Недолго думая, она вырвала этот лист. Мистер Гарви топтался в кухне – готовил себе поесть. Купил любимые продукты: ливерную колбасу и сладкий белый виноград. Наверху скрипнула половица. Он замер. Скрипнула другая половица. Он выпрямился; по хребту пополз холодок внезапной догадки. Виноградины посыпались на пол и тут же были растоптаны левым ботинком; моя сестра запрыгнула на подоконник, отодвинула алюминиевые жалюзи и схватилась за неподатливый шпингалет. Мистер Гарви кинулся наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Линдси разбила стекло и кубарем покатилась по навесу над крыльцом, а он в этот миг вбежал на площадку верхнего этажа и стремглав бросился в спальню. Линдси зацепилась за водосточную трубу и обрушила ее за собой. Мистер Гарви перепрыгнул через порог, а моя сестра в тот самый миг рухнула в грязь среди кустов и каких-то посадок. Она осталась цела и невредима. Чудо, как невредима. Чудо, как молода. Тут же вскочила на ноги, а он стал вылезать из окна. Но передумал. Она уже мчалась в сторону живой изгороди. Вышитый шелком номер на спине футболки кричал ему в лицо: 5! 5! 5! Линдси Сэлмон, в спортивной форме. Добравшись до дому, Линдси застала там моих родителей, бабушку Линн и Сэмюела. – Слава богу, – вырвалось у мамы, которая первой заметила ее через маленькое квадратное окошко сбоку от входа. Она открыла дверь, и Сэмюел выскочил на порог; Линдси не посмотрела ни на маму, ни на отца, который, прихрамывая, спешил ей навстречу. Она шагнула прямо в объятия Сэмюела. – Слава богу, слава богу, слава богу, – повторяла мама, с ужасом разглядывая кровавые порезы и комья грязи. Бабушка стала рядом. Положив ладонь на голову Линдси, Сэмюел откинул со лба ее растрепанные волосы. – Где ты была? Но Линдси, сразу как-то ослабев и съежившись, уже повернулась к нашему отцу. Чудо, какая она живая, думала я весь день напролет. – Папа? – Да, родная. – Я это сделала. Пробралась к нему в дом. – Она дрожала, едва удерживаясь от слез. Мама задохнулась: – Что я слышу? Но моя сестра даже не взглянула в ее сторону. – Смотри, что я раздобыла. По-моему, это важно. Она разжала руку и протянула ему скомканный лист, который сберегла в падении с крыши. У папы в памяти всплыла фраза, которую он вычитал утром. Глядя Линдси в глаза, он процитировал: – «Состояние, к которому легче всего привыкнуть, – это состояние войны». Линдси сунула рисунок ему в руки. – Я пошла за Бакли, – сказала моя мама. – Ты даже не посмотришь, мам? – У меня нет слов. С вами побудет бабушка. Мне надо в магазин, потом курицу жарить. Почему-то все забывают о доме и семье. А у нас в семье растет маленький ребенок. Словом, я ухожу. Бабушка Линн проводила мою маму к черному ходу, не пытаясь ее удержать. После ее ухода Линдси взяла Сэмюела за руку. В словах, нацарапанных рукой мистера Гарви, мой отец увидел то же, что и Линдси: скорее всего, это было описание моей могилы. Он поднял голову: – Теперь ты мне веришь? – Верю, папа. Переполняемый благодарностью, мой отец решил срочно сделать телефонный звонок. – Пап, – окликнула Линдси. – Да? – Кажется, он меня заметил. Не знаю, что может сравниться с тем блаженством, которое охватило меня оттого, что сестра осталась целой и невредимой. Всю дорогу от наблюдательной вышки до дому меня трясло от пережитого страха: ведь я могла потерять ее там, на Земле. Как последняя эгоистка, я переживала не за родителей, не за Бакли, не за Сэмюела, а только лишь за себя. Из кафетерия мне навстречу вышла Фрэнни. Я даже не подняла головы. – Сюзи, – позвала она. – У меня к тебе дело. Она увлекала меня к старомодному фонарному столбу, а потом еще дальше, в темноту, и вручила сложенный вчетверо листок бумаги. – Когда успокоишься, изучи вот это и сходи, куда указано. Через пару дней, следуя плану местности, начерченному на том листке, я пришла на поле, которым прежде почему-то любовалась только издали. На плане пунктиром была обозначена тропинка. Волнуясь, я разыскивала просвет среди рядов пшеницы. Когда он мелькнул прямо по курсу, листок бумаги растворился у меня в руке. Впереди росло старое раскидистое оливковое дерево. Солнце стояло в зените; перед оливой зиял просвет. В следующую секунду я увидела, что пшеница сбоку от него идет волнами, будто сквозь нее пробирается крошечное создание, не достающее до колосьев. Она была маленькой для своего возраста – точь-в-точь как на Земле. В ситцевом платьишке, обтрепанном на подоле и манжетах. Мы столкнулись лицом к лицу. – Я сюда прихожу почти каждый день, – сказала девочка. – Люблю слушать шорохи. И точно: кругом, сопротивляясь ветру, шуршала пшеница. – Ты знакома с Фрэнни? – спросила я. Малышка серьезно кивнула. – Она дала мне план этой местности. – Значит, ты готова, – заключила она и, находясь в собственной небесной сфере, стала кружиться, да так, что юбочка раздувалась колоколом. А я присела под деревом и смотрела. Когда ей наскучило кружиться, она подошла ко мне и, отдуваясь, устроилась рядышком. – Меня звали Флора Эрнандес, – сказала она. – А тебя как звали? Я назвала свое имя, а потом расплакалась от нашей общей беды – это оказалась еще одна девочка, которую он убил. – Скоро и остальные подтянутся, – сказала она. Флора опять закружилась, а на поле появились другие девочки и женщины, которые разбрелись в разные стороны. Наша душевная боль переливалась от одной к другой, как вода из стакана в стакан. Рассказывая свою историю, я всякий раз избавлялась от малой частицы, от крошечной капельки собственных мучений. В тот самый день у меня созрело решение поведать о нашей семье. Потому что для тех, кто остался на Земле, ужас – это бытие и повседневность. Как растение, как солнце: его не втиснуть ни в какие рамки. Глава пятнадцатая Сначала им все сходило с рук, и мать была на седьмом небе от счастья. Когда они сворачивали за угол от очередного магазина, она так заливисто смеялась, вытаскивая на свет краденое и похваляясь перед сыном, что Джордж Гарви тоже начинал хохотать и робко ластился к матери, поглощенной новой добычей. Оба с радостью использовали любую возможность укатить на несколько часов от отца в ближайший городок, чтобы разжиться съестными и хозяйственными припасами. Самым пристойным промыслом был у них сбор металлолома и пустых бутылок: этот мусор они грузили в дребезжащий отцовский фургон, везли в город и сдавали в утиль. Когда их с матерью впервые поймали с поличным, кассирша проявила снисхождение. – Если можете заплатить – платите. Не можете – оставьте на прилавке, – беззлобно сказала она и подмигнула восьмилетнему Джорджу Гарви. Мать вытащила из кармана маленькую стеклянную бутылочку аспирина и робко опустила ее на прилавок. Она чуть не плакала. «Что старая, что малый», – частенько выговаривал отец. Страх быть пойманным на месте преступления, как и тот, другой страх, следовал за ним по пятам, крутился в животе, как яйцо под сбивалкой; по каменному лицу и колючему взгляду человека, идущего к ним по проходу, он научился распознавать продавца или охранника, который заметил воровку. Впоследствии она стала совать краденое сыну, чтобы тот спрятал добро под одеждой, и он не мог отказаться. Если им удавалось выскользнуть и смыться на своем фургоне, она веселилась, хлопала ладонью по баранке и называла маленького Джорджа Гарви своим подельником. Кабина переполнялась ее буйной, непредсказуемой любовью, и на какое-то время – пока не иссякал этот всплеск, а на обочине не обнаруживалась какая-нибудь блескучая ерунда, которую нужно было, как выражалась мать, «проверить на годность», – он становился по-настоящему свободным. Свободным и обласканным.