GERTRUDE ATHERTON «MRS. BALFAME», 1916 © ИП Воробьёв В.А. © ООО ИД «СОЮЗ» 1 Миссис Больфем решила совершить убийство. Когда она рассматривала восторженные лица пятидесяти с чем-то членов клуба «Пятница», обращенных к известной нью-йоркской докладчице, которую она, как председательница, представила собранию, сказав при этом несколько слов, которые она так прекрасно умела подбирать к случаю, она ощутила легкий толчок, и ей показалось, что это важное решение росло в ее рафинированном и живом уме месяцы, а может быть годы, так как она не была импульсивной особой. Одобрительно улыбаясь и похлопывая своими большими, сильными руками, в девственно белых перчатках, в самые подходящие моменты, когда оживленная ораторша излагала законы о женских правах, она в то же время задавала себе вопрос, не гнездилась ли эта мысль в ее подсознании – этой умственной лавке древностей, – по крайней мере половину двадцати двух лет ее замужней жизни. Но только вчера, неожиданно проснувшись, она созналась себе без дальнейшей борьбы и отступлений перед совестью и принципами, как она ненавидела эту грузную массу мяса, тяжело спавшую рядом с ней. По крайней мере восемь лет, с тех пор, как их состояние улучшилось и у нее было достаточно времени для чтения романов и пьес популярных авторов, она тосковала о собственной комнате, об отдельном, личном существовании. Она не была мечтательницей, но именно такая комната, с целомудренной обстановкой в холодных, бледно-голубых тонах, постоянно вставала перед ее умственным взором. Тревожным инстинктом она ощущала безнравственность пурпурового цвета с лавандой. Днем это был бы будуар. Она была слишком благоразумна, чтобы говорить об этом или обратиться за советом к постороннему, тем более, что ее единственным руководителем была сцена. Но там все эти мелочи жизни были случайны, или противоречивы. Маленький мирок миссис Больфем единогласно признавал ее большие познания, никто из них, даже отдаленно, не подозревал, что есть вещи, которых она могла не знать и ограниченность ее знаний даже не подвергалась обсуждению. Рано или поздно ее могли опередить, но ее образ действий внушал уверенность, что она на голову выше всех женщин, окружавших ее, что она их прирожденный и естественный вождь. Миссис Больфем никогда не говорила о своем желании иметь отдельную комнату, будучи женщиной, которая обдумывала медленно, говорила осторожно и вместе с тем была терпелива и рассудительна. Она редко позволяла себе то, что она называла «полетом воображения» и не допускала, чтобы горечь наполняла ее душу. Больфемы даже теперь не были достаточно богаты, чтобы завести новую обстановку для спальни, лишенной много слишком экономными родителями с тех пор, как их дети поженились и разъехались. Но несколько дней назад она случайно заметила, что пружины супружеской кровати осели и не мешает продать ее, а вместо одной купить две отдельных. Ночью, в темноте, она стиснула руки и затаила дыхание, когда вспомнила багровый румянец Давида Больфема, осмотрительную манеру, с какой он отодвинул свою толстую чашку для кофе, почесал щетинистые усы, свернул свою не очень чистую салфетку и просунул ее в кольцо раньше, чем ответить. Его первые слова сказали все, но он был политиком и свои умственные процессы привык приспосабливать к пониманию слабых интеллектов. «Вы можете их, пружины, починить», – объявил он жене, нежно улыбавшейся через стол с остатками ветчины, яиц, соленой макрели, кофе и горячего хлеба – «то есть, если это надо, чего я не заметил, а я несколько тяжелее вас. Но я не допущу больше ваших проклятых новомодных выдумок в этот дом. Было хорошо для моих родных, будет хорошо и для вас. Мы пятнадцать лет жили без хитрых абажуров на лампы, которые только портят глаза, и без ковров, в которых я путаюсь. Последние восемь или девять лет, если вы не бежали в клуб, то мчались в Нью-Йорк, и у меня было достаточно холодных ужинов и чаев по клубам. На ваши изящные платья я выкладывал деньги, которые мог бы продуктивно истратить в предвыборное время. Но я вытерпел все это потому, что я, кажется, такой хороший муж, как никто на свете. Мне нравится, если вы хорошо одеты, так как на вас все еще заглядываются, и это как-никак годиться для дела. Я никогда не лишал вас прислуги, но есть граница терпению для всякого мужа. Я против двух кроватей – и кончено». Часть своей речи он произнес стоя, что было его обычной позой при обсуждении законов, потом вышел из комнаты своей тяжелой, деревенской походкой, которую она была бессильна изменить. Он не выделялся ни внешностью, ни манерами, был скорее настойчив, чем силен, и более хитер, чем решителен. Она была благодарна, что он не даровал ей обычный супружеский поцелуй. Запах кофе от усов вызывал в ней дурноту, с тех пор, как она перестала его любить. Или начала ненавидеть. И вот, лежа в постели и глубоко вздыхая, чтобы отвлечь кровь от висков, она задавала себе вопрос, любила ли она его вообще в утро жизни, когда мужчина и женщина молоды? Он был высокий, стройный юноша с красными щеками, блестящими глазами и «кружил» головы в деревне. Его внешность хвалили, и он должен был наследовать магазин отца, так как его единственный брат умер год назад, а сестры вышли замуж и уехали на Запад. Она была красива, легкомысленна и так плохо образована, как все девушки ее класса, но хорошо хозяйничала в доме отца. Уже в шестнадцать лет она отличалась умением делать пироги, а в двадцать изяществом и вкусом, с каким из ничего мастерила свои платья. Она ни в коем случае не напоминала дурочек ее возраста, класса и понятий. Хотя она и не была способна к страсти, в ней была тонкая чувствительность, свойственная юности, стремление к романтичности и холодное недружелюбие к суровой мачехе. Давид Больфем вздыхал по ней возле главного подъезда и завоевал ее во фруктовом саду; это было весной. Все было так естественно и неизбежно, как корь и коклюш, от которых она его выходила в первый год их брака. Она была счастлива счастьем юности, неведенья и постоянной работы. Хотя его банальные измены и вызывали ссоры, они скоро забывались, так как она была женщиной невозмутимого и философского темперамента. К тому же у них не было детей, за что она чувствовала к нему род холодной и отрицательной благодарности. Она любила детей и даже привлекала их к себе, но предпочитала, чтобы другие женщины рожали и воспитывали их. Но все это, относительное, счастье продолжалось до пробуждения его честолюбия и до серьезных испытаний, связанных с этим. Железная дорога превратила сонную деревню в прелестный городок, с тремя тысячами жителей. Для миссис Больфем это обозначало более широкие интересы, возможность поехать в Нью-Йорк, но более удобное сообщение с большим городом почти разорило дело ее мужа. Его отец умер, и он наследовал магазин, который в течение поколений снабжал товарами деревню. С проведением железной дороги Больфем обленился и в хорошую погоду любил сидеть на тротуаре, а зимой перед печкой, отодвинув стул назад и ведя политические беседы с другими джентльменами, столь же обремененными делами, как и он. Он был популярен, потому что любил пошутить, имел приветливые манеры, был авторитетом в политике и обладал красноречием, хотя и безграмотным. Когда дела его пошатнулись, он только бранился, и как раз, когда он, в действительности, начал ощущать затруднения, его шурин, бывший также другом его юности, приехал из Монтаны и спас его дело от разорения, а «старое место Больфемов» – от залога. Мистер Коммек, шурин, изгнал бездельников и ввел Дэва в политику. А сам лично посетил каждую хозяйку общины, условившись держать в магазине самые лучшие продукты, но ничего из тех вещей, что служили предлогом для поездки в Нью-Йорк или позволяли помечтать, с прейскурантом в руках. Миссис Больфем презирала этого шумного, вульгарного, делового родственника, хотя к концу второго года, двенадцатого ее замужней жизни, она уже держала прислугу «за все» и делала себе маникюр. С Коммеком она обращалась с неуклонной ласковостью – врожденное качество, которое впоследствии пышно расцвело в изящество – и даже отдавала ему известную дань благодарности. Она была истинная женщина и вскоре после его появления сознала честолюбие, заложенное в ее сильный характер, и начала принимать участие в осуществлении прекрасно намеченного плана – главенства в общине. Все это было очень легко. Конечно, она никогда не встречала и, вероятно, никогда не встретит действительно богатых людей, собственников больших поместий графства, надменно принимавших у себя один другого, если только это не были приемы для приглашенных из Нью-Йорка, подходящих им по положению. Но миссис Больфем не теряла времени на бесплодные сожаления. В ее деревне и по соседству было достаточно старых семейств, гордившихся тремя или четырьмя поколениями на той же ферме, зажиточных, но общительных и демократичных. И если они не были так стары, чтобы, «порасти мхом», зато были восприимчивы для новых понятий. Многие из них даже настроили в разрастающейся деревне дома, угрожавшие поглотить лучшие земли ферм. Миссис Больфем неизменно властвовала среди скучноватых соседей и в местном обществе, и вновь приезжие быстро признавали ее власть и высокий ум. Сознаться, что не знаешь миссис Больфем, это все равно, что быть изменником. Все ей удавалось. Даже основательный дом, унаследованный ими от отца мужа и еще окруженный четырьмя акрами земли, стоял в начале лучшей улицы деревни – длинной и широкой улицы, так густо заросшей кленами, такими старыми, как сама ферма, что с весны до Рождества нежное кружево ветвей вздымалось над головой. Она была изящна, но обладала железной волей, и совершенно банальная индивидуальность была скрыта за холодной ласковостью и благородством манер, так восторгавшими женщин. Она была совершенно чужда тому оригинальному своенравию, которое всегда ненавистно педантам. И, наконец, она всегда была одета с безошибочным вкусом, так оттенявшим ее высокую, стройную фигуру. Конечно, изящные tailleur'ы она принуждена была носить по два года, но они всегда казались совершенно новыми и носились с таким видом, который удваивал их и без того значительную стоимость. Женщины находили, что она красива. Мужчины по большей части проходили, не замечая ее. Уже восемь лет миссис Больфем была признанным лидером Эльсинора. Это она основала клуб «Пятница», сначала только с общими задачами умственного развития, а потом для изучения зависимого положения женщины. Она ни капли не заботилась об избирательных правах для женщин – в действительности она думала, что это самая неженственная вещь – но вождь всегда должен быть во главе шествия. Это она организовала связь с почтенным клубом в Нью-Йорке, эта она привлекла популярную, радикальную и прекрасно одетую особу, сидевшую рядом с ней на эстраде и приехавшую сюда для собеседования на тему: «Европейская война и женщина». Гостья, к удовольствию большей части слушателей и своему собственному, доказала, что «бомба», ускорившая войну, была изготовлена в Германии. Лекция продолжалась, несмотря на шипение некоторых членов клуба, придерживавшихся германской ориентации, и председательница только что обменялась удивленными взглядами с умеренной серединой, предполагавшей, что корень зла лежал в желании России оттаять свои замерзшие ноги в теплых водах Босфора, когда, может быть, подгоняемая едкими выкриками прессы, занятой жестокостями данного момента, мысль об убийстве окончательно оформилась в ее ясном и положительном уме, так восхищавшем эльсинорских дам. Чистый профиль миссис Больфем, еще более чистый от изящных контуров и белой кожи лица и благородно посаженной головы, был повернут к аудитории, внизу эстрады. Один из восторженных молодых членов клуба, слушательница художественных классов в Нью-Йорке, зарисовывала ее, как этюд для св. Цецилии, когда эти восемь огненных букв возродились из смрадного огня битв Европы и завладели сознанием миссис Больфем. Восемь страшных, черных букв, но с ясным значением – убийство! После минутного слабого изумления и взгляда, брошенного на прошлое, она спокойно спросил себя: «Почему нет?» Там, далеко, люди расстреливают и оптом рвут друг друга на части, шутят в траншеях во время перерывов, чтобы снова убивать по данному сигналу, с таким же отсутствием раскаяния, с каким она прицеливается в мишень или отрубает голову цыпленку, вскормленному собственной рукой. И это делают мужчины-законодатели, сами провозглашающие себя правителями мира. В юности миссис Больфем чрезвычайно уважала мужчин. И даже теперь, когда она и презирала, и ненавидела своего мужа, она, совсем по-женски, откликалась на тонкий образчик мужественности, хороших манер и уменья говорить не только о политике и делах. Но в графстве Брабант это встречалось не часто. Единственный человек, хоть сколько-нибудь заинтересовавший ее за эти годы, был Дуайт Рош, также отпрыск старой фермерской семьи. Рош был юрист из северо-западного университета, после нескольких лет практики в Висконсине принявший предложение вступить в очень уважаемую юридическую контору его родного города. Он не сколько раз вел дела Давида Больфема, который за последние шесть месяцев запросто приводил его к себе поужинать, вероятно, раз в две недели. Но хотя миссис Больфем откровенно наслаждалась его обществом и его очевидным восторгом ее красотой, которая, она это знала, мало привлекала мужчин, у нее было свойственное женщинам отвращение к беспорядочности отношений, хотя бы невинных, и она решительно пресекла попытки Роша, «заглядывать к ней в сумерки». Его образ только промелькнул перед ней, когда она спросила себя, чего достигла мужская цивилизация, каким образом и почему женщины должны уважать ее? И вот, по сравнению с бессмысленной бойней в Европе, которая по-видимому будет одной из повторяющихся периодически во всем мире, с тех пор, как война есть способ выражения совокупного желания «победить кого-нибудь», заложенного в каждое мужское сердце, да, по сравнению с таким чудовищным преступлением, что же значит нападение с целью убийства на опротивевшего мужа? Около двух лет назад, когда характер Больфема стал невыносим под влиянием вина, она подумывала о разводе; но после нескольких недель холодного расчета и стараний предусмотреть неизбежные последствия, она окончательно отбросила эту мысль. Это было несовместимо с ее жизненными понятиями. Только богатые женщины, или очень незначительные и в больших городах, или наконец признанные очаровательницы, владевшие даром покорять, или такие пожилые, что становились безразличными ко всему, могли позволить себе роскошь развода. Ее жизнь протекала в восточной части графства Брабант; а там хотя и гордились передовыми идеями и, хотя среди молодых женщин проявлялось легкомысленное направление, и заглушенные скандалы скользили, подобно липким чудовищам в болоте, но основы, унаследованные от старого пуританского ствола, были положительно пропитаны давними предрассудками. Это было типичное общество среднего класса, с устарелыми традициями, дополненными человеческими причудами в разнообразных пропорциях. Миссис Больфем, просвещенная постоянным чтением и устройством бесчисленных докладов, применяла к жителям Эльсинора слово «буржуа» несколько презрительно, но сознавала не без вздоха, что разделяла все их предрассудки и что ни на один миг она не осталась бы во главе Эльсинора, будь она разведёнкой. Миссис Больфем не позволяла себе мечтать о неожиданном богатстве. Эльсинор был ее средой, и в общем она этим довольствовалась, сознавая, что не предназначена главенствовать в таком городе, как Нью-Йорк. Она любила магазины Пятого Авеню, уже давно вежливо предав забвению простонародные лавки Шестого. Любила с подругой занять кресло в оркестре на утреннике и выпить чашку чая или шоколада в модном уголке перед возвращением в провинциальный Эльсинор. Между ней и ее мужем было молчаливое соглашение, что он будет обедать со своими политическими друзьями в одном из ресторанов Добтона (центра графства) в среду или четверг вечером, когда ей было невозможно вернуться домой раньше семи. Соглашение это он втайне, вероятно, одобрял, но в виде протеста возвращался домой в два часа утра и очень веселый. Он никогда не сопровождал ее в театр, так как любил водевиль и крикливую оперетку, она же к этим двум уродствам питала глубокое презрение. Она удостаивала смотреть только «лучшие пьесы», руководствуясь не столько газетной критикой, как длительностью моды на пьесу. Надо сознаться, что за восемь или девять лет ее сравнительной свободы от угнетающих забот по хозяйству, она хорошо узнала жизнь, благодаря сцене, предпочитая хорошую американскую драму, особенно, если она касалась светской жизни, тем повышенным или декадентским пьесам, которыми снабжало иностранное искусство – их она спокойно презирала. Удовлетворив свое первое любопытство, она благодарила бога, что была чистокровной американкой. Такова была миссис Больфем, когда решила убрать прочь Давида Больфема, ненужного ей мужа. Она охотно царила в Эльсиноре, готова была прожить там жизнь, но как достойная, безупречная и состоятельная вдова. Раз она откинула вопрос о разводе, ей оставался только этот путь избавиться от него. Ему было сорок четыре года, и хотя он «задувал» – употребляя его собственный жаргон – с неизменно возрастающим постоянством, он был здоров, как бык, а знаменитый пьяница города дожил до восьмидесяти лет. Теперь нью-йоркской докладчице отвечала доктор Анна Стейер. Напомнив членам клуба, что президент Соединенных Штатов призывал своих послушных сограждан обуздывать страсти и гордиться своей нейтральностью, доктор Стейер продолжала разбивать анти-германскую позицию посетителей, перечисляя промышленную, экономическую и научную дань цивилизации, которой прославилась Германия со времени объединения страны. Доктор Стейер, датчанка по происхождению, была сильна, как оратор, но доминирующей нотой ее характера была напряженная и страстная лояльность. Несколько лет своей жизни, наиболее чутких для восприятия впечатлений, она провела в немецких клиниках и еще хранила романтическую привязанность к стране, чьи природные и исторические красоты никто не станет отрицать. Она упорно отказывалась читать «противную сторону», укрепляя свою веру во все, что было лучшего в стране ее юношеских мечтаний. Поэтому ее речь в части информации была несколько не на тему и, не будь глубокой любви, которую она зарождала, чуть ли не во всяком присутствующем, поднялось бы вежливое, но твердое требование «прекратить». Миссис Больфем ободряюще улыбнулась ей, когда ее размышления вдруг приняли неожиданный и произвольный уклон. Не будучи импульсивной особой, она после долгого обдумыванья обыкновенно приходила к правильным выводам. В ту минуту, когда она решила ликвидировать своего мужа, она решила сделать это сама, и даже раньше, чем доктор Стейер привлекла к себе ее поверхностное внимание, она задала себе вопрос, «как». Миссис Больфем была женщиной, не любившей промахов, а убийство, как она отлично знала, было поступком, при котором надо идти наверняка, если преступник хотел потом наслаждаться свободой. Утонченная до мозга костей, она избегала всякой жестокости и редко, вернее никогда, не читала в газетах подробности преступлений. Хотя она и не упала бы в обморок, но вид крови внушал ей отвращение. У нее был револьвер – взломщики, особенно за последнее время, часто врывались в дома графства, – но ничто не ужаснуло бы ее больше, как необходимость всадить его содержимое даже в худшего из преступников. Машинально она перебрала в уме все средства, принятые для устранения из жизни вредного человека, и все их отбросила. Но доктор Анна, отчасти влиявшая на нее научным складом своего ума, однажды дала ей толчок, намекнув, что женщины ее типа предпочитают отраву, если решили убить. Это было бескровно, прилично и не требовало вульгарного проявления физической силы. Но неожиданно умерший, здоровый человек будет вскрыт и подвергнут химическому исследованию. Именно в этот момент, с яркой улыбкой в сторону своего германофильского друга, миссис Больфем вспомнила один дождливый вечер несколько лет тому назад. Она и доктор Анна сидели у огня в старом коттедже Стейеров, и последняя, которая до войны интересовалась только наукой, суфражизмом и своими друзьями, в этот раз говорила о бесследных ядах, даже встала и из секретного шкапчика, над камином, достала пузырек. В течение этого же разговора, который естественно касался преступлений, Анна говорила о глупости докторов, отравляющих морфием, стрихнином или синильной кислотой, когда всем членам научной ассоциации не только известны органические яды, но они могли бы удалить помеху своего счастья зародышем холеры, оспы или тифа, запечатанным в совсем безвредной капсуле. Миссис Больфем вздрогнула при одной мысли об этих ужасных болезнях, не имея желания быть свидетелем страдания или рисковать заразой, но, когда сегодня она смотрела на Анну, то решила добыть пузырек с бесследным ядом. Решение было так неожиданно и так страшен его предвестник, что это сопровождалось необыкновенным физическим феноменом: она стиснула свои крепкие, белые зубы и выдвинула вперед сильный подбородок. В глазах появился сосредоточенный, жесткий взгляд, и мускулы лица, казалось, были готовы прорвать ее нежную белую кожу. Алиса Кромлей, молодая художница, зарисовавшая миссис Больфем, вместо того, чтобы слушать диспут, затаила дыхание и опустила карандаш. На один только миг прелестная, ультра-рафинированная глава Эльсинора стала похожа не на святую Цецилию, а на Медузу. Никогда прежде, рассудительная, владеющая собой и повелевающая с улыбкой, она так не выдавала скрытых возможностей своей натуры. Мисс Кромлей бросила кругом себя взгляд изумленного предчувствия, но дебаты как раз окончились, все стали расхваливать самообладание высоких докладчиц и повторяли последнюю фразу нью-йоркской гостьи – что ошибка не в цивилизации, а в человеке. Минуту спустя, миссис Больфем подошла к краю эстрады и с неподражаемым изяществом пригласила членов клуба выступить вперед и приветствовать заслуженную гостью. Маленькая мисс Кромлей изучала ее и слушала ее приятный, но не глубокий голос, ее веселый покойный смех и пришла к заключению, что страшное выражение, виденное на лице ее модели, было только игрой света. 2 Митинг членов клуба «Пятница» происходил в Аудиториуме, зале, обслуживавшем передвижные выставки, случайные представления водевилей, выступления политических ораторов и балы по подписке среди разнообразных слоев населения. В особенности он был удобен для клуба, так как нравился посетителям и имел маленькую комнату позади, где можно было приготовить чай. Был сырой вечер, когда комитет, во главе с председательницей, поспешил проводить уезжавшую гостью, и все быстро расходились по домам, одни, чтобы собственноручно приготовлять ужин, другие, чтобы подгонять вялую «наймичку». Уходя группами, они постепенно расходились на перекрестках, и наконец миссис Больфем и доктор Анна оказались вдвоем на Старой улице. Приемная доктора Анны была на Главной улице за Аудиториумом, между Эльсинорским банком и складом аптекарских товаров; но по наследству ей достался коттедж на улице, которая теперь называлась Авеню Эльсинор и была почти в противоположной стороне от «старого дома Больфемов». – Войдите, – сказала она радушно, отворяя калитку, густо обсаженную буксовой изгородью, – можете телефонировать Дэву и посоветовать ему пойти в новый ресторан. Я уже годы не видала вас. – Охотно, – быстро ответила миссис Больфем, сопровождая слова той улыбкой, которая в Эльсиноре называлась «бесподобной». – Очень любезно, – добавила она вежливо, так как даже со старыми друзьями не позволяла себе забывать свои хорошие манеры. – Я мечтаю о чашке вашего чая, если вы согласны приготовить его сами. Я, право, не могла бы ничего съесть после этих сэндвичей. – Конечно, я приготовлю чай сама, во-первых, потому, что его иначе нельзя было бы пить, а во-вторых, это вечер отпуска Кэсси.