Мама не стала менять фамилию мужа на свою девичью, а поскольку в Бэлеме проживало немного семей по фамилии Франгопулу (точнее, одна-единственная), спустя некоторое время Мэтью не составило труда отыскать меня в телефонном справочнике. Позвонил он в начале весны 1985-го. Мою личную жизнь трудно было назвать бурной, и признаюсь, я дико обрадовалась, услышав в трубке его голос. Он пригласил меня поужинать в итальянское заведение в Сохо, и я весь день мучительно выбирала, что бы мне надеть. Ведь на моем счету — как вы уже знаете — числилось немало эпических промахов касаемо нарядов. В итоге я решила, что было бы слишком унизительно наряжаться в нечто сексуальное (даже если бы у меня подобное имелось) ради встречи с Мэтью, и остановилась на красивом, но консервативном платье из тонкого бархата в стиле 1920-х от Лоры Эшли, темно-красном, с заниженной талией и воротником «матроска». Тем не менее я почувствовала себя расфуфыренной, поскольку Мэтью явился в старом поношенном свитере и джинсах, изготовленных примерно десятью годами ранее, судя по штанинам клеш. Повзрослевший Мэтью разочаровал меня, увы. В моей памяти он оставался отчаянно красивым, по-мальчишески красивым, вопреки бороде, а возможно, благодаря ей. Бороду Мэтью сбрил, щеки у него округлились, да и живот слегка выпирал. Вряд ли бы я столь придирчиво сравнивала нынешнего поблекшего Мэтью с тем красавчиком, каким он виделся мне в Греции и Париже, не вообрази я, будто на самом деле он позвал меня на свидание. Заблуждение мое скоро рассеялось — даже раньше, чем мы покончили с закусками. Не прошло и десяти минут, как я узнала, что Мэтью женат и жену его зовут Джульет. Отчего я даже испытала облегчение. По крайней мере, это означало, что знойным парижским летом 1977 года интуиция меня не подвела. Но я надеялась, что Мэтью предложит переспать с ним, и тогда бы я отплатила ему высокомерным, насмешливым отказом. Ладно, Мэтью разыскал меня вовсе не для того, чтобы заново разжечь огонь нашей юношеской любви. Он пришел с деловым предложением. Выяснилось — к моему вялому изумлению, — что ему дали денег на съемки художественного фильма. Если помните, хотя вряд ли, как раз в ту пору, в середине 1980-х, британское кино переживало очередной ренессанс. Недавно народившийся «Канал 4» щедро вкладывался в развитие кинопроизводства. Недовольство тэтчеризмом гальванизировало режиссеров. «Огненные колесницы»[50] помогли кинематографистам уверовать в свои силы. Мэтью, маркированному как «талантливая молодежь», выдали несколько сотен тысяч фунтов, с тем чтобы он перенес свою собственную мутноватую смесь из Мартина Скорсезе, Николаса Роуга[51] и левацкой полемики на экран. Вряд ли вам запомнился этот его фильм — в наши дни о нем мало кто помнит, — но в свое время он пользовался успехом, хотя и не сумасшедшим. Впрочем, когда мы встретились в тот вечер, Мэтью еще не приступал к монтажу, а одна из ключевых должностей в его творческой команде до сих пор пустовала — должность композитора. Когда нам подали горячие закуски. Мэтью промурлыкал какую-то мелодию. — Что это? — спросила я. — Как «что»? — ответил Мэтью. — Твоя музыка. Та, что ты играла на вечеринке в Греции. — Ты так и не сумел запомнить мелодию, — сказала я и пропела «Малибу» чисто и четко; мое исполнение изрядно отличалось от мурлыканья Мэтью. — Точно! — воскликнул он. — Она самая! — Знаю, — ответила я, стараясь не впадать в покровительственный тон. — Она нужна нам, — сказал Мэтью. — Пока я снимал, она звучала у меня в ушах на каждой сцене. Прошу тебя, Калли, обещай, что согласишься. — Соглашусь на что? — Написать музыку к моему фильму. Вот так все и началось. Мэтью приставил ко мне целую бригаду ассистентов, объяснявших, как пишется музыка для кино, как эту музыку оркеструют, записывают, синхронизируют и монтируют, ибо я могла предложить — в качестве моего личного вклада в проект — лишь простую мелодию, трогательную, хотя и не без горечи, и легко застревавшую в голове, но этого оказалось достаточно. Незадолго до моего сотрудничества с Мэтью по миру прокатилась волна фильмов, запоминавшихся скорее музыкой, нежели содержанием, а иногда и только музыкой. «Огненные колесницы» были одной из таких картин, а также «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс»[52], и мне повезло: нечто подобное случилось и со мной. Моя мелодия зацепила кинозрителей, понравилась им и запомнилась, а я завоевала парочку наград, и вскоре — в первые годы довольно интенсивно — меня начали приглашать на работу в кино. Более того, второе в моей жизни предложение написать музыку для фильма поступило от голливудской киностудии, и я глазом моргнуть не успела, как уже летела в Лос-Анджелес на деловую встречу, а потом и на просмотры и сеансы звукозаписи. В один из таких визитов, летом 1987 года, я в последний раз виделась с Ици и Барбарой. Барбара за эти годы почти не изменилась, обаяние и напористость остались при ней. Ици, на мой взгляд, заметно похудел и постарел. За ужином у них дома в калифорнийском Эль-Камино Ици рассказал, что они с Билли по-прежнему каждый день приезжают в офис, по-прежнему придумывают идеи для сценариев и сюжеты. — Но из этого ничего и никогда не выйдет, — подытожил Ици. — Почему нет? — спросила я. — По ряду причин. Первая и главная: Билли хочет снять только один-единственный фильм, но его выбор не по мне. Я попросила рассказать подробнее. Ици не сопротивлялся: — Лет несколько назад выпустили книгу «Ковчег Шиндлера», слыхали о такой? Автор австралиец. О немце, который спасает множество евреев от Холокоста. Билли пытается купить права. — Кому, как не ему, снимать фильм на эту тему. — Может, и так, — без всякой убежденности в голосе ответил Ици. — Но за правами на «Ковчег» охотятся и другие люди. Много людей. Соперников у Билли хоть отбавляй… и довольно влиятельных соперников. Вторую причину, по которой им с Билли никогда не закончить новый сценарий, Ици не назвал. И я поняла почему лишь спустя пол года, когда прочла в газете некролог Ици. В последнее время он тяжело болел — множественная миелома, и, видимо, «лишай», изводивший Ици во время съемок «Федоры», был предвестником этой болезни. В конце концов Ици узнал, что с ним, но Билли не сказал. В известность Билли поставили лишь за несколько недель до кончины его друга. «Сюжет этого сценария, — рассказывал Билли в интервью журналисту, — сценария наших жизней, мы выстраивали исходя из того, что я на четырнадцать лет старше, а значит, первым и уйду. Как видите, сюжет развернулся иначе». * * * Над фильмом, из-за которого я в тот раз отправилась в Лос-Анджелес, кроме меня работали и другие британцы, включая монтажера — симпатичного, приветливого и доброго человека по имени Джеффри. Наверное, наш роман не был безумно пылким и страстным (уверена, он не обидится на подобное замечание), но влюбились мы друг в друга по уши, пусть и в присущей нам сдержанной, недемонстративной манере. Не прошло и трех месяцев со дня знакомства, как мы поженились. Джеффри и я, мы оба хотели детей, и как можно скорее, но с этим оказалось непросто. В конце концов я прибегла к ЭКО, и таким образом весной 1994-го в нашей жизни появились Франческа и Ариана. Тогда-то я и обнаружила, что как бы я ни была счастлива, сочиняя музыку для кино, растить детей в любви и заботе стало для меня еще большим счастьем. С рождением дочерей я изо всех сил старалась уравновесить два моих призвания — музыку и воспитание малышек, и хотя то одно, то другое перевешивало, сам процесс доставлял бесконечное наслаждение. Композитор, пишущий для кино, — профессия захватывающая, сродни приключению, но поверьте, я без сожалений отказывалась от работы, если это давало возможность провести побольше времени с моими девочками, каждый день подпитываясь их энергией, их любопытством и жизнерадостностью. Словом, от сочинительства я не отказалась, просто сократила рабочее время. Заказы поступали в основном из Британии, иногда из Европы, много реже из Голливуда. Последний из моих американских фильмов был снят в 1996-м, и я опять поехала в Лос-Анджелес, где встретилась с Билли Уайлдером (к сожалению, больше я с ним не виделась). Мы пообедали вместе, Одри, Билли и я, в одном из их любимых ресторанов — в «Мимозе» на бульваре Беверли. После десерта Одри заторопилась на прием к врачу. Я собралась было распрощаться и уйти, но Билли удержал меня, схватив за руку и объявив, что мне нельзя уходить, не выпив кофе. Мы заказали эспрессо и, конечно, разговорились — в последний раз. — Что ж, юная гречанка-переводчица, — начал Билли, — проделала изрядный путь за минувшие годы, не так ли? — Похоже, так, — ответила я и напомнила ему, как ровно двадцать лет назад мы с Джилл Фоли заявились в «Бистро» в кошмарных майках и обрезанных джинсах и как я напилась к концу ужина и принялась зевать протяжно, не закрывая рта, тем самым невольно подарив Билли идею для одной из сцен «Федоры». Мы поговорили об этой картине. Его воспоминания о съемках были четкими и ясными; на самом деле съемки он помнил куда отчетливее, чем сам фильм. Когда я упоминала кое-какие подробности из той или иной сцены, казалось, он не очень понимает, о чем я говорю. — Я никогда не перебираю в памяти мои старые картины, — сказал Билли. — Зачем? Чтобы понять, сколько ляпов я допустил? Этак и рехнуться недолго. Я думаю только о своей следующей картине. — Будете снимать новый фильм? — спросила я. Он выпучил глаза и рассмеялся: — Ради бога, Калиста, мне девяносто лет. По-вашему, я готов вставать в пять утра, садиться в машину и ехать к черту на рога, потому что именно там находится съемочная площадка? Помилуйте. — Ици говорил, — не унималась я, — что вы претендовали на постановку «Списка Шиндлера». — Правду говорил. — Вы видели этот фильм? (Экранизация Спилберга вышла на экраны тремя годами ранее.) Билли кивнул и замолчал надолго. Потом сказал: — Да-а, видел. Посмотрел один раз. Второго просмотра я бы не вынес. Думаю, это один из… величайших фильмов. Выдающийся фильм. Лучше я бы не сделал. Его слова растрогали меня. И я припомнила одну из наших последних бесед в Париже: — Однажды вы сказали, что Спилберг и его ровесники не могут создавать по-настоящему серьезные картины, поскольку не прошли через то, через что прошли вы. Люди вашего поколения. Через две войны. Билли уставился на меня: — Я такое говорил? Я утвердительно кивнула. — Да ну, чушь собачья. Да и не мог я такое сказать. Когда это было? — В последний вечер съемок. В тот вечер, когда мы заехали на ферму, где ели бри. Глаза его заблестели: — Ах да, припоминаю. Сыр точно помню. Но не помню, чтобы я говорил нечто подобное о мистере Спилберге. А если и так, то я ошибался. Мы оба притихли. Я вспоминала тот необыкновенный вечер — в который раз и, как всегда, в мельчайших подробностях. Но Билли был мыслями где-то очень далеко. — Знаете, — произнес он наконец, и внезапно мне почудилось, будто в ресторане установилась звенящая тишина, точно только нас двоих было слышно в этих стенах, а может, и во всем мире. — Когда я увидел этот фильм… Те сцены… Лагерные сцены, в лагерях смерти. Они были такими настоящими. И я вдруг поймал себя, и знаете на чем? Покачав головой, я посмотрела ему в глаза, вдруг затуманившиеся. — Я перестал замечать актеров. Но разглядывал пристально фигуры на заднем плане. Я словно наблюдал за происходящим… за тем, как все это действительно было, и я понял, что по-прежнему ищу ее. По-прежнему высматриваю, а не там ли она. Протянув руку через стол, я сжала его девяносто летнюю ладонь. Наши глаза встретились в последний раз. А потом он допил кофе, заказал два бренди и повеселил меня забавной байкой о Джеке Леммоне и Ширли Маклейн. * * * Музыку, навеянную Билли Уайлдером, я все же довела до финала; правда, она пока нигде не исполнялась, и записи тоже пока нет. Сочинение этой сюиты длилось много дольше, чем я предполагала, — почти четыре года; мне постоянно что-то мешало, отвлекало от дела. Замысел возник в тот день, когда я подслушала, о чем Фран в нашем саду разговаривала с подругой по телефону, а затем я перебирала старые фотографии моей матери и ее внучек. И тогда же в моей голове созрела некая идея, та, что изменит ход событий в нашей семье навсегда. И кто подал мне эту идею? «Федора», разумеется. Не знаю почему, но поздним вечером я вынула из ящика диск с фильмом и вставила в проигрыватель. Наверное, мне надоело пялиться на эти жуткие просмотровые копии, хотя, скорее всего, дело было не только в этом. Фран и Джеффри уже легли спать. Близилась полночь, сна у меня не было ни в одном глазу, я чувствовала себя разбитой, несчастной, но ни выпить чего-нибудь покрепче, ни полакомиться бри желания не испытывала. И тут я подумала, а не пересмотреть ли «Федору». И какой же неординарный фильм я увидела. Выключив проигрыватель, я задумалась: в 1977-м, пытаясь скрыть собственное кинематографическое невежество, я непрерывно цитировала выученный наизусть «Киногид» Лесли Халливелла, но, как ни странно, ни разу не полюбопытствовала, а что мистер Халливелп написал о «Федоре» в более поздних и дополненных изданиях. Сняв с полки толстенный том, я прочла его вердикт: «„Бульвар Сансет“ в новом изводе, с несколько выдохшимся горьким сарказмом и менее впечатляющим драматизмом». И заключительная фраза: «Однако в конце семидесятых любой цивилизованный фильм мы встречаем аплодисментами». Я склоняюсь к мнению, что Билли одобрил бы такую рецензию. У слова «цивилизованный» уйма всяких значений, но, думаю, Билли понял бы, что имел в виду рецензент, и, скорее, согласился бы с ним. Возможно, это поколенческое видение кинематографа, и возраст здесь играет главную роль. В «Федоре» много недостатков. Нудная озвучка реплик двух ведущих актрис. Старомодная назойливая мелодраматичность, неестественность некоторых сцен. Даже по простецкой финальной реплике — «Электроодеяло, которое я отправил ей, вернулось обратно» — видно, что Билли с Ици теряли сноровку, выкладываться по полной уже не получалось. С «Никто не совершенен» или «Кончай трепаться, лучше сдай карты» концовка «Федоры» и близко не стоит. Кое-что еще затрудняло мне просмотр «Федоры». Дело в том, что сам фильм — смонтированный Билли с помощником — пребывал в постоянном перетягивании каната с моими вечно живыми воспоминаниями о съемочных днях. Когда Уильям Холден пересекает улицу в Корфу, садится за столик в кафе и подзывает официанта, я выпадаю из контекста и мысленно переношусь в мой первый рабочий день в команде Билли, когда мне пришлось переводить для него два дурацких интервью в фойе гостиницы. Когда я вижу старого лодочника, что переправляет по воде мистера Холдена к вилле Федоры, я вспоминаю этого веселого тщедушного человека и то, как Ици тайком подговорил его подшутить над Билли. А когда в самом начале фильма Федора бросается под поезд на станции Монсерф, я, конечно, могу думать только о нашей с Билли бесшабашной вылазке на фермерский двор в регионе Сены и Марны: мы пьем вино, любуемся закатом и едим восхитительный «Бри де Мо». Мне приходится заставлять себя сосредоточиваться на фильме. Но, сосредоточившись, я вижу, как всегда, вещь необычайной красоты. Красоты и целеустремленности. Потребность Билли в творчестве, потребность привнести что-то в этот мир — исходно великодушное побуждение — не иссякала никогда. А кроме того, в чем я пыталась убедить Билли, «Федора» исполнена глубокого сочувствия к своим персонажам — в особенности стареющим персонажам, будь то мужчины или женщины, — тем, кто жаждет найти свое предназначение в мире, зацикленном на молодости и новизне. Той ночью я пересматривала фильм и радовалась тому, что он существует. Я была невыразимо благодарна Билли и бесконечно признательна за то, что он удосужился зачать, выкормить и вырастить это странное уникальное создание, а затем выпустить его в большой мир, чтобы оно тем или иным образом затрагивало и воодушевляло людей, увидевших его.