Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 1 из 3 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
* * * Введение Двадцать третьего июня 2016 года малым большинством голосов британские граждане, пришедшие на избирательные участки, проголосовали за проведение референдума, на который выносился вопрос об окончании пребывания их страны в составе Европейского союза. Те, кто проголосовал за «Брексит», желали, возможно, выразить таким образом свое разочарование низкими темпами экономического роста, недовольство по поводу иммиграции, страх перед безработицей или досаду на то, что часть их налогов отходит структурам, расположенным в Брюсселе, и зачастую ведущим себя равнодушно по отношению к тем странам, которым свойственно демонстрировать расточительность. Отдельные же избиратели, не исключено, просто хотели зафиксировать свой протест против политиков во главе страны. Каковы бы ни были мотивы, результаты голосования оказались шокирующими – не только для будущего Великобритании и Европы, но также для будущего США и мира в целом. Если «Брексит» действительно состоится, то, в зависимости от условий реализации, это может привести как к распаду Соединенного королевства, так и к частичному распаду ЕС. Если это случится, исторический проект европейской интеграции, к осуществлению которого приступили после Второй мировой войны – проект, обеспечивший беспрецедентное процветание и стабильность на континенте, прежде терзаемом войнами, – окажется под угрозой. Также под угрозой окажутся так называемые особые отношения между Соединенными Штатами Америки и Соединенным королевством Великобритании и Северной Ирландии, а ведь последнее очень часто выступает ближайшим и важнейшим партнером и союзником США. Впрочем, даже если «Брексита» или наихудших его последствий так или иначе удастся избежать, тот факт, что подобный референдум прошел в такой стране, как Великобритания, говорит о многом: в мире куда меньше данностей, если угодно, чем многие из нас – фактически большинство из нас – могли предположить. Популизм и национализм сегодня очевидно находятся на подъеме. Мы присутствуем при и наблюдаем воочию широко распространившееся неприятие глобализации и международного сотрудничества, из которого прорастают сомнения в ценности прежних позиций и прежней политики, сомнения в пользе открытости для торговли и пользе иммиграции, а также нежелание хранить верность союзам и международным обязательствам. Эта ситуация никоим образом не ограничивается Великобританией; налицо ее признаки по всей Европе, в самих Соединенных Штатах Америки и почти везде по миру. Мы очень далеко ушли от оптимизма и уверенности, что, казалось, восторжествовали в мире четверть века назад. Одним из источников такого настроения стало падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года (11/9, кстати!); это событие ознаменовало мирное и успешное окончание холодной войны, беспрецедентной схватки между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом, в значительной степени определявшей международные отношения на протяжении четырех десятилетий после окончания Второй мировой войны.[1] Менее чем через год за этим финалом мы восторгались замечательным объединением усилий всего мира во имя того, чтобы помешать Саддаму Хусейну покорить Кувейт (это завоевание, если бы мы его допустили, имело бы грандиозные последствия для мирового сообщества). Администрация Джорджа Герберта Уокера Буша, сорок первого президента США, воспринимала действия Ирака и возможные последствия этих действий не только в контексте, так сказать, локальных конфликтов, но и более широко, исторически, как начало эры «после холодной войны». Президент и его окружение (включая меня, в то время занимавшего пост специального помощника президента и старшего советника по Ближнему Востоку, Персидскому заливу и Юго-Восточной Азии в составе Совета национальной безопасности) рассматривали вторжение Ирака в Кувейт как прецедент, который вполне способен задать характер новой геополитической эпохи. В зависимости от того, какова будет реакция на агрессию Саддама и боевые действия, мир «после холодной войны» мог превратиться в новый международный порядок – или беспорядок, причем в глобальных масштабах. В итоге США, по причинам как локальным, так и глобальным, как прямым, так и косвенным, сделали то, что они сделали, и именно так, как сделали. В этой операции Соединенные Штаты Америки тесно сотрудничали с четырнадцатью другими членами Совета безопасности Организации Объединенных Наций ради принуждения Ирака к отказу от агрессии и введения и последующего обеспечения соблюдения режима санкций, призванного гарантировать, что Ирак не просто не сумеет извлечь выгоду из своих завоеваний, но заплатить за агрессию высокую цену. Чтобы Ирак не зарился на Саудовскую Аравию и чтобы, когда дипломатия, подкрепленная санкциями, не смогла заставить Ирак покинуть эту страну и восстановить независимость и правительство Кувейта, была создана большая коалиция из десятков стран, каждая из которых вносила свой вклад в общее дело[2]. Эта политика в значительной мере увенчалась успехом, и президент Буш, а также его советник по национальной безопасности Брент Скоукрофт публично выражали надежду на то, что коллективные усилия по усмирению иракской агрессии и восстановлению суверенитета Кувейта создадут прецедент для последующих действий. Президент особо подчеркнул эту надежду в своем выступлении в сентябре 1990 года на совместном заседании палат Конгресса: Кризис в Персидском заливе, каким бы серьезным он ни был, также открывает перед нами редкую возможность для достижения сотрудничества, равного которому не знала история. Плодом нынешних смутных времен… может стать новый мировой порядок, новая эра – более свободная от угрозы терроризма, более уверенно стремящаяся к справедливости, более безопасная вследствие общего стремления к миру. Это эпоха, в которой народы мира, Восток и Запад, Север и Юг, будут процветать и жить в гармонии. Сотни поколений тщетно искали этот неуловимый путь к миру, а в мире между тем бушевали тысячи войн. Сегодня этот новый мир изо всех сил пытается родиться – мир, совершенно отличный от того, который мы знали. Мир, где главенство закона торжествует над правом сильного в джунглях. Мир, где государства признают общую ответственность за сохранение свободы и справедливости. Мир, где сильные уважают права слабых. Этим видением нового мира я поделился в Хельсинки с президентом СССР Михаилом Горбачевым. Он и другие лидеры из Европы, стран Персидского залива и всего мира понимают: наши действия в отношении текущего кризиса сегодня способны сформировать будущее для новых поколений [3]. Ныне, примерно двадцать пять лет спустя, очевидно, что никакой «доброкачественный» новый мировой порядок так и не возник. Ситуация во многих регионах мира, как и в пространстве международных отношений, больше напоминает новый мировой беспорядок. Существуй в действительности публичная компания «Мировой порядок, инк.», она бы, конечно, не обанкротилась, но цена на ее акции заметно бы скорректировалась, потеряв минимум 10 процентов от былого значения. Не исключено, что миром даже завладеют «медведи», появление которых обычно влечет падение на 20 процентов от первоначальной стоимости. Хуже того, ралли на повышение не предвидится – напротив, общая тенденция указывает на дальнейшее нарастание беспорядка.[4] Это вовсе не означает, будто я не нахожу каких бы то ни было примеров стабильности и прогресса в мире; безусловно, они имеются – в частности, отсутствие прямых конфликтов между великими державами, некоторая степень международного сотрудничества в решении ряда проблем, проистекающих из глобализации, и тесное взаимодействие правительств и институтов применительно ко многим аспектам международной экономической политики. Налицо также тот факт, что сегодня больше людей, чем когда-либо в истории, проживают более долгую и здоровую жизнь, что сотни миллионов мужчин, женщин и детей освободились от крайней нищеты, а значительное число людей наслаждается тем, что можно назвать жизнью среднего класса (опять-таки, их больше, чем когда-либо в истории). В самом деле, находятся авторы, уверяющие, что мы живем лучше, чем кажется, если внимать апологетам фатума и уныния. Или, перефразируя старую шутку о том, что музыка Вагнера лучше, чем она звучит, мир лучше, чем он выглядит[5]. Это оптимистическое мировоззрение представляется весьма привлекательным, однако оно ничем не подкреплено. Напротив, будет трудно обосновать утверждение, будто события после окончания холодной войны и поражения Ирака ознаменовали исторический поворот к лучшему. Неудачная попытка Саддама Хусейна использовать военную силу для достижения внешнеполитических целей оказалась не более чем случайным успехом международного сообщества. Сегодня, оглядываясь на четверть века назад, можно сказать, что этот вызов, брошенный международному статус-кво иракским диктатором, больше походил на предвестника грядущих неприятностей, а не на зарю нового, более стабильного мира. Действительно, будет наивно и даже опасно игнорировать тревожные события и тенденции в современном мире, в том числе усиление соперничества между несколькими ведущими державами текущей эпохи, нарастание разрыва между глобальными задачами и их решениями, конфликтный потенциал ряда регионов и политические проблемы и потрясения во многих странах, включая сами Соединенные Штаты Америки; все это, вероятно, затрудняет разработку и проведение такой внешней политики, которая способна помочь миру справиться со всеми угрозами мировому порядку. Что касается названия этой книги, хочу отметить, прежде чем двигаться дальше, что слово «беспорядок» было выбрано осознанно. Я, что называется, перерыл множество словарей и тезаурусов, но не мог подобрать другое слово или термин, которые бы лучше передавали мои ощущения. Именно по данной причине я отверг такие варианты, как «анархия» и «хаос». Ни один из упомянутых вариантов не характеризует нынешнюю ситуацию в мире корректно, хотя, как будет показано ниже, происходящее на Ближнем Востоке слишком важно, чтобы закрывать на это глаза. С учетом сказанного, рассуждать о возникновении нового мирового порядка – значит предаваться бесплодным фантазиям. Зато слово «беспорядок» отлично характеризует как положение, в котором мы находимся сейчас, так и потенциальное будущее мира. Вопросы, вытекающие из этой оценки, многочисленны и важны. Почему и как это произошло? Как мир проделал путь от того мгновения оптимизма до сегодняшнего дня? Была ли подобная эволюция неизбежной или все могло обернуться иначе? И где именно мы находимся теперь? Как нам следует воспринимать сегодняшний мир – как последнюю на данный момент главу в долгом марше истории или как нечто принципиально иное? Конечно, многое тревожит, многое откровенно пугает, но насколько все плохо на самом деле? Может ли стать еще хуже? Разумеется, встает и вопрос о том, что было бы можно – и нужно было бы – сделать, чтобы изменить хоть что-то. Цель этой книги состоит в ответах на перечисленные и связанные с ними вопросы. Как часто бывало в моей карьере и бывает до сих пор, книга родилась спонтанно. Все началось с телефонного звонка в 2014 году: звонил Ричард Дирлав, бывший глава Mи-6 (службы внешней разведки Великобритании, сродни ЦРУ), впоследствии ректор Пемброк-колледжа в Кембриджском университете. Он поведал, что у них в университете проводятся циклы лекций, и спросил, не хотел бы я стать «ученым-практиком» в предстоящем учебном году. О всяком сопротивлении с моей стороны пришлось забыть, едва я услышал название будущей должности: «приглашенный профессор в области государственного управления и дипломатии». Звучало слишком хорошо и сулило слишком много возможностей, чтобы отказываться. В апреле 2015 года я подготовил и прочитал три лекции, каждая из которых длилась около часа и дополнялась приблизительно тридцатью минутами вопросов и ответов. Я также участвовал в симпозиуме, на котором трем «академикам» и многим другим предоставили возможность критиковать мои воззрения, а после этого мне позволили раскритиковать критику. Как часто бывает, составление и чтение лекций помогло мне более четко сформулировать идеи, над которыми я размышлял в течение некоторого времени. Обратная связь от критиков была глазурью на торте – во всяком случае, на том, что, льщу себя надеждой, является тортом. Эта книга существенно отличается от тех лекций. Отчасти это связано с различием в форматах: то, что годится в живом общении, как правило, не подходит для изложения на бумаге. Впрочем, различие между тем, что я говорил в Кембридже, и тем, что излагается на этих страницах, также отражает эволюцию моего собственного мышления. Оказалось, что сказать можно больше – гораздо больше, чем я изначально предполагал. Чтение лекций и последующее написание книги протекали отнюдь не в вакууме, уж всяко не на фоне относительного мира и процветания. Напротив, 2015 год и первая половина 2016 года стали периодом значительной турбулентности и глобальных потрясений. Послевоенный порядок распадался на большей части Ближнего Востока. Ядерные амбиции Ирана и растущие устремления Исламского государства поставили большую часть региона на грань войны. Сирия, Ирак, Йемен и Ливия все обладали рядом черт несостоятельных, обанкротившихся государств. В частности, Сирия превратилась в наглядный пример того, что может пойти не так: сотни тысяч сирийцев погибли, более половины населения – насильно перемещенные лица или беженцы, причем это сказывалось не только на соседях Сирии, но и на Европе. Отчасти благодаря именно этому численность беженцев и перемещенных лиц в мире превысила шестьдесят миллионов человек. Россия захватила Крым и принялась активно дестабилизировать обстановку на востоке Украины; также, впервые за десятилетия, она продемонстрировала готовность и решимость действовать смело и предприимчиво на Ближнем Востоке. Греция и ее многочисленные кредиторы испытывали немалые трудности в поисках формулы, определявшей выделение новых кредитов; существовал риск начала кризиса, который совершенно не обязательно ограничится одной Грецией и затронет еврозону целиком. Перспектива выхода Великобритании из ЕС заставляла задуматься над экзистенциальными вопросами о будущем Соединенного королевства и единой Европы как таковой. Китай через семьдесят лет после окончания войны в Тихом океане расширил свои притязания на Южно-Китайское море на фоне роста национализма и напряженности в регионе, где до сих пор не улажено множество территориальных споров, а отношения между странами отравлены ядом исторической несправедливости. Внутри Китая власти, опасаясь политических последствий замедления роста экономики, душили политические свободы и вмешивались в работу валютного и фондового рынков. Замедление экономического развития никоим образом не ограничивалось Китаем; напротив, эта тенденция сделалась общемировой вследствие снижения цен на энергоносители и сырьевые товары (причем и само снижение цен объяснялось замедлением роста). Центральные банки делали что могли в отсутствие разумной бюджетной политики и серьезных структурных реформ. Многие важнейшие страны Латинской Америки, включая Аргентину, Мексику и в особенности Бразилию, погрязли во внутренних политических проблемах, которые подрывали доверие к правительствам и, разумеется, оказывали воздействие на экономические показатели. Три африканские страны сражались со вспышкой вируса Эбола, а государства всего мира спешно готовились к появлению в своих границах признаков этой болезни. Несколько месяцев спустя на мировую арену вышла еще одна болезнь – вирус Зика. Фактические изменения климата опережали все мировые усилия по борьбе с этими изменениями, несмотря на усилия папы Франциска и других людей, что призывали к активизации соответствующих международных мер. Далеко не очевидно, что парижская конференция по климату в декабре 2015 года, повсеместно описываемая как успех, приведет к значительным переменам к лучшему; это касается и поведения отдельных стран, и мирового масштаба проблемы. Киберпространство открыло новый фронт растущих возможностей и угроз, где почти нет правил; Северная Корея взломала серверы «Сони», очевидно отомстив за фильм, в котором изображалось убийство молодого корейского лидера – и это всего один пример. Более традиционный терроризм стал обычным явлением не только на Ближнем Востоке, но и далеко за его пределами, в том числе в Париже, Ницце, Брюсселе и Сан-Бернардино, штат Калифорния.[6] Положение усугублялось развитием событий на национальном уровне. Все большее число правительств сталкивалось с трудностями в преодолении внутриполитических проблем, вызванных замедлением темпов экономического роста, снижением уровня занятости (или повышением уровня безработицы), публичными дебатами о том, каким образом следует финансировать пенсионное обеспечение и здравоохранение, и усилением неравенства. В ряде случаев дополнительным «отягчающим» фактором оказывается дисфункциональная политика (реализуемая партиями, отдельными политиками или теми и другими), которая как никогда ранее затрудняет возможность достижения компромисса. Популизм и экстремизм получили распространение в зрелых демократиях, авторитаризм же закрепился в других странах. В результате сложился порочный круг: вызовы глобализации способствовали возникновению многих проблем в национальном масштабе – и те же самые проблемы затрудняли для правительств эффективное участие в разрешении глобальных задач. Это, как говорится, лишь видимая часть айсберга. А под поверхностью воды скрываются структурные изменения, которые также наверняка будут иметь значительные последствия. Государства, долгое время являвшиеся доминирующими элементами международных отношений, теряют часть – причем в некоторых случаях большую часть – своего влияния на другие институты. Власть распределяется сегодня намного шире, чем когда-либо в истории. То же самое касается технологий. Процесс принятия решений сделался более децентрализованным. Глобализация с ее полноводными потоками чего угодно, что можно быстро доставить, будь оно реальным или воображаемым, стала той действительностью, которую правительства зачастую не в состоянии контролировать, не говоря уже о том, чтобы управлять процессом. Разрыв между вызовами, порождаемыми глобализацией, и способностью мира справляться с ними, как представляется, неуклонно увеличивается сразу в ряде важнейших областей. При этом Соединенные Штаты Америки остаются наиболее могущественным государством мира, однако их доля в мировом могуществе сокращается одновременно со способностью трансформировать значительную мощь, которой они обладают, в мировое влияние; прежде тенденции, отражавшие внутренние политические, социальные, демографические, культурные и экономические события в США, оборачивались тектоническими сдвигами во внешнем мире. В результате складывается мир, в котором берут верх центробежные силы. Я не одинок в подобных мыслях. Показательно, что старший американский военнослужащий, председатель Объединенного комитета начальников штабов, начинает свое предисловие к новой военной стратегии страны следующими словами: «Сегодняшняя мировая обстановка в сфере безопасности является самой непредсказуемой за 40 лет моей службы… Глобальный беспорядок значительно возрос, а некоторые наши сравнительные военные преимущества явно уменьшаются»[7]. Полгода спустя, в начале 2016 года, директор Национальной разведывательной службы США заявил: «Новые тенденции свидетельствуют о том, что геополитическая конкуренция между крупными державами усиливается, бросая вызов международным нормам и институтам»[8]. Всего за несколько дней до этого Генри Киссинджер высказал мнение, что «импульс глобальных потрясений превосходит возможности проявления государственной мудрости»[9]. Этот пессимизм усугублялся экспоненциально после голосования британцев за выход из ЕС. Один британский обозреватель выразился так: «Поймите правильно. Голосование Великобритании за выход из ЕС является самым сокрушительным ударом, какой когда-либо наносился либерально-демократическому международному порядку, созданному под эгидой США после 1945 года. Ящик Пандоры открылся»[10]. Те, кто будет искать доказательства партийных симпатий на этих страницах, останутся разочарованными. Я не приемлю многие решения, сделанные нашими недавними президентами, равно демократами и республиканцами. Если говорить просто, моя мотивация к написанию этой книги проистекает из мысли о том, что двадцать первый век окажется чрезвычайно трудным для контроля, ибо он являет собой отход от почти четырех столетий истории – в обыденном понимании они оставляют современную эпоху. Я глубоко обеспокоен возможными последствиями такого отхода. Марк Твен обронил, что история не повторяется, но рифмуется. Иногда это действительно так. Но я считаю, что у будущего мало шансов срифмоваться с прошлым (а тем более обрести с ним гармонию); скорее, оно поразит нас своими качественными отличиями и чаще будет противоречивым, чем непротиворечивым.[11] Эта книга делится на три части. В первой прослеживается история международных отношений от возникновения современной государственной системы в середине XVII века до двух мировых войн ХХ столетия и до конца холодной войны. Я исхожу из того, что существует неоспоримая преемственность в мироустройстве этого времени (будем считать его мировым порядком версии 1.0), пускай история отдельных стран сильно различалась, как в хорошем, так и в плохом. Вторая часть посвящена последней четверти столетия. Тут я стараюсь доказать, что двадцать пять лет, минувшие с окончания холодной войны, олицетворяют разрыв с прошлым; ныне с миром происходит нечто совершенно иное. Мой анализ охватывает основные регионы земного шара и мир в целом. Причем я стремлюсь не только описать ситуацию, в которой мы находимся (состояние мира), но и показать, как мы очутились в этом положении и чем оно чревато. Третий и последний раздел книги носит предписывающий характер. Я подчеркиваю: важно сделать все возможное, чтобы сдержать конкуренцию великих держав, дабы последняя не превратилась в норму истории. Одновременно мир нуждается в обновленной версии операционной системы (мировой порядок 2.0), которая будет учитывать появление новых сил, новых вызовов и новых действующих лиц. Внешняя политика США, наряду с внешней политикой многих других стран, требует корректировки. Одним из важнейших элементов этой корректировки станет новая трактовка государственного суверенитета, учитывающая права и обязанности правительств. Другая коррекция подразумевает новую трактовку мультикультурализма – более гибкую по структуре и более открытую для вовлечения людей, чем та относительно постоянная, контролируемая государством трактовка, к которой мы привыкли. А вот третий новый элемент внешней политики потребует более прагматичного восприятия отношений с другими странами, менее строго фиксированного, чем обычно. Четвертым же и последним шагом, который Соединенным Штатам Америки необходимо совершить для достижения успеха на мировой арене, является расширение представления о национальной безопасности, выходящее за традиционные рамки; нужно всерьез принимать во внимание – в гораздо большей степени, чем раньше, – те явления, которые привычно считать внутренними вызовами и проблемами (и не просто принимать во внимание, а что-то делать). Конечно, такое мышление резко противоречит современной ортодоксии, однако времена беспечности остались в прошлом. В мире, что пребывает в беспорядке, вести дела «как заведено» не получится; а потому больше нет места для «привычной» внешней политики. Часть I
1. От войны к мировой войне Заманчиво начать эту книгу с ответов на вопросы о том, что не так в нашем мире, почему это случилось и что с этим делать – ведь очевидно, что тут никак не будет ощущаться дефицит материала для рассмотрения. Но намного лучше (фактически это необходимо) сделать шаг вспять – для того, чтобы, во?первых, понять, как мы очутились там, где находимся сейчас, и, во?вторых, выявить то, что действительно является новым, отличным от прежнего. Пожалуй, логичнее всего начать с концепции мирового порядка. По многим причинам эта концепция, с момента своего возникновения почти четыре столетия назад по настоящее время, занимает центральное место в данной книге. «Порядок» – один из тех терминов, которые используются весьма широко, но, подобно многим другим популярным терминам, трактуется по-разному разными людьми и может затемнять истинный смысл сказанного в той же степени, в какой призван его раскрывать. Слово «порядок» лучше всего применять и толковать нейтрально, описательно, как отражение характера международных отношений в любой конкретный момент времени. Это своего рода параметр состояния мира. Он подразумевает наличие и функционирование механизмов, способствующие поддержанию мира, процветания и свободы, а также отражает события, которые всему этому препятствуют. Если коротко, «порядок» не тождественен «упорядоченности»; напротив, термин «порядок» имплицитно отражает также тот беспорядок, что неизбежно присущ любому состоянию мира. Вполне возможно существование такого мирового порядка, в котором не будет стабильности или который не является желательным. Сегодня этот термин переживает нечто наподобие возрождения. Среди прочего, «Мировой порядок» – таково название книги Генри Киссинджера[12]. Выдающийся государственный деятель второй половины двадцатого века, Киссинджер также считается авторитетным специалистом не только по этому вопросу, но и по многим аспектам дипломатической истории и международных отношений. Поэтому, как и по иным причинам, мы неоднократно будем вспоминать о нем на страницах данной книги. Но начать мне хочется с другого ученого, австралийца Хедли Булла. Я познакомился с Хедли, когда учился в Оксфорде в середине 1970-х. Мы подружились, и его образ мышления оказал на меня большое влияние. Булл опубликовал в 1977 году самую важную, на мой взгляд, современную книгу о международных отношениях, а именно, «Анархическое общество». Подзаголовок книги чрезвычайно показателен: «Исследование порядка в мировой политике»[13]. Булл пишет о международных системах и международном обществе. Это важное различие, которым нельзя пренебрегать. Международная система есть то, что просто существует на международном уровне при отсутствии каких-либо политических решений; в такой системе страны и другие сущности, наряду с различными силами, взаимодействуют друг с другом и влияют друг на друга. Тут почти нет ни выбора, ни регулирования, ни принципов, ни правил. Международное общество, во?первых, отличается от системы и, во?вторых, представляет собой нечто гораздо большее. Систему от общества отличает то обстоятельство, что общество отражает степень вовлеченности участников общества, в том числе их согласие на ограничения, к которым сознательно стремятся или которых избегают, а также консенсус по способам такого поиска или отказа от него. Общество зиждется на правилах. Эти правила (или ограничения) принимаются всеми членами общества хотя бы по той простой причине, что они определяют наилучший (или наименее плохой) образ действий из комплекса реально доступных и приемлемых вариантов. Такие правила могут быть закреплены в официальных юридических соглашениях – или им будут следовать негласно и неофициально. В сфере международных отношений понятие «общество» в понимании Булла обладает специфическим значением. Во-первых, ведущими «гражданами» этого общества являются государства; сразу укажу, что здесь и на других страницах данной книги слово «государство» употребляется взаимозаменяемо с выражениями «национальное государство» и «страна». Во-вторых, основополагающий принцип этого общества заключается в том, что государства и правительства, а также лидеры, осуществляющие надзор за ними, вольны, по сути, действовать так, как им хочется, в пределах собственных границ. Не важно, как именно эти люди достигают руководящих должностей – по праву рождения, благодаря революции, выборам или каким-либо иным способом. В-третьих, члены международного общества уважают и признают не только упомянутую свободу действий для других членов (в обмен на признание этими другими своего права действовать так, как им заблагорассудится, в пределах собственных границ), но и существование других членов этого общества. Потому государства стремятся избегать войн между собой. Пожалуй, не будет преувеличением охарактеризовать такое восприятие международных отношений как трансграничную реализацию принципа «живи и дай жить другим». Но история всегда превосходит масштабами нарратив консенсуса; смею сказать, что она в той же степени может считаться нарративом разногласий и трений. Сочетание успехов и неудач, порядка и беспорядка занимает центральное место в работе Булла. Как следует из названия его книги, история в любой момент времени и в любую эпоху представляет собой результат взаимодействия сил общества и анархии, порядка и беспорядка. Именно баланс между этими силами, между обществом и анархией, определяет доминирующий характер всякой эпохи. Налицо полезная «фреймовая» концепция для приближения к постижению мира. В любое мгновение она обеспечивает нам «скриншот» реального положения дел. Если мы располагаем достаточным количеством таких «скриншотов» за прошлые дни, месяцы и годы, то перед нами разворачивается «живая картина» мировых трендов. Прежде чем углубляться в рассуждения, следует определить необходимые условия существования порядка. Здесь я хочу снова обратиться к Генри Киссинджеру и его ранней книге «Восстановленный мировой порядок»[14]. Эта книга была опубликована около шестидесяти лет назад, она опиралась на докторскую диссертацию Киссинджера (вероятно, тут любой выпускник или аспирант поневоле призадумается). Изобилующая яркими портретами персонажей, эта чудесная книга мечется, если угодно, между конкретными историческими событиями и крупными панорамами и выводами. Киссинджер пишет о построении нового международного порядка, о мире, который в значительной степени возродился после революций и наполеоновских войн конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий. Это история международного, то есть европейского, порядка, утвержденного на Венском конгрессе – на представительном собрании 1814–1815 годов, когда министры иностранных дел Великобритании, Франции, Пруссии, России и Австро-Венгрии вместе формировали будущее Европы; этот установленный порядок сохранялся на протяжении большей части девятнадцатого столетия. Венский конгресс заслуживает внимания как один из первых примеров международных усилий по обеспечению мира и стабильности. Его итогом стало немалое количество территориальных соглашений и обменов территориями наряду с признанием легитимности новых режимов и многим другим. При этом стоит также отметить то, чего на конгрессе не удалось добиться. Пускай конгресс действительно гарантировал мир Европе на несколько десятилетий вперед, однако в конечном счете этот мир был уничтожен революционными движениями в странах – участницах собрания (или по соседству с ними), а изменившийся баланс сил отразил возвышение Пруссии (позже – объединенной Германии) и постепенное угасание и окончательное исчезновение ряда империй. Важно подчеркнуть этот факт, поскольку он напоминает о том, как порядок может погибнуть и превратиться в свою противоположность. Провести деконструкцию концепции порядка, вычленить из нее наиболее существенные элементы весьма полезно. Одним из важнейших элементов порядка является понятие «легитимности», которую Киссинджер определяет как «международное соглашение о характере эффективных договоренностей и о допустимых целях и методах внешней политики»[15]. Легитимность, понимаемая таким образом, оказывается опорой порядка, ибо она не просто устанавливает правила международных отношений – чего и как следует добиваться, а также способы фиксации и изменения самих указанных правил, – но и отражает степень признания правил теми, кто обладает реальной властью. Кроме того, чрезвычайно важным для концепции порядка и для концепции легитимности является фактор, который выглядит, скажем так, гораздо менее интеллектуальным. Позвольте вновь процитировать: «Никакой порядок не может чувствовать себя в безопасности без физических гарантий защиты от агрессии»[16]. Тем самым Киссинджер, писавший, напомню, шестьдесят лет назад о совершенно ином мире, ясно давал понять, что порядок зависит как от наличия правил и договоренностей, регулирующих международные отношения, так и от баланса сил. У Булла и Киссинджера много общего. Обоих заботит прежде всего порядок в отношениях между государствами, особенно крупными державами той или иной эпохи. Порядок отражает степень признания теми, кто обладает реальными властными полномочиями, существующих договоренностей или правил ведения международных дел, а также признания дипломатических механизмов внедрения и изменения этих правил. Вдобавок порядок отражает способность ведущих держав решать проблемы других стран, которые не разделяют их точку зрения. Беспорядок же, как объясняют Булл и Киссинджер, показывает стремление тех, кто не удовлетворен существующими договоренностями, изменить эти договоренности, в том числе посредством насилия. Последнее замечание вряд ли вызовет удивление. В конце концов, соперничество великих держав, конкуренция между ними и конфликты великих держав составляют большую часть того, что принято считать мировой историей. Так, безусловно, было в двадцатом столетии, которое ознаменовалось сразу двумя «горячими» мировыми войнами – и третьей войной, которая, по счастью, оставалась преимущественно холодной. Следовательно, можно трактовать порядок как отражение усилий государств по противодействию применению военной силы для достижения внешнеполитических целей. Отсюда вытекает и восприятие порядка как уважение суверенитета других государств и позволение им (их правительствам и лидерам) делать что угодно в пределах своих границ. Перед нами наиболее распространенная точка зрения на классический образец порядка. Исходная посылка в данном случае такова: главной целью внешней политики любого правительства должно быть воздействие на внешнюю политику других правительств, а не на сами общества, во главе которых стоят эти правительства. Как будет обсуждаться ниже, такое определение порядка не является общим для всех; наоборот, оно слишком широко для тех, кто не признает существующих границ, и недостаточно широко для тех, кто пристально следит за происходящим внутри границ, где бы те ни пролегали. * * * Возникновение классического мирового порядка, описанного выше, обычно связывается с подписанием Вестфальского договора 1648 года, положившего конец Тридцатилетней войне – частично религиозной, частично политической внутри национальных границ и местами трансграничной, – что бушевала на большей части Европы на протяжении трех десятилетий. Этот договор стал своего рода прорывом, поскольку ранее беспорядки и конфликты, спровоцированные частым вмешательством в дела соседей, являлись нормой. Вестфальский порядок опирался на баланс сил и подразумевал сосуществование независимых государств, которые не вмешиваются во «внутренние дела» друг друга.[17] Историк Питер Уилсон, написавший одну из лучших книг о Тридцатилетней войне, выразился так: «Значимость Вестфальского договора определяется не количеством конфликтов, которые этот договор пытался погасить, а способами и идеалами, за которые этот договор ратовал… Отныне суверенные государства формально взаимодействовали на равных в рамках общей и секуляризованной правовой базы, независимо от размеров, могущества и внутреннего устройства»[18]. Все это привело к существенным изменениям в функционировании мира. Светские суверенные государства начали преобладать; империи, основанные на религиозной идентичности, утратили былое доминирование. Размеры и степень могущества перестали иметь принципиальное значение, поскольку государства (все они являлись суверенными образованиями) обладали равными правами – хотя бы в теории, если не на практике. Такой подход к порядку может показаться чересчур узким с точки зрения второго десятилетия двадцать первого столетия; во многих отношениях так оно и есть. Но в свое время, в те дни первой половины семнадцатого века, это был огромный прорыв. До тех пор порядок в мире, как правило, навязывался сильнейшим. Война была частым явлением, воевали между собой княжества, государства и империи. Идея мира, в котором отсутствовало бы, выражаясь современным языком, постоянное вмешательство во внутренние дела других, была крупным достижением. Она помогла обеспечить длительный период относительной стабильности в Европе. Как отмечалось выше, Венский конгресс во втором десятилетии девятнадцатого века был созван для выработки дипломатического урегулирования в постнаполеоновскую эпоху[19]. Государственные лидеры тех дней оказались настолько травмированы недавними событиями, что вспомнили о вестфальской модели и в итоге пришли к так называемому европейскому концерту. Как следует из этого определения, данный концерт представлял собой договоренность о том, как будут вестись международные дела в Европе – с учетом образа мышления людей того времени, – о признании существующих границ и об обязательстве не вмешиваться (по большей части) во внутренние конфликты друг друга[20]. Концерт предусматривал частые дипломатические консультации на высшем уровне между лидерами ведущих держав. По словам одного историка, этот концерт «содержал предельно консервативное понимание миссии. Построенный на уважении к монархам и иерархии, он отдавал приоритет порядку перед равенством и стабильности перед справедливостью»[21]. Едва ли это единственный случай в истории, когда изрядное потрясение – в конкретном случае революция во Франции и страх, который она породила, – изменило коллективное поведение. Именно так и произошло. При всех проблемах девятнадцатого столетия во многом оно сопоставимо с последующим столетием. Действительно, лишь в конце девятнадцатого и в начале двадцатого столетий мы стали свидетелями полного разрушения европейского концерта, а заодно и вестфальского порядка. (Крымская война середины века между Россией, с одной стороны, и Великобританией с Францией была скорее спором за право контролировать территорию гибнущей Османской империи, а не фундаментальным конфликтом.) В означенный период имели место два драматических события. Во-первых, возникли новые национальные государства (в первую очередь Пруссия, предшественница единой Германии), не желавшие признавать сложившийся территориальный и политический статус-кво. Они отвергали легитимность существующих международных соглашений – и оказались достаточно сильны для того, чтобы приступить к действиям. Баланс сил больше не препятствовал агрессии и не служил помехой. С этим связано второе событие, во многом определившее историю данного периода. Многие из государственных образований, что доминировали в мире на протяжении столетий, клонились к упадку, а в некоторых случаях буквально разваливались на глазах. Упомяну Австро-Венгрию, Россию (которой предстояло вскоре рухнуть в пучину революции) и Османскую империю. Соединенные Штаты Америки сравнительно недавно покончили с собственной гражданской войной и сосредоточились на континентальной экспансии и индустриализации. Европа была далеко, за океаном. Все эти факторы усилились во второй половине девятнадцатого столетия и достигли максимального влияния, когда в начале двадцатого века мир испытал на себе мрачные последствия полного разрушения порядка. Отчасти эту историческую канву можно объяснить ограниченной способностью порядка к существованию в условиях отсутствия значимой дипломатической активности. Венский конгресс, результатом которого стали постнаполеоновское урегулирование и впоследствии европейский концерт, добился успеха не в последнюю очередь благодаря тому, что в нем принимали участие великие дипломаты, мастера своего дела. По этой причине лорд Каслри, Меттерних и Талейран, соответственно, министры Великобритании, Австро-Венгрии и Франции, по сей день остаются значимыми историческими фигурами. Оптимист, пожалуй, воспользовался бы случаем указать на силу человеческой воли, на качество дипломатии, сказавшееся на ходе событий. Это неоспоримая, очевидная истина. Одна из причин того, почему «концерт Европы» был сыгран, так сказать, и длился столько, сколько продлился, заключалась в профессиональных качествах ряда людей, стоявших у его истоков. Однако к числу факторов, увеличивающих вероятность того, что мировой порядок выживет, относится следующее условие: порядок вовсе не требует обязательного наличия талантливых государственных деятелей, которых, вероятно, всегда будет недоставать. Следует исходить из того, что ответственные посты зачастую станут занимать лица, обладающие посредственными или откровенно скверными навыками. Применительно к порядку нечто прочное и выносливое предпочтительнее зависимости от дипломатического мастерства. В самом деле, одно из объяснений того, почему мировой порядок рухнул в начале двадцатого столетия, таково: Пруссию, «выкованную» чрезвычайно талантливым Отто фон Бисмарком, возглавили люди, которые унаследовали могучее государство, но не мудрость Бисмарка, с которой тот выстраивал отношения с соседями[22]. Разумеется, дипломаты полезны и весьма важны, но, когда страны становятся принципиально сильнее и желают использовать обретенную силу (а другие страны качественно ослабеют и утратят готовность прибегать к силе, которой они обладают), влияние дипломатии окажется ограниченным. Следует учитывать технологические инновации и неравномерность в их освоении, а также демографическую ситуацию, личные качества лидеров, культуру, политику и запас денег в стране. В результате действия всех перечисленных факторов первая половина двадцатого столетия оказалась беспрецедентной по степени беспорядка, а вторая половина века характеризовалась значительным укреплением порядка, пускай чрезвычайно различного по своему происхождению и порой совершенно неожиданного. * * * Беспрецедентный беспорядок выразился прежде всего в двух мировых войнах двадцатого столетия, феноменально дорогостоящих во всех отношениях. Но эти две войны принципиально различались между собой – и предлагают принципиально разные уроки для последующих поколений, в том числе для нашего. Порядок, уничтоженный Первой мировой войной, пал скорее по случайному стечению обстоятельств, чем по замыслу. Да, сложилась, если угодно, кустарная индустрия исследований о причинах этой войны; в ряде сочинений львиная доля вины возлагается на имперскую Германию, в других указывается, что военная мобилизация фактически зажила собственной жизнью, а третьи приписывают начало войны дополнительным факторам[23]. Впрочем, в большинстве книг этого рода признается, что войны вполне можно было избежать, пусть даже авторы не могут договориться о том, почему война все-таки началась. Безусловно, имели место провалы политики сдерживания и провалы дипломатии, сказалось и отсутствие коммуникационных механизмов, но и сто лет спустя вызывает разочарование и негодование тогдашнее преступное легкомыслие. Даже в ретроспективе трудно понять, почему война началась и за что она велась. При этом история преподносит нам несколько важных уроков.[24] Один из них заключается в том, что порядок не возникает автоматически и не является самодостаточным, даже если он явно отвечает интересам всех, кто от него выигрывает. История полна примеров того, как отдельные лица и страны действуют вопреки собственным интересам. Первая мировая война очевидно была не в интересах кого-либо, но она все равно случилась. Каждый из главных ее участников потерял гораздо больше, чем получил. Война показала пределы баланса сил: даже при наличии приблизительного баланс сил (в масштабе, что стало ясно по итогам войны, сопоставимого только с ее издержками) одного лишь военного баланса было недостаточно для поддержания мира.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!