, что вскоре все само собой наладится. – Комиссар, вы не понимаете… – Я не понимаю?! – взорвался Далмассо, стукнув кулаком по столу. – Если кто и не понимает что-то, так это вы, Меццанотте! Я радушно принял вас здесь и до сих пор всегда относился к вам с вниманием, потому что доктор Вентури, которого я очень уважаю, попросил меня об этом в качестве личного одолжения. Но мое терпение имеет пределы, и если это будет продолжаться, я буду вынужден применить к вам дисциплинарные санкции. Вы слышали меня, инспектор? Возьмите себя в руки, пока не стало слишком поздно. Меццанотте попытался было что-то ответить, но понял, что это бессмысленно, и сдался. Все пошло не так. Теперь уже не было никакой возможности исправить ситуацию. – Отлично! – воскликнул Далмассо в ответ на его молчание. – А теперь уходите. Убирайтесь – и уберите отсюда это дерьмо, – добавил он, указывая на лежащую на стуле собаку, казалось, укоризненно и печально смотрящую на комиссара остекленевшими глазами сквозь свой полиэтиленовый саван. * * * Включенные на максимальную громкость, динамики «хай-фай», на покупку которой он пожертвовал свою первую полицейскую зарплату, изрыгали музыку, как вулкан – раскаленную лаву. Sitting here like a loaded gun Waiting to go off I’ve got nothing to do But shoot my mouth off[20]. Пенящийся от ярости голос Генри Роллинза был разорванным, судорожным криком, который парил на колотящейся ярости ритмов и мучительных гитарных риффов, как на диком родео.