С крайней осторожностью я подошел к ближайшему окну и заглянул внутрь через щель между занавесками. В центре того, что должно было быть гостиной, спиной к окну стоял высокий дородный мужчина и оживленно жестикуликовал. Казалось, он кричит на кого-то, но двойное остекление не давало мне услышать ни единого слова. На мгновение мужчина обернулся, позволив мне увидеть его лицо. В нем действительно было что-то чудовищное: тяжелый лоб нависал над впалыми и асимметричными глазами, скул практически не было, а под бесформенным носом был рот – широкая, неровная щель, рассекающая лицо, из которой торчало несколько неестественно кривых зубов. Я подошел еще ближе к стеклу, вывернув шею в попытке определить, к кому он обращается, и увидел женскую фигуру, прижавшуюся к стене. Она была обнажена и защищала голову руками, будто ожидала, что в любую минуту ее ударят. Ее тело было покрыто пятнами, но я не понимал, были то пятна грязи или следы побоев. Я не видел ее лицо, но это могла быть только Матильда Бранци. Внезапно мужчина выбежал из комнаты. Через несколько мгновений он снова появился с ножом в руке и начал бродить по гостиной, что-то выкрикивая в приступах безудержной ярости. Инстинктивно я обернулся назад, надеясь увидеть патрули, посланные мне на помощь, но сквозь тьму и потоп не пробивалось никаких мигающих огней. Я должен был найти выход сам. Бранци жива, но если я не придумаю что-нибудь – причем быстро, – ей конец. Я обошел здание, осматриваясь. И входная, и задняя двери были бронированы, пробить их было невозможно. На окнах первого этажа стояли решетки, а на втором этаже – нет. Одно из них, с левой стороны коттеджа, было приоткрыто, а рядом с ним находилась водосточная труба. Она была металлической и довольно прочной на вид, и имелся небольшой шанс, что она выдержит мой вес. Я понимал, что это не самая потрясающая идея, но ничего лучшего мне в голову не пришло. Я сунул пистолет в подмышечную кобуру и начал карабкаться вверх. Вскоре я столкнулся с определенными сложностями. Дождь лил сплошным потоком, как будто кто-то окатывал меня из ведра, ослепляя меня и делая металл чрезвычайно скользким. Чем выше я поднимался, тем тревожнее скрипели кронштейны, удерживающие трубу, прикрепленную к стене. Упорными усилиями мне удалось достичь уровня окна, только чтобы обнаружить, что расстояние между ним и водосточной трубой больше, чем мне показалось снизу. Даже наклонившись и вытянув руку как можно дальше, я не смог дотянуться до тонкого выступа подоконника. Тем временем труба начала слегка наклоняться, отрываясь от стены. Время почти закончилось. Оставался только один выход – прыгать. Я бросил взгляд вниз. Я был на высоте пяти метров или чуть больше, и если б я упал, то, возможно, не пострадал бы слишком сильно, но у меня не было бы второго шанса. И для Бранци это стало бы концом. Не задумываясь об этом, придав себе ускорение со всей оставшейся энергией, я устремился к окну. Мне удалось зацепиться одной рукой за подоконник. Когда я болтался в воздухе, по моей руке пробегали мучительные спазмы, но я все равно не разжимал ее. С последним, огромным усилием, едва не вывихнув плечо, я подтянулся к окну и замертво ввалился внутрь. Я был измотан, ноги и особенно руки онемели и болели, но терять было нечего. Я достал «Беретту» и спустился вниз по лестнице. Стоя на пороге гостиной, я увидел внушительный силуэт Рауля Валле, возвышающегося над Матильдой Бранци. Держа женщину, которая слабо сопротивлялась, одной рукой, другой он занес нож, лезвие которого было окрашено в красный цвет. На ее обнаженном теле уже было несколько кровоточащих порезов. – Полиция! Стой, или я буду стрелять! – крикнул я, направив на него пистолет, который держал двумя руками. Он повернулся и расширил глаза, а на его обезображенном лице появилась гримаса непонимания и ужаса. Как будто его заботило только одно – закончить начатое, – он снова повернулся к женщине и поднял нож. Я сделал три выстрела подряд. Одна из пуль пронзила его ладонь, выбив оружие. Рауль Валле с воплем упал на землю, зажимая раненую руку. Он не двинулся с места, склонив голову и совершенно не интересуясь тем, что происходило вокруг. Когда я защелкнул наручники на его руках за спиной, он никак не отреагировал. Теперь можно было заняться несчастной Бранци. Она не двигалась, лишь тихо постанывала. К счастью, ее раны были неглубокими. Я перевязал их, как только мог, и укрыл ее скатертью, сорванной с обеденного стола. Затем опустился рядом с ней, уложив ее голову себе на плечо, и прошептал: «Всё позади, всё кончено», – в равной степени успокаивая и ее, и себя. Я замолчал, лишь когда услышал вой сирен вдалеке. После остановки в ближайшей больнице Фатебенефрателли, где Матильда Бранци была госпитализирована, а Раулю Валле обработали руку, мы отвезли последнего в полицейский участок. Тем временем другой арестованный был отпущен с многочисленными извинениями. Выяснилось, что он действительно останавливался рядом с заглохшей машиной Бранци, предлагая подвезти ее в ту роковую ночь. Но женщина, проявляя осторожность, отказалась от помощи. В последующие дни Валле был подвергнут нескольким психиатрическим экспертизам и длительным допросам. Он согласился рассказать о себе и своих преступлениях. Этот мужчина выглядел таким умиротворенным после ареста, будто с него сняли тяжелую ношу, и с самого начала проявил желание сотрудничать. Рауль Валле родился в Корсико сорок два года назад. Сразу после родов стало ясно, что с его лицом что-то не так. Диагноз прозвучал в ушах его родителей как приговор: синдром Тричера-Коллинза, редкий и неизлечимый врожденный порок развития. Отец вовремя признал его и дал свою фамилию, но потом он исчез и больше никто его не видел, поэтому мальчик рос с матерью, Розой Казаджиове, домохозяйкой. Оставшись наедине со своим несчастным сыном, она прониклась к нему чрезмерной и болезненной привязанностью. Они всегда жили вместе, он и она, Рауль и Роза, Роза и Рауль, в этом абсолютно нездоровом симбиозе, до самой смерти последней примерно годом ранее. Одержимая и чрезмерно заботливая, она продолжала опекать своего сына, командуя им, будто он все еще ребенок, даже после того, как Рауль стал взрослым мужчиной. Когда она заболела болезнью Альцгеймера, они постепенно поменялись ролями, и настала очередь Рауля ухаживать за ней, что он и делал на протяжении многих лет, до самого конца и с большой самоотдачей. Застенчивый интроверт, сильно комплексующий из-за своего чудовищного лица, Рауль не имел друзей и, конечно же, о девушках только мечтал. В школе его дразнили и жестоко изводили, поэтому после получения аттестата о среднем образовании он бросил школу, несмотря на то что до этого момента был очень хорошим учеником. Целыми годами он особо ничего не делал, не считая получения водительских прав – нужно было возить мать за покупками. Когда средства Розы стали подходить к концу, Раулю пришлось брать подработки, а потом его нанял к себе дядя. Разъезжая в одиночестве по кольцевой дороге в своем фургоне, Рауль совершил открытие, которое полностью перевернуло его мир: существование проституток. За ними не нужно было ухаживать, их не отталкивало его уродство, им просто нужно было платить, и они делали для него все то, что делали бы для любого другого мужчины. Он покупал их так часто, как мог – средства его были весьма скудны, – и внезапно для себя обнаружил, что не очень-то хорош в мужском плане. Это было унизительно и очень неприятно. У него никогда не вставал так, чтобы он мог войти – и это доставляло ему кучу неудобств. «Ночные бабочки», казалось, не возражали, ибо знали другие способы доставить ему удовольствие, но после каждой такой встречи у Рауля оставалось горькое послевкусие и мучительное чувство разочарования. Роза взяла за привычку читать сыну сказки перед сном очень рано, когда он еще лежал в колыбели. Со временем это стало их самым интимным и драгоценным ритуалом, который продолжался до самого конца детства Рауля, и только потому, что мать, с ее прогрессирующей болезнью, больше не могла читать. В первые годы каждый вечер это были разные истории, пока однажды Роза не прочитала ему «Синюю Бороду» Перро, и с тех пор он никогда не хотел слушать ничего другого. Приходилось неустанно перечитывать эту историю снова и снова, без устали. Ему было пять лет. Он сразу же узнал себя в главном герое, чья борода пугала всех вокруг, как и его собственное уродство, – и, кто знает, может быть, уже тогда зверское насилие, которым была пропитана сказка, вызвало в нем темные отголоски. Для Рауля Синяя Борода был прекрасным принцем, в котором люди – и женщины в частности – не могли увидеть ничего, кроме его жуткой внешности, хоть он и был полон всяческих достоинств. Сильный и гордый человек, прошедший свой собственный путь, вопреки всему и всем, заслужив право вызывать страх, а не насмешки и презрение… Ему удалось скопить огромное состояние, которое он не постеснялся использовать для исполнения любых своих желаний – например, чтобы иметь молодую и красивую жену. Рауль видел в нем свой недосягаемый идеал. Синяя Борода был его героем. Мальчик считал вполне нормальным, что этот жесткий, но справедливый человек наказывал жен, которым предоставил все свое богатство, позволяя им жить как королевам, как только обнаруживал их неблагодарность, предательство и обман. Каждый раз, когда его любимца убивали в конце сказки, Раулю становилось плохо. Пока мать, не догадавшись о проблеме, не стала пропускать во время чтения последние строки текста. Так Рауль мог свободно представить себе альтернативную концовку, и все стало идеально: Синяя Борода, убивший бесчисленное количество жен, наконец нашел ту, которая действительно любила его, и они жили долго и счастливо. После смерти матери, когда он остался один в коттедже и рядом с ним не было никого, кто мог бы удержать его в реальности, его скрытое безумие вырвалось наружу. Влюбившись в проститутку, с которой он регулярно встречался, Рауль решил подражать Синей Бороде, пригласив ее жить к себе, в иллюзии, что она может ответить ему взаимностью. После одной из их встреч он сделал ей предложение, а когда она отказалась, оглушил и похитил ее. Он держал женщину взаперти в течение нескольких недель. Сначала старался быть внимательным и добрым, но она не давала ему даже приближаться к себе и пыталась использовать любую возможность для побега, что ужасно его раздражало. Через несколько дней Рауль обнаружил, что введение транквилизаторов делает ее более послушной и сговорчивой. Ощущение того, что она находится под его полным контролем, подчиняясь любой его воле, было пьянящим. Он начал играть с ней в игры, которые становились все более жестокими, пока не перешли в откровенное насилие. Однажды, во время очередной попытки побега, охваченный яростью, он схватил нож. В тот момент его отождествление с Синей Бородой было полным, как никогда раньше. Пока Рауль наносил удары, один за одним, чувство собственного могущества росло, пока не стало полным, когда он наконец перерезал ей горло. Он хотел было оставить труп себе, как это делал его герой, но через несколько дней зловоние стало таким, что ему пришлось избавиться от него. Тогда ему пришла в голову идея оставить в ее сумочке маленький окровавленный ключ, как своего рода дань уважения Синей Бороде и свидетельство того, что то, что он сделал с ней, было справедливым наказанием за ее непослушание. Какое-то время ему хватало хранимых им трофеев и фотографий, но в конечном итоге тоска по столь сильным эмоциям, которые он испытывал, пытая ее, а затем убивая, начала изводить его. У него возникло желание повторить все. Некому было останавливать его, и он снова сорвался… Закончив рассказывать свою историю, прояснив все сомнения и удовлетворив любопытство следователей и психиатров, Рауль Валле покинул этот мир – и камеру, в которой он зубами перегрыз себе вены. Моя жизнь тем временем приняла новый оборот. В управлении я обнаружил, что стал героем. Когда вскоре после рассвета я вышел из патрульной машины с Валле в наручниках, во дворе на улице Фатебенефрателли меня встретила вся оперативная группа, которая долго аплодировала мне. Требески обняла меня; и даже Альтьери – хотя было видно, что он охотно обошелся бы без этого – пришел пожать мне руку. На пресс-конференции, созванной для объявления об аресте Убийцы с кольцевой дороги, меня усадили рядом с ними, и мой решающий вклад в урегулирование дела был решительно подчеркнут. Через несколько дней начальник Мобильного отдела сам вызвал меня в свой кабинет, дабы сообщить, что он ходатайствовал за меня и добился от квестора моего повышения за особые заслуги. Указ о повышении в звании до инспектора, подписанный начальником полиции, пришел через пару недель. Это стало поводом для нового праздника в мою честь, во время которого несколько коллег не преминули сказать мне, что рады тому, что в Мобильном отделе появился еще один Меццанотте. Это был мой момент славы. Я начал проявлять себя, получая восхищение коллег и уважение начальников. Я чувствовал себя удовлетворенным, и мне казалось, что я достиг внутреннего равновесия – настолько, что мы с Аличе начали строить планы на будущее. Всю свою жизнь я не хотел ничего, кроме как быть принятым и оцененным, чувствовать себя частью чего-то. И наконец-то добиться успеха в том, что являлось сферой деятельности моего отца, чем-то вроде получения после его смерти того, что при жизни он никогда не хотел и не мог мне дать. Что-то вроде посмертной компенсации. Все было бы идеально, за исключением одного. Тогда я не придавал этому значения – ведь были и другие неотложные дела, – но теперь эта мысль не выходила у меня из головы, точно древесный червь, грызущий мои внутренности. Пока я искал Синюю Бороду, некоторые проститутки, которых я допрашивал, убежденные в том, что я журналист, а не полицейский, упомянули, что в течение некоторого времени существовала группа полицейских, которые трясли их, вымогая деньги и сексуальные услуги угрозами и побоями. Мне очень не хотелось в это верить, но об этом мне рассказывали женщины разных национальностей, которые работали не в одних и тех же районах, так что, скорее всего, они не знали друг друга, но их версии примерно совпадали. И потом, зачем им лгать? Подобные откровения могли принести одни неприятности. Поэтому я незаметно провел дальнейшее расследование самостоятельно. И понял, что все это правда. Что мне было делать? Я упомянул об этом в разговоре с парой коллег, которым я мог бы доверять Их реакция была безразличной. Казалось, упоминание об этом их задело – они выглядели раздраженными. Они ничего не хотели знать об этом и прямо посоветовали мне забыть обо всем и заняться своими делами. И в самом деле, с чего бы мне волноваться о том, что меня вообще не касалось, – особенно сейчас, когда в моей жизни все было так прекрасно? Я мог бы забыть обо всем, разумеется, – это было бы логичнее и удобнее всего; но было бы это правильно? Я прекрасно понимал, что, промолчав, стану невольным соучастником этих мерзавцев – и на это я пойти никак не мог. То, что я знал, отравляло все мое существование. Молчи я обо всем услышанном и дальше, в собственных глазах опустился бы ниже плинтуса. Я попытался поговорить с одним из своих непосредственных руководителей, заместителем начальника убойного отдела, которого я считал порядочным человеком. Он поблагодарил меня и сказал, чтобы я не волновался, что он позаботится об этом. Через пару недель, видя, что ничего не происходит, я вернулся в его кабинет. Он едва сдержал себя, дав мне понять, что ради моего же блага мне лучше не настаивать ни на чем. Я подумал: не стоит ли мне поговорить об этом с Дарио Вентури? Он работал вместе с моим отцом в золотые годы его карьеры и был одним из его ближайших соратников, наряду с Томмазо Карадонной. Они были настолько близки, как на работе, так и вне ее, что их прозвали «тремя мушкетерами». Я знал их обоих с детства, и после драматической смерти отца они всегда были рядом со мной, особенно Вентури. Он был настолько близок к моей семье, насколько это вообще возможно. Но, с одной стороны, мне не хотелось обращаться к нему каждый раз, когда у меня возникали проблемы, – это заставляло меня чувствовать себя привилегированным или, что еще хуже, рекомендованным, и это было то, что я ненавидел; с другой стороны, хотя мне и в голову не пришло бы усомниться в его честности, я знал, что Вентури был полицейским с большой «политической» чувствительностью, и, признаюсь, я боялся, что он может найти способ все скрыть. В тот момент я не смог бы вынести разочарования и в нем. Я все время думал, что сделал бы мой отец на моем месте. Я не мог себе этого представить, но в одном был уверен: непреклонный и целеустремленный комиссар никогда не потерпел бы, чтобы горстка «запачканных мундиров» пряталась, как раки, внутри корпуса городской полиции. Так или иначе, он сделал бы все, чтобы их наказали. В конце концов, после долгих колебаний, терзаясь сомнениями и неуверенностью, я решил обратиться к следователю прокуратуры Требески, которая на основании моей жалобы открыла расследование. В течение нескольких недель я оставался как бы в подвешенном состоянии. Затем, когда, по просьбе Требески, судья по предварительному расследованию выпустил первые уведомления о предъявлении обвинения и постановления об избрании меры пресечения, сделав расследование достоянием общественности, все изменилось. Внезапно все вокруг будто замерло, застыло. В отделе я стал своего рода прокаженным. Только что я был героем, раскрывшим дело Убийцы с кольцевой дороги, – и вот, на тебе, меня заклеймили как предателя, шпиона, подставившего сослуживцев. По правде говоря, открыто демонстрировать мне враждебность и презрение отваживалось лишь меньшинство; многие просто отвернулись от меня, и у меня сложилось впечатление, что несколько человек делают это из страха публичного осуждения, а вовсе не из-за того, что не одобряют моих действий. Попадались и те, кто не стеснялся – пусть и не всегда публично – выражать мне свою поддержку. Дело в том, что своей жалобой я открыл ящик Пандоры. Предварительное расследование прокуратуры выявило гораздо более обширную и разветвленную коррупцию, чем можно было себе представить. В дело были вовлечены не только несколько агентов Мобильного отдела – особенно из второго подотдела по борьбе с иностранной преступностью и проституцией, – но и несколько местных полицейских участков, и даже некоторые чиновники. Список преступлений был длинным: преступный сговор, крышевание проституции, вымогательство, избиения и телесные повреждения, сексуальное насилие и даже убийство (было подозрение в причастности банды к смерти албанского сутенера). Я был абсолютно один в целом море презрения и противодействия, и довольно скоро понял, что работать нормально в таких условиях не могу. Не то чтобы я не ожидал чего-то подобного – некоторую степень непонимания и враждебности со стороны коллег я предвидел, хотя и не в такой степени. Но что застало меня врасплох, так это раздражение и холодность, проявленные по отношению ко мне моим начальством. Особенно задевало то, что ни один руководитель не оказывал мне ни малейшей поддержки. Они делали вид, что не замечают остракизма и провокаций, которым я постоянно подвергался, и даже пальцем не пошевелили, чтобы их пресечь. Создавалось впечатление, что они молчаливо упрекают меня в том, что я обратился к судье вместо них (как будто я не пытался!), тем самым не давая им возможности без лишнего шума самим со всем разобраться. Ситуация стала еще хуже, когда выяснилось, что у одного из офицеров, попавших под следствие, есть больная дочь, нуждающаяся в очень дорогостоящем уходе. Враждебность ко мне усилилась, словно подобие морального оправдания, касающегося одного, могло быть применено в широком смысле ко всем причастным. В течение нескольких месяцев я держался, хотя в это время стал объектом реальных угроз и анонимного запугивания. Я терпел молча, не реагируя, накапливая злость и разочарование. Пока однажды, когда стоял в очереди в столовую с подносом в руках, инспектор из отдела по борьбе с широкомасштабной преступностью, которого я знал как близкого друга некоторых подозреваемых, прошипев мне на ухо целую кучу оскорблений, не плюнул в мою тарелку. Это была капля, которая переполнила чашу моего терпения. Вне себя от радости, я набросился на гада и выбил из него все дерьмо. Потребовались четыре человека, чтобы разнять нас. Я рисковал получить серьезные дисциплинарные санкции: как минимум отстранение от работы, а то и лишение лицензии. Хотя теоретически я мог рассчитывать на смягчающее обстоятельство – провокацию, – мне не следовало ожидать особого сочувствия. Многие люди в высших эшелонах квестуры теперь ждали любого предлога, чтобы избавиться от моего некомфортного присутствия. Я избежал худшего только благодаря вмешательству заместителя квестора Вентури, от помощи которого к тому времени уже не мог отказаться. Используя свое влияние, старый друг моего отца сумел заблокировать дисциплинарное разбирательство против меня – но при одном условии. Далеко не безболезненное условие: я должен был согласиться на перевод. «Временно, – заверил меня Вентури, – только пока не закончится это безобразное дело и не осядет пыль. В более отдаленное место». То, что он имел в виду, было отделом железнодорожной полиции на Центральном вокзале, где ответственным должностным лицом был его верный друг, и он относился ко мне с пристальным вниманием. Я чувствовал себя жертвой несправедливости – ведь я не сделал ничего плохого, даже, по сути, наоборот, – а вместо того, чтобы поблагодарить меня, он попросил меня отказаться от должности… Но выбора у меня не было – либо перевод, либо прощание с униформой полицейского, причем навсегда. А это значило бы, что последние четыре года моей жизни прошли впустую. Хоть я и принял неизбежность, для меня перевод был равнозначен смерти. 4 Центральный вокзал. Площадь 220 000 квадратных метров. 500 поездов и 320 000 посетителей в день. Для охраны территории и обеспечения безопасности путешественников горстка из примерно тридцати агентов «Полфера» занималась наблюдением и контролем и, распределенные на четыре смены, не могли гарантировать более трех-четырех патрулей, дежуривших одновременно в течение дня, и максимум пару ночью. Неудивительно, что эффективное противодействие распространению незаконной деятельности внутри вокзала – карманникам, ворам в магазинах и на платформах, продавцам контрафактных и контрабандных товаров, мошенникам – было невероятно трудной задачей. Не говоря уже о нелегальных носильщиках, попрошайках, наркоманах… И, конечно, о толпах бездомных, ищущих место, где бы свернуться калачиком, и пробирающихся в залы ожидания, на террасы над билетными кассами, в телефонные будки, в припаркованные на ночь поезда… всюду. А еще было все, что происходило снаружи, в районах, прилегающих к электростанции. Строго говоря, это не входило в обязанности железнодорожников, но патрульные машины полицейского участка Гарибальди проезжали здесь не чаще двух-трех раз в день, и они не могли отказать в экстренном вмешательстве. Бомжи предпочитали болтаться между колоннами Вагонной галереи и киосками с напитками и бутербродами, расположенными на ее концах. На площади Дука д’Аоста, вечно заваленной мусором и использованными шприцами, так как мусоровозы часто сюда не пропускали, в любое время суток торчали группы дебоширов и бездельников разных национальностей, грабежи и разбои были в порядке вещей, а торговцы наркотиками развернули здесь оживленный бизнес. Тут был угол, где дети выпендривались на своих скейтбордах, угол фехтовальщиков и угол, где, когда их прогнали с поста внутри остановки метро, появились складные столы для игры в «три карты». Площадь Луиджи ди Савойя, с правой стороны, если смотреть в сторону вокзала, была царством иммигрантов с Востока, которые предлагали себя для подработки в качестве каменщиков, рабочих или сиделок, расположившись на скамейках и лужайках маленького сада. Мужчины здесь вовсю приторговывали контрабандными сигаретами, а женщины за несколько евро делали стрижки. С левой стороны площадь Четвертого Ноября превратилась в пестрый и хаотичный базар, где доминировали неграждане ЕС африканского происхождения, где между навесами трамвайных остановок и клумбами покупалось и продавалось все: одежда, специи, гашиш, выпивка, секс. Периодически во время ссор и сведения счетов атаковали то одну, то другую территорию, очерченную границами, которые были настолько же невидимыми, насколько и четкими. Время от времени представителей обеих сторон находили в луже крови на асфальте. Привокзальный район, особенно после наступления темноты, был ничейной землей упадка, несчастья и насилия, Диким Западом, населенным изгоями и преступниками, где единственными законами были законы сильнейших и хитрейших. Пассажиры, прибывающие или уезжающие, пересекали его с опущенной головой и быстрым шагом, задерживая дыхание, пока не чувствовали, что находятся в безопасности. Жители прятались в своих домах, а те, кому приходилось там работать – владельцы магазинов, таксисты, железнодорожники, операторы банкоматов, – были вечно бдительны и, если верили в Бога, молились о спасении своей души. То, что это так, с каждым днем становилось все яснее и яснее. Благодаря непреодолимому притяжению, оказываемому Центральным вокзалом на бродяг всех мастей, он превратился в своего рода социальную свалку под открытым небом, где скапливались отходы, порожденные бешеной конкурентной жизнью мегаполиса. Это место, будто бельмо на глазу, портило тот облик Милана, который отчаянно хотелось видеть руководящей верхушке – и, учитывая то, что именно с вокзала начиналось знакомство с городом многих путешественников и туристов, раздражение политиков было вполне понятным. Началась «большая зачистка», объявленная комиссаром Далмассо. За два дня до этого квестор устроил большую облаву, и были запланированы последующие. Масштабная операция, в которой участвовали около ста офицеров, кинологи и криминалисты, конные полицейские и даже вертолет. Входы в Центральный вокзал и метро были перекрыты. Сотни опознаний и личных досмотров привели к десяткам арестов нелегальных иммигрантов и толкачей, а также к изъятию изрядного количества наркотиков, нескольких ножей и пистолета. Что касается сотрудников «Полфера», то они максимально усилили патрульную службу на участке, одним из координаторов которой был Меццанотте, и начали проводить политику нетерпимости. КПЗ участка уже трещала по швам, а на столе Рикардо стопка отчетов о преступлениях, обвинительных заключений и различных протоколов достигла тревожных размеров. Однако у него сложилось впечатление, что конкретных результатов достигнуто очень мало. В результате этих операций торговля перемещалась на несколько улиц в сторону, но через несколько дней все продолжалось как прежде. Это было похоже на бросание камней в пруд: раздавался всплеск, по воде на несколько мгновений расходились концентрические волны, а затем поверхность становилась совершенно гладкой и неподвижной, будто ничего не произошло. Возможно, Раймонди, глава Центра социальной помощи, который в своем интервью резко раскритиковал макси-рейд, был прав. Перед лицом проблем такого масштаба одних репрессий оказалось недостаточно. Была половина шестого вечера пятницы 25 апреля, стоял теплый весенний вечер. Меццанотте устал и нервничал. И без того тяжелый день осложнялся еще и необычайным наплывом людей, привлеченных в Милан демонстрацией в честь Дня освобождения. Он не чувствовал себя подходящим для такой деятельности, и ему ужасно не хватало детективной работы. Сразу после перевода Рикардо попросил Далмассо о назначении в небольшую команду криминальной полиции отдела. Два наиболее интересных расследования, проводимых в настоящее время, касались незаконного оборота наркотиков из Франции через курьеров, путешествующих, набив желудки кокаином, и краж меди на железной дороге. Возможно, это покажется неожиданным, но данный металл, считающийся отличным проводником электричества и легко поддающийся переработке, пользуется большим спросом на черном рынке, настолько, что его прозвали «красным золотом», а металл, используемый для железнодорожных кабелей, отличается своим качеством и чистотой. Однако об этом и слышать никто не хотел. Далмассо объяснил ему, что в той деликатной ситуации, в которой он оказался, не следует выставлять себя напоказ, и отфутболил его – иначе и не скажешь – в патрульную службу. Его смена почти закончилась, и Рикардо проводил последний обход перед тем, как отправиться домой, где его, как пить дать, встретит Аличе, обиженная из-за пропущенных выходных в Лигурии. Он покинул вестибюль билетной кассы, миновал Вагонную галерею и вышел наружу. Издалека увидел справа от себя скопление людей у одного из двух фонтанов, расположенных по обе стороны фасада, вода в которых, когда они работали, извергалась изо ртов двух приземистых каменных масок. В небольшой толпе стояли двое мужчин в серо-голубой униформе – вероятно, кто-то из его патрульных, – поэтому Рикардо двинулся в ту сторону. Подойдя ближе, он заметил нескольких завсегдатаев вокзала, включая Генерала и Амелию. Расположившись полукругом, склонив головы, словно в оцепенении, они рассматривали что-то на земле. Генерал, которому, должно быть, надоело стоять на месте, оторвался от группы и, хромая, направился прочь. Заметив Меццанотте, подхромал к нему, отсалютовав по-военному в знак приветствия. Стоило Рикардо на мгновение поднести руку к козырьку, Генерал просиял. Его лицо озарилось лучезарной улыбкой, полной искренней радости. Меццанотте пробился сквозь толпу, обойдя двух полицейских, на которых он бросил вопросительный взгляд. – Ничего серьезного, инспектор, просто дохлая кошка. Скоро ее уберут, мы об этом позаботились. Меццанотте опустил взгляд. На земле, в углу, лежало изуродованное кошачье тельце. Кто-то вспорол несчастной животине брюхо и отрезал лапки. Шубка, грязная и свалявшаяся, была неопределенного, какого-то желтоватого цвета. Рикардо сразу вспомнил кошку, которую они с Колеллой нашли на рельсах возле станции несколькими днями ранее. Он присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть останки. «Надо же, – подумалось ему, – выглядит почти так же, но не мог же их обеих и в самом деле переехать поезд…» В это время появился уборщик с черным полиэтиленовым пакетом. Меццанотте остановил его, подняв руку, огляделся, словно ища что-то; затем вытащив мобильный из кармана, включил фонарик. Телефон был рождественским подарком от Аличе. Его она привезла из Нью-Йорка, куда ездила по делам, и торжественно вручила ему – модель была навороченная и фотографии делала отличные. Повертев в руках свернутый пакет, он задумался, кому в голову пришло засунуть в телефон фотоаппарат. В самом деле, чего ж не кофеварку, к примеру, – было бы самое оно. Однако он отвлекся… Реальность требовала внимания. Рикардо несколько секунд возился с устройством, пытаясь понять, как работает камера, затем быстро сделал несколько снимков кошки и предложил служащему продолжить. Небольшая толпа стала расходиться. Меццанотте ускорил шаг, чтобы догнать Амелию, которая толкала свою тележку на несколько футов впереди него. Пожилая бродяжка кривила рот, не удостаивая его и взглядом. – Чего пялишься, коп? Амелия, Амелия, сама приветливость… С виду – ни дать ни взять божий одуванчик, но внутри – колючая проволока да кремень. – Тебе что-то известно обо всем этом? Ты видела, кто это сделал? Амелия протянула к нему костлявую руку, одарив беззубой улыбкой. – А шоколадки ты принес? Шоколадки для старой Амелии… Есть, нет? Меццанотте порылся в куртке. На дне кармана, неожиданно для самого себя, он обнаружил несколько подтаявших конфет. – Что, и это всё? Только две? – разочарованно протянула Амелия. – Этого и на один укус не хватит… – От сладкого зубки заболят, – назидательно произнес Рикардо. – Ты погляди, твои-то давно лечения просят… – Деточка, вот воткну это тебе в глаз, и у тебя заболит! – прошипела старуха, с удивительной быстротой вытаскивая спицу из кучи хлама в своей тележке. – Хорошо, не волнуйся. В следующий раз принесу больше, честное слово. – Так-то лучше, коп, – проворчала старуха. – Ну так что? – Да не знаю я, кто укокошил животину, – буркнула она. – Одно знаю: она не первая. На вокзале таких полным-полно было, вот чего. – Что ты имеешь в виду? – Да все о том же; ты что, оглох? Уши разуй. Сначала мыши. Теперь кошки. * * * Это был особенный вечер в доме Кордеро. Все трое вместе за обеденным столом, Лаура, мать и отец – это случалось не так часто. Энрико проделал огромную работу, чтобы оказаться здесь: на следующий день он уезжал в деловую поездку на Восток и должен был загладить свою вину перед женой, о чем свидетельствовал огромный букет цветов на другом конце высокотехнологичного стола из углепластика, искусно освещенного дизайнерской люстрой, которая выглядела как облако, нависшее над их головами. Соланж не могла смириться с тем, что муж не хочет брать ее с собой, но это был бы тур де форс – Пекин, Гонконг и Токио за четыре дня, – и у Энрико не было бы времени даже вздохнуть, не говоря уже о том, чтобы присматривать за своей требовательной супругой. Несмотря на то что выдался редкий случай сбора всей семьи, атмосфера была не самой лучшей. Они ели, обмениваясь короткими взглядами и едкими фразами о еде и событиях прошедшего дня. Казалось, все они сейчас где-то далеко, обращаясь в своих мыслях к чему-то невысказанному, к тому, что давно витало между ними и никогда не высказывалось. У Лауры не было аппетита, что предвещало надвигающуюся бурю. Она внимательно изучала родителей, делая вид, что увлеченно ест. Особенно ее настораживала мать. Обычно угрозу представляла именно она. Пока что Лаура заметила две вещи: на Соланж было одно из ее платьев для торжественных случаев, и, если Лаура хоть сколько-нибудь знала свою мать, роль головокружительного декольте, оставлявшего мало места для воображения, заключалась в том, чтобы заставить супруга отчаянно хотеть ее – и лишить его всякой близости нынешней ночью. Кроме того, она еще не допила первый бокал вина. В присутствии Энрико Соланж всегда старалась сдерживать себя, чтобы не вызвать его подозрений.