– Вау! – изумилась Линдси. – Как по-твоему, сколько лет этой развалюхе? Ее голос эхом отдавался от стен, как в пустой церкви. – Сейчас прикинем, – сказал Сэмюел. Забитые щитами окна не пропускали света, но луч фонарика выхватил камин, а потом и деревянные защитные рейки вдоль стен, где некогда стояли стулья. – Гляди, какой пол. – Сэмюел опустился на колени, увлекая за собой Линдси. – Паркет наборного дерева. Видно, хозяева были покруче своих соседей. Линдси улыбнулась. Если Хэла в этой жизни интересовали только мотоциклетные двигатели, то Сэмюел был сам не свой до деревянной архитектуры. Он провел пальцами по полу и заставил Линдси сделать то же самое. – Этой развалюхе цены нет, – заключил он. – Викторианский стиль? – попыталась угадать Линдси. – Даже боюсь произносить, – сказал Сэмюел, – но сдается мне, это неоготика. По карнизам, я заметил, идут крестообразные раскосы, значит, дом построен после тысяча восемьсот шестидесятого года. – Смотри-ка, – кивнула Линдси. В самом центре комнаты чернело старое кострище. – Просто варварство, – расстроился Сэмюел. – Странно, почему было не разжечь камин? Хоть в этой комнате, хоть в любой другой. Но Сэмюел, пытаясь разобраться в типах перекрытий, уже разглядывал дыру, прожженную пламенем в потолке. – Давай слазаем наверх, – предложил он. – Как в склепе, – посетовала Линдси, оказавшись на лестнице. – Такая тишина – прямо уши закладывает. Не останавливаясь, Сэмюел осторожно стукнул кулаком по штукатурке. – Здесь кого-нибудь замуровать – как нечего делать. И тут настал один из тех неловких моментов, которых они всегда старались избегать, а я ждала с нетерпением. Сами собой всплывали главные вопросы. Где сейчас я? Будет ли упомянуто мое имя? Будет ли сказано обо мне хоть слово? В последнее время, как ни печально, ответ был один: нет. На моей улице больше не бывало праздника. Впрочем, дом был непростой, да и вечер выдался особенный – выпускные торжества и дни рождения всегда давали мне капельку жизни, поднимали чуть выше в списках памяти, отчего Линдси поневоле задумывалась обо мне дольше обычного. Но сейчас она промолчала. На нее нахлынуло тягостное чувство, которое она пережила в доме мистера Гарви и долго не могла забыть: будто я почему-то оказалась рядом, направляла ее движения и мысли, неотступно шла следом, как невидимый двойник. Лестница привела их в ту комнату, которая просматривалась снизу сквозь дыру в потолке. – Хочу, чтобы это был мой дом, – сказал Сэмюел. – В самом деле? – Он меня зовет, нутром чую. – При свете дня ты, наверно, запоешь по-другому, – сказала Линдси. – Такого чуда в жизни не видел, – произнес он. – Сэмюел Хеклер, – изрекла моя сестра, – мастер склеивать разбитое вдребезги. – Кто бы говорил, – сказал он. Они помолчали, вдыхая сырость. По крыше барабанил дождь, но Линдси казалось, что она спрятана в надежном укрытии, вдали от мира, вдвоем с человеком, которого любила больше всех на свете. Моя сестра взяла его за руку, и я пошла вместе с ними к порогу восьмигранного закутка, выходящего туда, где прежде был парадный въезд. Этот выступ нависал над входом в особняк. – Готические эркеры, – сказал Сэмюел, обернувшись к Линдси. – Окна, сделанные наподобие маленьких комнаток, – готические эркеры. – Вижу, они тебя волнуют? – улыбнулась Линдси. Я осязала их обоих во тьме, под шум дождя. Не знаю, отметила ли про себя Линдси, но, когда они с Сэмюелом принялись расстегивать кожаные куртки, молнии угасли, а хрипы в горле Бога – эти жуткие раскаты грома – прекратились. Сидя у себя в кабинете, отец протянул руку и взял стеклянный шар. Круглые стенки оказались приятно прохладными. Отец потряс шар и стал смотреть, как пингвин исчезает, а потом медленно высвобождается из-под мягкого снежного покрова. В день выпуска Хэл прикатил к нам домой на мотоцикле, но мой папа не только не успокоился – мол, если один байк пробился сквозь грозу и благополучно доставил человека к дверям, то и другой уж как-нибудь доберется, – а, наоборот, заподозрил самое плохое. Церемония вручения дипломов доставила ему, так сказать, муки радости. Бакли, сидя рядом, добросовестно подсказывал, когда улыбаться и куда смотреть. Умом отец и сам это понимал, просто у него в последние годы развилась некоторая медлительность – по крайней мере, так он объяснял свое отличие от нормальных людей. В страховых заявлениях, с которыми ему приходилось иметь дело по работе, встречалось такое понятие: время реакции. Заметив источник опасности, к примеру встречный автомобиль или сорвавшийся с берега камень, человек способен отреагировать только через определенный промежуток времени. У моего отца время реакции сильно зашкаливало за средние показатели; можно было подумать, он живет в другом измерении, где восприятие полностью искажается перед лицом неизбежности. Бакли постучался в полуоткрытую дверь. – Заходи. – Папа, ничего с ними не случится. – В свои двенадцать лет мой брат был не по-детски заботлив и рассудителен. Притом что он не вносил в семью деньги и не вел хозяйство, дом держался на нем. – Ты шикарно выглядел в костюме, сынок, – сказал отец. – Приятно слышать. Моему брату похвала и впрямь была небезразлична. Он хотел, чтобы папа им гордился, и в то утро даже попросил бабушку Линн подровнять ему челку, чтобы не лезла в глаза. У него был самый что ни на есть переходный возраст – уже не ребенок, еще не взрослый. Обычно он ходил в широченной футболке и мешковатых джинсах, но в тот день сам решил надеть костюм. – Хэл и бабушка уже ждут, – напомнил Бакли. – Сейчас спущусь. Бакли аккуратно прикрыл дверь, щелкнув язычком замка. Той осенью папа отдал проявить последнюю отснятую пленку из тех, что хранились у меня в заветной коробочке, и сейчас, выдвинув ящик письменного стола, осторожно вынул эти фотографии – в последнее время он частенько так делал: когда его звали обедать, когда бередила душу какая-нибудь телепередача или задевала за живое газетная статья. Он не раз мне выговаривал, что кадры, которые я считала «художественными», сделаны просто наобум, однако лучший его портрет получился именно у меня: лицо под определенным ракурсом помещено в квадрат три на три дюйма и смотрится как ромб. Если судить по тем снимкам, которые он сейчас держал в руках, его наставления по поводу ракурса и композиции не пропали даром. Отдавая пленки в печать, он не имел понятия, что я там нащелкала и в каком порядке разложены кассеты. Сперва перед ним предстали – в немыслимых количествах – только Холидей и мои ступни на траве. В серых расплывчатых пятнах угадывались летящие птицы; попытка запечатлеть ивы на фоне заката была безнадежно испорчена зернистостью. Но в какой-то момент я переключилась на мамины портреты. Получив эти снимки, папа долго сидел в машине и разглядывал женское лицо, к тому времени почти забытое. Потом он без конца вынимал эти фотографии, и каждый раз у него в душе поднималось странное чувство. Ему никак не удавалось разобрать, что же это такое. Заторможенность долго не позволяла дать этому название. И только в последнее время стало ясно: он снова полюбил. У него не укладывалось в голове, что двое людей, которые связаны узами брака и ни на день не расстаются, способны забыть внешность друг друга, но если бы его хорошенько потрясти, он бы именно так и сказал. Ключом послужили два последних кадра. Он тогда приехал с работы, и Холидей захлебнулся лаем, услышав, как машина въезжает в гараж, а мне нужно было удержать маму на месте. – Он и без тебя выйдет, – говорила я. – Не двигайся. И она не двигалась. В занятиях фотографией мне, помимо всего прочего, нравилось командовать людьми, особенно родителями, когда на них нацелен объектив. Краем глаза я видела, как папа вышел через боковую дверь во двор. У него в руке был тонкий портфель, в который мы с Линдси когда-то давно сунули нос, но не нашли ничего интересного, только перепотели от страха. Прежде чем отец опустил портфель на пол, я успела в последний раз снять маму в одиночестве. Ее взгляд уже выдавал беспокойство и смущение, она будто погрузилась в пучину, а всплывая, примерила какую-то маску. На следующей фотографии эта маска частично скрыла ее лицо, а на самом последнем снимке, где папа слегка наклонился для поцелуя в щечку, маска уже сидела, как влитая. – Неужели это моя вина? – спрашивал он у ее изображения, разложив снимки в ряд. – Как это случилось? – Молнии улетели, – заметила моя сестра. Ее кожа оставалась влажной, но не от дождя, а от пота. – Люблю тебя, – сказал Сэмюел. – И я тебя. – Нет, погоди, я не просто люблю тебя – я хочу, чтобы мы поженились и переехали в этот дом. – Что я слышу? – Над нами больше не висит этот поганый, долбаный колледж! – выкрикнул Сэмюел. Маленькая комната поглотила его крик и даже не ответила эхом. – Но я собираюсь учиться дальше, – сказала моя сестра. Поднявшись с пола, Сэмюел тут же опустился рядом с ней на колени. – Выходи за меня замуж. – Сэмюел, ты ли это? – Мне осточертело ходить в мальчиках. Выходи за меня, и я сделаю из этого дома сказку.