Через два дня: – Дядь Юра на тракторе твоего Малыша задавил, нечаянно. – Ну ладно. Я нового принесу. Так вот, телок… На самом деле это философская апория. Летом его выводят утром к обочине дороги, вроде как на травку, прикалывают верёвкой с цепью и ошейником на железный кол, вбиваемый железным, сваренным из толстых труб и валов, молотком. И день-деньской он вращается, что называется, вокруг своей оси… (в строгих терминах, по орбите, конечно). Его час наступает лишь когда в обед – жара немыслимая! – приносят пойло и можно пофыркать, пободаться, даже пролить, и вечером, когда его ведут обратно и можно залишиться, высоко задрав хвост и высоко подкидывая задние копыта, вдоль своих и чужих огородов… Но за это предусмотрена экзекуция. Мало того, что его ругают на чём свет стоит, так его ещё и банцают специальной палкой (обычной кленовой, но гладкой и сухой, а потому прочной), а то, коль уж подрос порядочно, и просто совком (что, по сути, та же лопата). Поскольку телок бессловесен и всегда под рукой и на приколе, то на нём можно приспособиться срывать зло: при малейших его дуновениях можно толкнуть его ногой, так что он аж кувырнётся (если маленький), обматерить по первое число и угостить по хребтине палкой (а то и колом, или даже молотком, коий, валяясь в траве, наиболее сподручен). У нас для телка взбучка щадящая, до молотка-то не доходит, совком редкий раз – чиркнут по рогам, коль зимний уж, здоровенный бычок не к месту взыграет, зато уж словесно иногда заклеймят его названием другого животного, тоже с рогами. Не изверги все конечно, но между делом и между людьми всякое происходит. Посему мало кого удивляют случаи, когда выросший в быка телок, оторвав с шеи цепь, возьмёт да и закатает своего хозяина. Особенно, когда от того разит перегаром, табачищем и он по-прежнему ругается и вроде как опять берётся за совок – может быть, просто чтобы почистить… Переломать, допустим, грудную клетку ему минутное дело. Так вот, апория… Вспоминаются некогда известные строчки из хита единственной прославившейся (ну, не считая, нашего «Общества Зрелища», конечно) тамбовской группы: «Это сама природа наглядный даёт урок – крутится волчок!» (и особенно выразителен некий эхоповтор в концовке: «Ок!.. ок!.. ок!..»). Что за наглядный урок?.. Ну, крутится, понимаешь ли, волчок – какой в том урок, а тем более, природы?! У нас-то хоть искусство дебилизма называется… Плоская земля, степь да степь кругом… – утоптанная, с иссохшими колючками, с засохшими лепёшками, метафизически замерший полдень. Только кружит, перемещаясь, как стрелка часов, телок… Как циркуль по карте, как аршин по пашне, окружающей неведомым морем этот круг… Я иногда так начинаю сокрушаться о чём-нибудь в жизни, такой мрак нападает, что самому даже смешно становится, когда на себя со стороны взглянешь. И вот мы с Аней как-то глубокой ночью на кухне начали фантазировать: «Ты, – говорит мне она, а ей помогаю, – порой как телок кружишься – по одной и той же орбите, уже десять раз обдристанной. А должен – как кот действовать: пшить-пшить! (показывает движение быстрого закапывания лапами) и – „и помчался дальше этот ко-о-от…“ (я эту строчку-псевдоцитату уже распеваю-повторяю!). Кот сам по себе, он свободен, у него, судя по виду, всегда дел впереди полно, а телок жертва, ему хватает ума разве что лишь злобу накопить для мести и то не всегда». Точнее не скажешь. Можно ещё кое-что добавить. Телок кроме своей обочины ничего не видит, зато потом расходится по городам и весям – в Москву даже – в баночках с усреднённым своим портретом. Кот же уже при жизни ходит, куда хочет, ареал его распространения в принципе ясен, но где конкретно он бывает и что делает, никому не известно. Но это наши, человеческие, штучки: сам по себе телок очень приятен, особенно если потеребить его за мокрый, несколько ослизлый, напоминающий на ощупь шляпку гриба, нос. Да просто шик! «Это сама природа наглядный даёт урок – кружится телок!» Правда, телок, когда уже постарше, заметно остепеняется – лежит себе и всё, а кот, ежели его кормить, спит и день, и ночь. Чубатый и кот его В былые времена баталии колхозные кипели и гремели, да не о полях тут речь: бывало пред орёт в правлении (по рации иль так) – всё слышно. И сколько их тут за эти годы переорало… А ныне – посмотри в окно!.. Через открытую форточку слышно ежедневно (часто от этого как раз и просыпаешься), как трандычат в проулке у гаража мужики – что бабы, пуще всяких баб! Один что-нибудь делает (отец), наяривает молотком по железке, разбирает-собирает, как кубик Рубика, а то даже врубает станок токарный, сварку… А проходящий мимо, остановившись, слово за слово входит во все детали, остаётся наблюдать-советовать, обсуждать и подавать детали… И так – часами!.. И обсуждается всё живо-весело, серьёзно-увлечённо, а главное перекрестно: тут и нового подшипника треклятого устройство, и «ситуация» на Украине, и засуха у нас, и у Пеструхи старой, что делать, кишечника расстройство. Но с каждым годом разнообразия всё меньше, особенно кадрового: люди умирают, молодёжь не та… Тут был такой «нескучный сад», такие корифеи проживали – соседи, например, имеющие прозвища Козявка и Драбадор. В колхозе самый низший чин – «всего-то трактористы», зато законно отдыхают после смены. Уж коль не каждодневно, то через день – валяются у дома на дороге, «у столба», и как спектакль ежедневный, начинается… Таков же в своё время был Чубатый, тракторист лихой, родитель целой ватаги кряжистых сынов, братьев-акробатов знаменитых местных, донимавших меня в детстве. Он с своим чубом, глазищи, по здешнему выражению, вытрескав, только мимо пролетал (всё та же «полоса препятствий»: валил заборы, сносил стога, давил-раскатывал «тыклы» и, что называется, всяко чередил), а уж отдыхать бросался в лопухи поодаль, за десяток изб от нас, я толком и не видел… Но тут гадать не надо: у всех оно одно – как комплекс ГТО, издержки, так сказать, коллективного хозяйствования; к тому же, от бабушки я слышал жизнеописания не только всех односельчан, но и их родителей, тоже ушлых… Вот слышу: братец и Чубатый встретились у дома. – У тебе кот мой, – утвердительно глаголет пожилой Чубатый, – в ангар забился, надо бы поймать. (Про кота-то как пропустить, да и зачин сюжетный как на чеканке выбит!) – Ну, вечером, Захарыч, приходи – щас некогда. Как же ты высмотрел?.. – Так он, едрёнать, чёрно-коришневый такой, впотьмах без света не углядишь – засветло бы отловить… Многого не замечаешь, а оно меняется… Или замечаешь, да что с того и до того ли… Вот и в 2000-е Чубатый, уж почти без чуба, ежедневно мимо дома на велосипеде ездил – туда, сюда… Не как Ю.Б. носился, а чинно так, вкрадчиво поскрипывая. Какие-то баклажки у него в багажнике. «Захарыч вон теперь только пиво пьёть, вся пенсия у него на полторашки пересчитана», – услышал я такое как-то. Потом, через год-другой, он всё ходил пешком – три раза в день туда-обратно до ларька, в руках иль в сетке заветная бутылочка (уже 0,5 стеклянная), а сам седой уже как лунь, но сзади чуть не бритый, а спереди некий бобрик, намёк на чуб… Теперь дожили – из постоянных зрителей-помощников остался он один фактически… И что ни день, то как будильник, как радио, под окнами: чу! – Чубатый! Голос у него грубый, звучный – тут не проспишь, не прозеваешь «передачу». По-прежнему паломничает он «до точки», но спрашивает там то виноград, то творог, то ситро – не пьёт ни капли. Сказать по чести, раньше с ним не водились, а нынче вот, я удивляюсь (что называется, в положительную сторону удивляюсь): он стал, насколько это возможно по нашим временам, друг семьи. Дивлюсь я также куда больше, когда о раздолбаях школьных, отъявленной шпане (чьи имена и клички произносить-то брезговали, а пересказывать и слышать об их проделках-подвигах так просто тьфу!), теперь родители с почтением отзываются, на них как бы оглядываются, советов даже спрашивают. «Кабан крышу покрыл, железом этим новым, пойди узнай, как там делать надо» – эх, мушкетёры, двадцать лет спустя! – сказать бы им тогда такое! И вот Чубатый – тут как тут: проходит мимо – а к кому ещё зайти? Кругом уже совсем пустынно и инако: даже моих родителей он старше лет на десять. И не сказал я главного: не груб, не глуп, всё знает, рассуждает довольно здраво, и вечно с прибаутками – вот образцовый персонаж! Боится он только одного – как сын приедет средний. «Захарыч, Колюха, что ль, приехал?» – спросит мой братец, Колюхин однокашник. И дружбан. Пауза минутная, тяжёлая… «Да», – ответит, как отрежет, с непередаваемой интонацией отчаяния. Болтает обычно без умолку обо всём, а тут, осекшись, ёжом сворачивается, уходит в думу. «У Захарыча по лицу видно, кто приехал», – вот так уж говорят. Кота брат согласился выдать: прокружился где-то, но вечером устроили облаву… Эпическое это повествование я слышал в застольном пересказе братца и в отрывочном – сквозь форточку опять – репортаже самого Захарыча. Да стоит ли вся эта «котавасия» отдельного рассказа, если бы участники истории так сильно на неё не напирали?.. Кота ловили долго, он измотал их страшно, впотьмах посшибал хозяйственные нагромождения – всё, что можно. Засунули в мешок – страшенно фыркал и орал, изодрал и братца, и Чубатого, – но всё же кое-как впихнули, взвалил на горб и поволок… На следующий день подходит к братцу: – Не, кот не мой. – Как немой?! – прикалывается брат, – орал как резаный. – Ды как? Понёс я его, этто, в мазанку – шоб мышей ловить… он как раз ловить, а второй, серый здоровый, Васька-то, не очень… Но шо-то думаю: проверю – сначала в сенцы выпущу, хоть покормлю чуток, ведь уж неделю пропадал-то… Кот – это не то, что как в городе, это нечто здесь вроде пылесоса, только засасывает он мышей, а заодно, как мзду или электроэнергию, объедки всякие. – Ну? – И токо из мешка-то вытряхнул – ка-ак прям дал он – как в тот раз! Собака, этто, Альма, на него как бросится, а сверху прям и энтот – Васька-то – и поняслась! Не признали, бишь! Забился, тварь, под доски, я полдня искал да караулил – еле выковырнул. И правда: не мой кот оказался – облезлый какой-то! – Да он поди и облез – от такой жизни!.. – Ды слушай дальше: вечером гляжу, этта, – мой кот приходит!.. Я смотрю… Дальше всё уж заглушается хохотом – «…и этот ещё не убёг…» – у гаража уже аудитории подобралось порядком. «Кот-самозванец» – такого и по телеящику не каждый день увидишь! Старшие его отпрыски были редкие оторвяжники, негоже право и вспоминать, но давно уж в белокаменной осели – я, как услышал, подумал, что как минимум налётчики иль рэкетиры. Но нет – остепенились-оженились, иномарка-ипотека, «Батя могёть» и всё такое. За старшими тремя уехали и средний с младшими (разница по возрасту уже приличная). Младший тоже ничего, даже вроде в колледже учился, работать стал «экспедитором каким-то» – солидная, как видно, должность, а вот средний… На первом-втором курсах я, когда мои все одногодки отправились в армию, а дальше уж сразу заматерели-окостенели, сколотил вокруг себя «продвинутую тусовку» из братцевых сверстников, года на три-четыре меня младше, и там Колюха этот был… Не буйный – а больше в теперешнего папашу, шутливый, добродушный. Порою было весело: к музыке пытался их приучить приличной – и вроде получалось… А нынче, как нагрянет на побывку, Юрий Борисович, Коля Зима – даже те ему не друзья. И с ними-то одна страмота, а тут уж надирается до чёртиков в одиночку, валяется порой, как только коров выгоняют, – ни свет ни заря… Москва сгубила: пьёт абсолютно всё, из дома вещи тащит, что-то варит… Увидеться на улице случайно – как увидеть призрак. Впрочем, и меня обычно былые «акробаты», уж насколь знакомые, воспринимают так же: как будто вздрогнув, отворачиваются, иль смотрят как сквозь стекло. Но проводит сына Чубатый и постепенно отходит. Сам он не фантомен, а наоборот: здоровается за руку, глядит в глаза, по делу спрашивает и отвечает – живой, подвижный, седой-щетинистый, с чубчиком, немного напоминающий, как Ной, сыновей своих. Появление и исчезновение клуба Не помню точно, году, кажется, в 1993-м начали строить новый клуб. Это оказался настоящий роскошный колосс, единственное здание в два этажа, с огромной стеклянной витриной спортзала и даже с балконом!.. – но, как водится в России, всё же на глиняных ногах… В то время газета «Комсомольская правда», вернее, её воронежская вкладка, проводила конкурс юных репортёров. Я послал заметку под названием «Проклятье клуба, построенного на костях священников». Там значилось, что новый клуб возведён на месте церковного кладбища, что когда экскаваторы рыли фундамент, доставали и разбивали о землю (ту самую разрытую глинищу) гробы, потом кости и части облачения валялись по всему центру села. «Не будет в этом клубе ничего хорошего!» – воскликнула бабка. И далее я живописал несообразности в работе ДК, имевшиеся уже в середине 1994 года. В итоге я оказался одним из победителей конкурса, это была моя первая публикация, которую мне показали уже на первом курсе университета. С ней я пришёл в кружок по журналистике, С. Е. Бирюков мне сказал: «В этой статье есть именно то, что делает её именно такой» (через какое-то время мне открылся смысл сей загадочной фразы). В заголовке «проклятье» было исправлено на «проклятый», что само по себе мелочь. Но Сосновке прочитали с просторечным ударением как «Проклятый клуб» (выходило некое прямо бахвальство – с моей стороны!), получил я также нагоняй за слово «бабка» («Надо было хотя бы „пенсионерка“ написать, неуч!») и т. д. Пытаюсь вспомнить, что было на месте клуба… Да ничего – в незапамятные времена было тут у магазина что-то из вкопанных брёвен (на школьной спортплощадке такое же, чуть повыше только, «конь» называется) – лошадей привязывать. С косогора мы на салазках катались да на капоте зиловском… На месте здания колхозного правления (самый что ни на есть центр села, три десятка метров от нашего дома) была, рассказывала бабушка, церковь. Она её как-то помнила, значит, разрушили её, скорее всего, в начале 1930-х годов. Престольным праздником был Покров Пресвятой Богородицы. «А рушили-то и раскулачивать ходили, – прибавляла она, – самые пьянь и оборванцы, как Коля Зима нонче да Вольха ваша» («Лимонхва» она почему-то «не выговаривала»). Настоящим комиссаром, который дрался за власть Советов, был, если правильно помню, брат бабаниной матери. Израненный, вспоминала бабушка, он приполз к ним, подзывая детей из малинника… После войны он захаживал к схоронившему его от расправы Спиридону, бабушкиному отцу: «Кум, не надумал ещё в колхоз?» – «Нет ещё!» (нужно было скотину и имущество отдать, а он новую сбрую только что справил). Иконы последовали (так и говорит!) на крышки к кадушкам капусту солить, потом в войну их потопили в печках. (Чудом остались две выносные иконы у бабки Веры.) Кирпичи растащили на постройки – больше всех захватил наш сосед, дом коего, по словам бабушки, стоял где у нас сейчас огород… Давно от избы этой остался лишь ничем не выводимый культурный слой – черепки от махоток да обильная кирпичная крошка. Я, кстати, в детстве разрыл на границе сада целую дорожку, мощённую большими старыми кирпичами, – видимо, всё, что осталось от церкви (в школе, кстати, про неё никак не упоминалось). В клубе том, что делать, я не раз и не два отплясывал самолично; к примеру, после зачисления в университет приволок туда легально – «за поступление» – трёхлитровую банку самогона (потом ещё добавку). Да в школе, помню, в старших классах мы зимой играли в спортзале в волейбол и бегали, занимались в комнате с тренажёрами. Месяца два я посещал такую роскошь, к коей тогда лежала у меня душа, как секцию карате, – пока приехавший из города руководитель не спился. Была там на втором этаже и библиотека, которой, впрочем, мало кто интересовался. Меня, например, занесло туда лишь однажды… А вот с концертами, киносеансами и самодеятельностью, коих было в изобилии в старом клубе (особенно когда завклубом работала мама), здесь как-то сразу не заладилось. Зал большой, котельная рядом в низине топится огромная (отец водил нас туда в конце недели мыться), а как-то холодно… Да и народ пошёл какой-то дрянной… Особенно памятна мне сцена, реплику из коей я постоянно для кого-нибудь цитирую, но при этом приходится объяснять и контекст. Это почти пьеса. М е с т о д е й с т в и я – на пороге клуба. В р е м я д е й с т в и я – зима, вечер, минут сорок назад должен был начаться фильм. Д е й с т в у ю щ и е л и ц а – пьяный Фома-полутруп (пару раз уже явленный на страницах моих рукоделий) и едва вяжущий лыко мужичок-киномеханик по прозванию Профиль или просто Палыч. Ф о м а (он картав). Па’ыч, я тебя очень пг’ошу: зайди в дом культуг’ы!..