Она сидела на крышке унитаза, закутавшись в большое махровое полотенце (из тех, что моя мама отбеливала, из тех, что развешивала на веревке, потом снимала с веревки, складывала в бельевую корзину, относила в дом, убирала в комод…). Ее левая нога, вся в белой пене, стояла на краю ванны. В руке моя сестра сжимала папину бритву. – Не сердись, – сказал отец. – Ну, извини. – Линдси опустила глаза. – Неужели я даже в таком месте не могу побыть одна? Мой отец поднял Бакли через голову. – На полочку, сын, на полочку, – сказал он, и Бакли, ошалевший от запретного счастья, опустил ноги на длинную полку, оставляя грязные следы на безупречном кафеле. – Теперь прыгаем вниз. Это было проще простого. Холидей уже стоял на подхвате. – Не рановато ли тебе ноги брить, милая? – заметил мой отец. – Бабушка Линн с одиннадцати лет это делает. – Бакли, забери-ка собаку и ступай к себе. Я сейчас приду. – Давай скорей, папа. Бакли все еще был малышом, которого папа мог усадить к себе на плечи – пусть не сразу, пусть с некоторыми трудностями, но все же так, как положено отцу. Однако при виде Линдси моего папу пронзила совсем другая боль. Когда-то меня, новорожденную, купали в этой ванне, потом я училась ходить, и меня поднимали, чтобы я могла дотянуться до раковины, но мне не суждено было стать такой, какой сейчас открылась ему моя сестра. Когда за Бакли закрылась дверь, папа обратился к моей сестре. Он заботился о двух дочерях сразу, уделяя вдвое больше внимания одной. – Не порезалась? – Еще не успела. Слушай, папа, ты можешь оставить меня в покое? – Это то самое лезвие, которое было в станке? – Допустим. – Знаешь, от моей щетины оно затупилось. Давай-ка я тебе новое принесу. – Давай, – согласилась моя сестра, превращаясь в его крошку-дочурку, которую можно носить на плечах. Он спустился вниз и прошел через весь дом в общую ванную, которой по-прежнему пользовался на пару с Абигайль, хотя они давно уже спали в разных комнатах. Достав из шкафчика упаковку бритвенных лезвий, он почувствовал, как по щеке ползет предательская слеза. И только где-то в глубинах сознания мелькнула мысль: «Этим должна заниматься Абигайль». Вернувшись к моей сестре, он показал ей, как менять лезвие, и дал пару советов. – Осторожнее у коленок и на щиколотках, – сказал он. – Мама их называет опасными зонами. – Ладно уж, оставайся, если хочешь, – смягчилась Линдси. – Только вдруг я порежусь и тебя кровью перепачкаю? – Тут ее как ударило. – Ой, пап, ты садись. Она встала и пересела на край ванны, а папа опустился на крышку унитаза. – Все нормально, родная моя, – сказал он. – Давно мы с тобой не беседовали о твоей сестре. – А зачем? – спросила Линдси. – Она и так рядом, повсюду. – Похоже, твой братишка вполне оправился. – От тебя не отлипает. – Верно, – кивнул мой отец и поймал себя на том, что ему это приятно. – Ой! – вскрикнула Линдси, заметив, как сквозь белую пену просачивается красная капля. – Как назло! – Прижми порез большим пальцем. Это остановит кровь. Выше колена не заходи, – посоветовал он. – Мама всегда этим ограничивается, если, конечно, не ехать на пляж. Линдси выпрямилась: – Не помню, чтобы вы ездили на пляж. – Раньше ездили. Мои родители познакомились в магазине «Уона-мейкерс», где оба подрабатывали во время студенческих каникул. Он посетовал, что комната отдыха для персонала насквозь провоняла никотином, а она с улыбочкой вытащила свою неизменную пачку «Пелл-Мелл». «Не в бровь, а в глаз», – сказал он и просидел рядом с ней весь перерыв, давясь от табачного дыма. – Не пойму, на кого я больше похожа, – сказала Линдси, – на бабушку Линн или на маму? – Я всегда считал, что вы с сестрой похожи на мою мать, – ответил он. – Пап? – Да? – Ты все-таки считаешь, что мистер Гарви замешан в этом деле? Два электрода наконец-то сблизились и заискрили. – Ничуть не сомневаюсь, родная моя. Ничуть. – Почему же Лен его не арестовал? Линдси закончила терзать левую ногу и в ожидании ответа неловко подняла вверх бритвенный станок с клочьями пены. – Даже не знаю, как объяснить, – начал мой отец, с трудом выдавливая слова: он никогда и ни с кем не делился такими подробностями. – Помнишь, я был у него во дворе и помогал сооружать этот шатер – он еще говорил, что, дескать, возводит его в память о жене, и я твердо помню, он называл ее Софи, а у Лена почему-то записано «Лия»; так вот, его повадки не оставили у меня ни малейших сомнений. – Все говорят, он с прибабахами. – Это понятно, – сказал отец. – Но с другой стороны, с ним никто напрямую не общается. Соседи не могут знать природу его странностей. – Какую еще природу? – Насколько он безобиден. – Холидей его на дух не переносит, – сказала Линдси. – Вот именно. Чтобы наш пес так захлебывался лаем… В тот раз у него даже шерсть на загривке поднялась дыбом. – Копы считают, ты на этом зациклился. – Копы заладили: «Улик нет». А без улик и – ты уж прости, родная моя, – без трупа у них нет ни зацепок, ни оснований для ареста. – Какие нужны основания? – Наверно, любые предметы, которые подтвердят его причастность к исчезновению Сюзи. Или показания людей, которые видели, как он слоняется в поле или хотя бы отирается возле школы. Что-то в этом роде. – А вдруг у него осталось что-то из ее вещей? Они оба разгорячились, и правая нога Линдси, уже намыленная, так и осталась небритой, потому что искры взаимопонимания полыхнули внезапным озарением: может статься, я нахожусь в том доме. Мое тело – либо в подвале, либо на первом этаже, на втором, на чердаке. Чтобы не высказывать вслух эту жуткую мысль (ах, будь это правдой – очевидной, определяющей, окончательной, – других улик никто бы не требовал), они стали перечислять, как я была одета в последний день, что у меня было при себе: любимая «стерка» с физиономией Фрито Бандито[11], значок с Дэвидом Кэссиди[12], пришпиленный к сумке изнутри, еще один значок, с Дэвидом Боуи, пришпиленный снаружи. Они называли всякую дребедень, которая сопровождала самую главную, неопровержимую и страшную из всех возможных улик – мой расчлененный труп с бессмысленными, гниющими глазами. Глаза: косметика, наложенная рукой бабушки Линн, лишь отчасти избавила Линдси от повального наваждения, когда в ее глазах всем чудились мои. Если Линдси видела свои глаза со стороны – в зеркальце одноклассницы, в витрине магазина, – она спешила отвернуться. Но больше всех страдал мой отец. Во время их разговора Линдси осознала: пока обсуждается эта тема – мистер Гарви, моя одежда, сумка с учебниками, тело, мой характер, – отец сосредоточен исключительно на мне и не рассматривает ее как трагическое воплощение обеих своих дочерей. – То есть ты хочешь проникнуть к нему в дом? – уточнила Линдси. Они в упор смотрели друг на друга, боясь признаться в опасных замыслах. После некоторого колебания отец промямлил: мол, такие действия противозаконны, нет, он еще об этом не думал, но Линдси уже поняла, что это неправда. Поняла она и другое: ему нужен сообщник. – Не буду тебе мешать, дочка, – сказал он. Линдси согласно кивнула и отвернулась, по-своему истолковав последнюю фразу. Бабушка Линн приехала в понедельник, накануне Дня благодарения. Ее взгляд, который лучом лазера выхватывал малейшие прыщики на лице внучки, теперь обнаружил что-то неладное за улыбкой дочери, за умиротворенностью плавных движений, за оживлением, которое наступало с приходом полицейских, в особенности Лена Фэнермена. А когда моя мама отказалась от помощи отца, предложившего вместе убрать со стола после обеда, взгляд-лазер был отключен за ненадобностью. Непререкаемым тоном, к изумлению всех сидящих за столом и к облегчению моей сестры, бабушка Линн сделала заявление: – Абигайль, помогать буду я. Управимся вдвоем, на то мы и мать с дочкой. – Зачем? Моя мама успела прикинуть, как отпустит Линдси, а сама проведет вечер у раковины, неторопливо перемывая тарелки и глядя в окно, пока темнота не выведет ее отражение на оконном стекле. А там, глядишь, и телевизор умолкнет, и можно будет снова остаться наедине с собой. – Не хочу маникюр портить, – сказала бабушка Линн, подвязывая фартук поверх расклешенного книзу бежевого платья. – Ты будешь мыть, а я – вытирать. – Мама, честное слово, это никому не нужно.