Когда оказываешься перед дверью с табличкой Staff only («Только для персонала»), означающей, что простым смертным вход воспрещен. Когда сдачу тебе дают монетами в пять центов, в два цента, в один цент… Безусловно — цирк. Достаточно проходить мимо (о том, чтобы переступить его порог, для меня не может быть и речи). Достаточно случайно увидеть афишу, свидетельствующую о том, что он в городе. Я хороший отец: я провожаю детей в школу, перекидываюсь несколькими словами с мамами других ребят, говорю им, что у них красивые и милые дети. В один прекрасный день среди мам я отличаю одну: она хороша собой, она веселая и, надо сказать, соблазнительная. После этого мало-помалу я отдаляюсь от роли общительного родителя, интересующегося проблемами школы, чтобы сосредоточить внимание на этой маме, которая начинает нравиться мне, и я догадываюсь — чем черт не шутит? — что тоже ей нравлюсь. Я начинаю говорить тише и подхожу к ней ближе, иначе она не слышит, что я ей говорю, ведь я нарочно понизил голос. Я острю, стараюсь рассмешить ее, и она смеется, запрокинув голову. Несколько следующих дней я перед зеркалом проверяю утром, в форме ли я (то есть виден ли у меня живот), и, попрощавшись у школы с детьми, замечаю, что она стала одеваться наряднее и больше, чем раньше, пользуется макияжем. Я приглашаю ее выпить кофе, дальше мы начинаем обмениваться эсэмэсками — одна, другая, откровенничаем, смелеем. Потом, на некотором расстоянии от школы, — впрочем, не таком уж и большом — я ее целую. И то, что наши дети учатся в одной школе, не мешает нам сделаться любовниками. Мы трахаемся по утрам. Проводим детей в школу — и удираем. Потрахались — и, как это обычно бывает с подобными парочками, болтаем голые в постели, хотя времени у нас немного: наступает минута, когда мы спохватываемся, что обоих ждет работа. С первого же раза мне становится понятно (нам становится понятно), что мы совсем не знаем друг друга, и единственная общая тема для разговора — школа: класс, учителя, оценки, домашние задания, школьные товарищи наших детей. И хотя поначалу мы избегаем этой темы, совсем обойтись без нее нам не удается. Не самое возбуждающее на свете занятие — трахаться с утра пораньше и потом болтать об учителях вообще или об учительнице математики в частности, если к тому же через несколько секунд после криков «Да! Да! Да!» любовница спрашивает, должны ли мы брать репетиторов по английскому или в какой бассейн я вожу сына. Однажды утром она говорит мне, что не помнит, сдал ли я деньги на подарок Элизабетте — девочке, у которой в субботу день рождения, и я признаюсь, что хотел сдать, но забыл. Я знаю, что не должен делать того, что собираюсь сделать, но пользуюсь представившейся возможностью, тем более что не знаю, удастся ли нам увидеться до субботы. И я поднимаюсь с постели, где мы лежим голые, и, голый, иду к своим брюкам, достаю из бумажника десять евро и даю ей. Она берет деньги, но не знает, куда их деть, потому что она тоже голая, и пока держит их в руке, а потом, когда наконец поднимается, кладет в сумку и, по-прежнему совершенно голая, вычеркивает имя моего сына из списка тех, кто должен внести деньги на подарок. На этом темы разговоров были исчерпаны. Больше мы не виделись. Год пролетел незаметно. Так мы говорим в конце каждого года. Спрашивается: а что сказать о медленных годах, которые никогда не проходят? Впрочем, на моем веку таких не было. Ты должен кому-то позвонить. Звонишь, но оказывается, что его мобильник выключен. Ты раз за разом повторяешь попытку, после чего, отчаявшись, посылаешь эсэмэски — все более встревоженные. Наконец, далеко не сразу, приходит ответ. Ты читаешь его с радостным нетерпением. Увы, это всего лишь: «Вызываемый абонент снова доступен». Короче говоря, все это время ты топтался на месте. Когда уборщица звонит сказать, что сегодня она не может прийти. Ветровое стекло покрыто слоем грязи. Инстинкт подсказывает решение: включить стеклоомыватель и дворники. С этой минуты видимость становится в сто раз хуже. Когда в голову приходит идея, которая кажется мне прекрасной, настолько прекрасной, что забыть ее, я уверен, невозможно. Вскоре, однако, все попытки вспомнить ее остаются втуне. Помню только, что это была прекрасная идея, но к чему она относилась, хоть убей, не знаю. Растения в доме. Они занимают место. Когда девочка в школьном дворе, по-моему понятия не имеющая о сложности жизни, спросила мою дочку, показывая на меня: «Это твой дедушка?» И даже не столько это, сколько безудержно-веселая реакция моей дочери. У нас вот уже несколько лет живет японский мальчик. Получается, что мы живем вчетвером: я, моя жена, дочка и японец. Он появился в один прекрасный день, и мы его приютили, сами не зная почему. Мы предоставили японцу кров и стол и со временем отдали его в детский сад. Мы стараемся не досаждать ему чрезмерным вниманием, но совсем не замечать его присутствия не можем. Между моей дочерью и японцем большая разница. Очень большая. Например, моя дочка, сколько я ее помню (сейчас ей пятнадцать лет), никогда не потела, тогда как японец вечно обливается потом и от него плохо пахнет. Моя дочка моется, даже когда не потеет, а японец, стоит ему утром предложить принять душ, норовит удрать, поднимает крик, катается по кровати или прячется под кровать. Когда нам удается его заарканить, он начинает отчаянно рыдать. Все призывы к здравому смыслу ничего не дают: он начисто лишен здравого смысла. Приходится ждать, пока японец обессилеет от рыданий. Приходится ждать кучу времени. Японец возвращается домой, будь то из детского сада или из парка, мокрый от пота. У его пота есть цвет, который колеблется от темно-коричневого до черного — чаще черный. Если японец остается дома, он все равно потеет так же, как в парке. Он носится по всему дому как угорелый, вскакивает на диваны, а иной раз бросается на людей с боевым кличем каратистов «Кия!» — это называется у него играть в кияйю. Мы постоянно, даже зимой, держим окна открытыми настежь, чтобы при входе в дом не так чувствовался запах его пота. Не знаю, приходилось ли вам слышать историю о белой и черной корове. Некто, намеревающийся купить корову, интересуется у крестьянина — владельца двух коров, белой и черной, — много ли они дают молока и хорошо ли оно. Крестьянин отвечает, что белая корова дает каждый день очень много хорошего молока. — А черная? — спрашивает покупатель. — Черная тоже, — невозмутимо отвечает крестьянин. На этом история не кончается. Покупатель хочет знать, много ли они едят, и крестьянин отвечает, что белая ест очень много. — А черная? — Черная тоже. Покупатель интересуется весом каждой, спрашивает об особенностях ухода за ними, и, отвечая, крестьянин всякий раз говорит о белой корове и каждый раз добавляет: — Черная тоже. Кончается тем, что покупатель не может удержаться от вопроса: — Извините, а почему вы говорите только о белой корове? — Потому что белая корова моя. — А черная? — Черная тоже. Это я к тому, что моя дочка — это моя дочка, мой ребенок. — А японец? — Японец тоже. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь