* * * Что до меня, я не отключилась, ну разве что чуть-чуть. В сознании я пребывала до конца. Но совершенно не помню, как я оказалась в квартире Уайлдеров. Должно быть, они пожалели меня, сообразив, что до хостела мне самостоятельно не добраться. Видимо, погрузили свою «гостью» в такси, затем в лифт, но ничего из этого я не помню. А на следующее утро я очнулась в гостиной Уайлдеров, где хозяйничало калифорнийское солнце, слегка утихомиренное полуопущенными жалюзи. Ночь я провела на кушетке, недостаточно просторной для распластанного человеческого тела, и спина моя болела адски, голова раскалывалась, а веки не желали подниматься. В соседней комнате раздался шум. Решив, что это Одри, я собрала волю в кулак, поднялась и побрела к двери. Однако за дверью я обнаружила не Одри, но женщину средних лет в униформе прислуги, протиравшую всяческие кухонные приспособления. — Доброе утро, — поздоровалась она. — Вы, должно быть, та самая гречанка. Я кивнула и спросила: — А где Одри? И Билли? — Мистер Уайлдер в конторе у себя, они там работают с мистером Даймондом. Миссис Уайлдер отправилась на прием к глазнику. Она велела накормить вас завтраком, и если вы подождете немного в той комнате, я быстренько чего-нибудь сготовлю. Промямлив «спасибо», я вернулась в гостиную, где стоял обеденный стол из темного дуба. Квартира казалась небольшой, но только потому, что была переполнена вещами. Стены, все до единой, увешаны картинами — современной живописью в основном, множество работ абстракционистов и множество ню. Лишь много лет спустя я поняла, что мистер Уайлдер был вдумчивым коллекционером произведений искусства, одним из наиболее уважаемых в Соединенных Штатах, и что изрядное число картин на стенах были оригиналами Шиле, Климта и Пикассо. Книг здесь тоже было несметное количество (на разных языках), и граммофонных пластинок (классическая музыка и джаз), и несколько статуэток «Оскар». Прислуга вернулась с кофе, булочками, разными джемами и апельсиновым соком на серебряном подносе. Налила мне крепкого черного кофе, за что я поблагодарила ее, прежде чем выпить жадно этот целебный напиток. Когда я села за обеденный стол, она подала мне книгу. Называлась книга «Коронованные головы», автор Томас Трайон — имя, абсолютно мне незнакомое. — В книгу вложена записка вам от мистера Уайлдера, — сказала прислуга и деликатно удалилась. Я вынула записку: плотная кремовая бумага, наверху имя БИЛЛИ УАЙЛДЕР четкими заглавными буквами, внизу адрес, напечатанный на машинке, без телефонного номера. Я решила, что это адрес квартиры, куда меня поместили заботливые хозяева, но я ошиблась. В записке говорилось: Возможно, Вы не помните, но вчера вечером Вы решили нашу проблему со сценарием. Именно эту книжицу мы с мистером Даймондом пытаемся адаптировать для кино. Одалживаю Вам мой экземпляр на тот случай, если у Вас найдется время на чтение и Вас осенят новые гениальные идеи. С наилучшими пожеланиями, Билли. Р. S. Пейте побольше кофе и принимайте аспирин горстями. Книга состояла из четырех повестей, и на странице с оглавлением мистер Уайлдер обвел кружочком первое название: «Федора». Страницы повести изобиловали пометками. Я выпила еще кофе и, запихнув в рот полкруассана, начала читать. Читала я примерно с полчаса, а затем выразительный взгляд прислуги дал мне понять, что пора освободить помещение. Книгу я забрала с собой. * * * Я думала, что никогда не прощу Джилл за то, что она бросила меня вот так, отшвырнула даже, но в общем простила. Спустя несколько месяцев она написала мне в Афины, известив о помолвке со Стивеном, а спустя несколько лет сообщила, что они поженились, из чего я сделала вывод, что их курортный роман не был пустым увлечением. Потом мы обменивались рождественскими открытками, и хотя в 1980-е я переехала в Лондон и мы клялись друг другу, что непременно встретимся и поужинаем вместе, мы так ни разу и не встретились, и в конце концов рождественские открытки иссякли, и мы потеряли друг друга из вида. Жаль. Правда жаль. Пока я настукивала воспоминания о Лос-Анджелесе, во мне крепло желание вновь отыскать Джилл, что в наше время сделать нетрудно. Любопытно, до сих пор ли они вместе со Стивеном? У них родились две дочери, если я ничего не путаю. В Лос-Анджелесе я провела еще два дня — в одиночестве. Как и полагается, посетила Большой Центральный рынок, побродила по музеям, и ничто меня не затронуло. Но с каким же наслаждением я, доехав на автобусе до Малибу, разлеглась на пляже и принялась читать «Коронованные головы», одолженные мне мистером Уайлдером. И разумеется, книгу необходимо было вернуть. По совести говоря, я не нашла «Федору» такой уж потрясающей историей. Стиль автора порою раздражал цветистостью, а главная героиня — загадочная состарившаяся кинозвезда — казалась неубедительной. Со мной всегда так: я недоверчива, когда писатель создает на бумаге вымышленный образ великой знаменитости, ведь, по определению, знаменитость — некто, чье имя известно всем, а если не всем, но только автору, то какая же это знаменитость, и, наверное, по этой причине повествование, не успев начаться, тонет в нарочитости и фальши. Но вряд ли стоило делиться подобными соображениями с мистером Уайлдером. Тем более что, закончив читать, я не сумела придумать ничего, что могло бы помочь ему в работе над картиной. Вдобавок я понятия не имела, как книгу превращают в фильм. Однако вернуть «Коронованные головы» я считала своим долгом, и поэтому днем, часа за два до своего следующего междугороднего рейса, я отправилась на автобусе в Беверли-Хиллз. (Из Лос-Анджелеса мы с Джилл предполагали заехать в Сан-Франциско, а затем двинуть дальше на север, и я собиралась твердо придерживаться этого плана.) Подъехав к дому, адрес которого был указан в записке мистера Уайлдера, я обнаружила, что попала вовсе не туда, где я ночевала двумя днями ранее. Передо мной, на углу бульвара Санта-Моника и Родео-драйв, высилось скучное офисное здание, и по его ничем не примечательному фасаду я бы никогда не догадалась, что это знаменитый «Клуб писателей и художников». На домофоне два ряда кнопок с различными именами, но ни мистера Уайлдера, ни мистера Даймонда среди них не было, и я растерялась. Минут через пять из здания вышли двое мужчин лет пятидесяти с хвостиком, оба в клетчатых пиджаках и хлопковых брюках. — Вам помочь? — спросил один из них, заметив, что я бестолково топчусь у входа; я сказала, что ищу мистера Уайлдера и мистера Даймонда. — Они ушли с полчаса назад, — ответил мужчина. — И я не знаю куда. — Ици говорил, что у него встреча, — сообщил другой мужчина (своему приятелю, не мне). — А вы не знаете, когда они вернутся? — спросила я. Мужчины покачали головами и зашагали прочь. На другой стороне улицы я заметила кофейню, где и обосновалась за столиком у окна, откуда хорошо просматривался вход в здание напротив. В кофейне я просидела около часа, дольше оставаться было нельзя, иначе автобус до Сан-Франциско ушел бы без меня. Ужасно огорченная неудачей, я вырвала листок из тетрадки, хранившейся в моем рюкзаке, и написала: Дорогой мистер Уайлдер, Спасибо, что одолжили мне эту книгу и за то, что Вы были так добры ко мне в тот вечер в ресторане. Это был один из самых прекрасных вечеров в моей жизни. Простите, что я напилась и заночевала на Вашей кушетке. Книга мне очень понравилась, и я уверена, что вы с мистером Даймондом сотворите из нее выдающийся фильм. Боюсь, новых сценарных идей у меня не прибавилось. Та, что я выдала вам за ужином, была чистой случайностью. Я подписалась, а затем, поеживаясь от стыда и смущения, добавила адрес и номер телефона моих родителей в Афинах. Забежала в канцелярский магазин, находившийся неподалеку, купила конверт, сунула в него книгу с запиской внутри и опустила в почтовый ящик на двери «Клуба писателей и художников». Я спешила, и на то, чтобы передумать, у меня просто не было времени. Что сделано, то сделано. Под палящим солнцем я взвалила на спину рюкзак и отправилась из Беверли-Хиллз на автовокзал, путь туда был неблизкий. Мои последние дни в Америке тянулись невыносимо долго. Я побывала в разных интересных местах, но ни с кем более не познакомилась и не подружилась. Чувствовала себя одинокой и несчастной, и не потому что скучала по Джилл, а потому что, жуя мясной сэндвич и картофельные чипсы в «Макдоналдсе» в Сиэтле, я мечтала только об одном — вернуться в Беверли-Хиллз, поужинать в «Бистро», посмеяться шуткам мистера Уайлдера и выпить дорогущего красного вина, зная, что в другом конце зала сидит Аль Пачино с его прекрасной швейцаркой. Путешествие более не радовало меня, ничем и ничуть. Я бы улетела домой раньше срока, если бы мне хватило денег, чтобы поменять билет. ГРЕЦИЯ Наверное, это было предсказуемо — то, что я не перестану обращаться с моими дочерями как с детьми малыми, хотя они давно уже выросли, — ведь из истории моего знакомства с мистером Уайлдером в Лос-Анджелесе ясно видно, до чего ребячливой была я сама в возрасте двадцати одного года. Ныне, оглядываясь назад, я понимаю, что мои родители столь же чрезмерно заботились обо мне. Я была единственным ребенком в семье, и жили мы в большой квартире на улице Ахарнон в центре Афин. На улице многолюдной, шумной, провонявшей автомобильными выхлопами, да и больших денег у нас никогда не водилось, но мы были счастливы там и тогда — каждый из нас и все трое вместе, — нерушимо счастливы на протяжении более двадцати лет. Люди, знакомые с Грецией лишь поверхностно, но достаточно осведомленные о военной хунте, правившей страной в то время, удивились бы: как вы могли быть счастливы? На что я бы ответила коротко и правдиво: жизнь шла своим чередом. Обстоятельства должны быть совсем уж плохими, чтобы жизнь остановилась. Внешний мир, мир истории и политики, существовал отдельно от моего внутреннего мира, мира музыки и моей семьи, и эти две сущности никогда не пересекались. Во внешнем мире была стагнирующая экономика, власть военной хунты, политическая цензура, пытки в тюрьмах и концлагерях; в моем внутреннем мире — музыка и смех, домашний уют и вкусная еда и согревающая безоговорочная любовь моих родителей друг к другу и ко мне. Я жила в воздушном шарике счастья и едва обращала внимание на то, что происходит вокруг. Когда в 1973-м взбунтовались студенты Афинского политехнического университета, эти «беспорядки» прошли мимо меня. Когда в том же году мой отец потерял работу, я обрадовалась: теперь папа будет проводить больше времени дома, и даже не поинтересовалась причиной увольнения — отец обозвал Димитриоса Иоаннидиса[18] дураком, коллега донес на него, и на следующий день отца уволили. У моего папы, человека доброго, отзывчивого и склонного к полноте, было две страсти: классическая литература (которую он преподавал) и греческая выпечка (которой он объедался). Мама преподавала английский в университете, и по умолчанию считалось, что я займусь тем же. Сперва музыка была для меня увлечением, хобби, хотя и весьма страстным. Жили мы на первом этаже, и в нашей квартире стояло пианино, унаследованное отцом от его родителей. Сам он играть не умел, но мама могла, спотыкаясь, сыграть по нотам парочку простых классических пьес, я же нот никогда не учила и никакой теорией не овладевала, но у меня был талант к импровизации, а играла я на слух, даже когда была маленькой девочкой. По греческому радио редко транслировали хорошую музыку, полковничья хунта обожала военные оркестры и псевдонародные бренчания, этим и заполняли по большей части эфир, к недовольству почти всех и каждого. Но дважды в год мама ездила в Лондон и домой возвращалась с пластинками классической музыки, купленными в больших музыкальных магазинах на Оксфорд-стрит, благодаря чему я прониклась любовью к некоторым композиторам — Равелю и Дебюсси, например, чью музыку я слушала часами напролет. Постепенно я наловчилась исполнять упрощенные версии их произведений на пианино, зачастую просто наигрывая мелодию правой рукой и добавляя левой неуклюже взятые аккорды. Что мне больше всего нравилось в этих композиторах, так это их манера избегать пышных, торжественных пассажей, свою музыку они исподволь обрамляли иронией, создавая вселенную, в которой joie de vivre[19] всегда сосуществовала с непреходящей и неминуемой грустью. Со временем я начала сама сочинять музыку, ориентируясь на моих любимцев. Поначалу я сочиняла для пианино, а затем для пианино и скрипки. Моя подруга Хрисула играла на скрипке, и когда она приходила ко мне, мы исполняли пьесы, написанные мною для нас двоих, а потом записывали наши дуэтики на кассетный магнитофон, поскольку у моих родителей имелся музыкальный центр. Вернувшись из Америки, я написала пьесу для тех же инструментов и окрестила ее «Малибу». Длилась пьеса около четырех минут, и сочинила я ее затем, чтобы освежить в памяти, каково это — сидеть на пляже в Малибу, читая «Федору» с радостным возбуждением и в то же время с чувством утраты, понимая, что врата рая, распахнувшиеся предо мной на несколько часов, заперты на замок и вряд ли я попаду туда снова. Пьеса базировалась на очень простой мелодии, сыгранной с педалированием перемежающихся малых минорных и больших мажорных септаккордов. Ничего особенного в ней не было, но мне говорили, что пьеса прелестная и запоминающаяся, чем я ужасно гордилась. Однако представления не имела, что мне делать с этим моим музыкальным творением. Мысль сыграть «Малибу» на публике или записать в студии мне и в голову не приходила. На кассету в нашем с Хрисулой исполнении я записала музыку лично для себя и, признаюсь, слушала и не могла наслушаться. По возвращении в Грецию для меня настал трудный период. Университет я закончила, но ни внятных перспектив, ни цели в жизни не обрела. Попробовала преподавать английский, но страшно стеснялась и нервничала перед большой аудиторией, поэтому я давала частные уроки в нашей семейной гостиной. И кроме уроков и моей музыки заняться мне было нечем. Вскоре такая жизнь начала казаться серой и монотонной. Конечно, я стремилась узнать как можно больше о Билли Уайлдере, но это было непросто. Порою, когда мои дочери были много моложе и мне очень хотелось задать им жару, я рассказывала девочкам о жизни в 1970-х: считаное количество телеканалов и радиостанций, и большинство вещают лишь по несколько часов в день; никакого интернета, никаких социальных сетей; ни мобильников, ни планшетов и ни малейшей возможности посмотреть фильм, если его не показывают в кинотеатре или по телевизору; ни тебе мобильников с коллекцией музыки, ни скачиваний. ни стриминга. Глазки у дочек на лоб лезли, а уважение к родителям пополам с восхищением возрастало многократно, а то: ведь мы с Джеффри сумели выжить, хотя и были лишены самых основных, по мнению девочек, прав человека. Меня же, когда я перебираю в памяти те годы, более всего поражает нехватка свободного доступа к информации. К тому времени, если не ошибаюсь, о Билли Уайлдере было издано три книги. Ни в одном книжном магазине, ни в одной библиотеке Афин этих книг не было, можете мне поверить, ибо я перерыла все магазины и библиотеки. Попадались кинематографические справочники с самыми общими сведениями, Билли в них упоминали, но без подробностей, — впрочем, мне и этого хватило, чтобы осознать наконец, что по какому-то несусветному и счастливому стечению обстоятельств я приволоклась на ужин к режиссеру не просто знаменитому, но чрезвычайно знаменитому. Легендарному на самом деле. А я даже имени его тогда не знала! Я краснела от стыда, припоминая глупости, которые наговорила, и дурацкие вопросы, которые ему задавала, думая про себя, что он похож на университетского профессора или на пластического хирурга. Впрочем, его фильмы по греческому телевидению все равно не показывали по причине запрета на голливудскую продукцию, отмененного лишь в середине 1980-х. В то Рождество, Рождество 1976 года, мы поехали в Лондон в гости к маминой родне (проживавшей в непритязательном Бэламе, в Южном Лондоне), и я первым делом отправилась в книжный магазин Фойла на Чэринг-Кросс-роуд в поисках изданий о кино. Купила две книги, одна называлась «Киногид Халливелла», другая — «Спутник кинозрителя от Халливелла», и, вернувшись в Грецию, я месяцами, днем и ночью, листала эти справочники, заучивая не только факты, но и отзывы о фильмах. Отзывы отдавали замшелостью, если не ретроградством, для автора тех двух толстенных справочников картин, снятых после 1950 года, будто не существовало; но так ли уж он отличался в этом смысле от мистера Уайлдера, думаю я. Как бы то ни было, к лету 1977-го я помнила названия и год выпуска сотен и сотен голливудских фильмов, пусть даже и не видела ни одного из них. А жизнь по-прежнему шла своим чередом. Текла в мареве едва выносимой скуки — до тех пор, пока в конце мая 1977-го все резко не переменилось, опять. На последней неделе мая моему отцу позвонила женщина из греческого филиала съемочной группы фильма «Федора» и сказала, что мистер Уайлдер велел ей связаться со мной. Три дня спустя я летела на Корфу. * * * На сходку в афинском аэропорту, кроме меня, явились трое. Ассистент режиссера — бородатый длинноволосый парень по имени Ставрос; француженка-блондинка — в чем заключалось ее участие в создании фильма, я так никогда и не узнала; и, наконец, директор картины — женщина на шестом десятке, высокая, надменная, с командирскими повадками, — мне она, если честно, внушала ужас. Четверых работников для съемок фильма явно маловато. — Остальные едут из Мюнхена, — пояснила директор. — Чем они занимались в Мюнхене? — поинтересовалась я. — Предпродакшеном, целый месяц. Чем? Я и слова такого никогда не слыхивала. Моя работа официально сводилась к «услугам переводчика». Мне дали понять, что мистер Уайлдер лично затребовал мисс Фрагопулу на эту должность. Я обалдела. На какой срок меня наняли, спросила я, но определенного ответа не получила; правда, сказали, что съемочная группа вряд ли задержится в Греции дольше чем на две-три недели. Из предосторожности я отменила все мои частные уроки на двадцать один день. В середине дня мы уже направлялись из аэропорта Корфу в центр города, и я представления не имела, что меня ждет. Начало лета, солнце слепило глаза, а на улице было полно туристов. Неужели мистер Уайлдер собирается снять кусок фильма прямо здесь? Мои спутники упорно помалкивали. Директор картины, водрузив толстую папку на колени, листала бумаги и пыталась делать пометки, даже когда таксист круто поворачивал либо резко тормозил на перекрестке. Двое других пялились в окна, и лица у них были каменными. Как же мне хотелось поговорить с ними, порасспросить, но вопросы замирали у меня на губах. Таксист высадил нас у отеля «Кавальери», стоявшего на окраине старого города, напротив площади Леонида Влаху, и до моря оттуда было рукой подать. Все пять этажей красивого старого отеля, которым заканчивалась улица, были прочерчены пунктирной линией изящных балконов с коваными ограждениями. И я тут же вообразила себя в номере на одном из верхних этажей, а может, и в крошечной мансарде, где я каждое утро начинаю с того, что выхожу на балкон и под звон церковных колоколов оглядываю крыши старого города и просыпающиеся улицы. Впрочем, если что, обойдусь и без балкона. С меня было бы довольно распахнуть ставни поутру и любоваться насыщенной, ничем не оскверненной синевой небес, вдыхая соленую свежесть морского бриза. «Кавальери» не мог тягаться с «Бистро» в Беверли-Хиллз, но после серого афинского смога, липкого от загрязнений воздуха на улице Арханон, я бы и здесь чувствовала себя как в раю, пусть и иного сорта, чем рай в Лос-Анджелесе. Когда мы вылезли из такси и направились к дверям отеля, директор картины всучила мне бумажку с адресом, отпечатанным на машинке. — Что это? — спросила я. — Место, где вы будете жить, — ответила директор. — A-а… не здесь? — Нет. Номеров на всех не хватило. На моих спутников, однако, хватило, поскольку все они исчезли внутри отеля вместе со своим багажом. Я же, не зная, где находится улица, указанная в бумажке, принялась наводить справки у прохожих. Минут за пятнадцать я дошагала до современного многоквартирного дома в тихом жилом районе на окраине города. Мне предстояло поселиться у мистера и миссис Плумиди, четы пенсионеров и счастливых обладателей маленькой гостевой спальни, выходившей окнами в зеленый дворик. Безмерно дружелюбные, они искренне радовались моему появлению, и им не терпелось узнать как можно больше о фильме. К сожалению, на данном этапе мне почти нечего было рассказать. Прежде чем распаковать чемодан, я присела на край односпальной кровати и внимательно изучила свое рабочее расписание, которое мне выдали еще в такси. В комнате было невероятно тихо и сумрачно. Пришлось включить лампу на прикроватной тумбочке. К своим обязанностям я приступала в одиннадцать тридцать следующим утром. Предполагалось, что мистер Уайлдер даст два коротких интервью местной прессе и я должна ему переводить. Но упоминалось и мероприятие более раннее — ужин в отеле для актерского состава и съемочной группы в половине девятого нынешним вечером. Я успела спросить у директора картины, приглашена ли я на этот ужин, и она сказала: