Спустившись по лестнице, все устремились на улицу, к светящейся вывеске ресторана, и ливрейный швейцар предупредительно распахнул перед компанией двери. Сотрудники «Скорпиона» остановились в дверях и стали дожидаться приотставшего секретаря, запиравшего редакцию. Выросшая в английском пансионе и не привычная к ресторанам, Долли с уверенным видом села за стол, решив, что как-нибудь справится. И уже через минуту ощутила, какое это колоссальное неудобство – лакей за высокой спинкой кресла. Человек в отливающем синевой фраке зорко следил за тем, чтобы не упустить момента и выхватить у нее из рук блюдце с недоеденным бифштексом, в самую неподходящую минуту подсунуть салат, внезапно обдать терпким соусом незнакомое блюдо. Из незримости то и дело возникали руки в белых перчатках и своей неутомимой активностью парализовали деятельность ее пищеварения. Мучительно страдая от навязчивого сервиса, Долли с непроизвольной завистью косилась на секретаря, с аппетитом и знанием дела уплетающего то, что подадут. – Ну что, друзья, закажем парочку «Клико»? – после первой бутылки подмигнул коллегам секретарь. – Отчего бы и нет? Севрюжки бы еще к шампанскому, а то устрицы как-то слишком быстро проскакивают, задевая тонкие струны души, но не насыщая желудка. Тем более что платит за все Поляков[2], – с воодушевлением подхватил Безумный Шляпник. – Вот мы здесь с вами севрюжку вкушаем, а Брюсов сейчас в картишки по маленькой супруге проигрывает, – хихикнул секретарь. – И пьет чай с бубликами. Вы только представьте себе: наш демонический Брюсов – и бублики у самовара! – Можете сколько угодно глумиться! В отличие от вас, бездарностей, Валерий Яковлевич – общепризнанный гений, – презрительно обронила Амалия. С насупленным видом игнорируя лакея и не притрагиваясь к еде, она потягивала шампанское, щурясь на коллег сквозь выпускаемый из носа табачный дым. – Хотя откуда вам знать? В поэзии вы ни-чер-та не смыслите. Вы бездари! Кретины! Убогие комедианты! – Ну-ну, Амалия Карловна, успокойтесь! – осадил рецензентку секретарь. – Вы вторгаетесь в чужую епархию. Вы же не истеричка, у вас другое амплуа. Истеричка у нас Петровская. И, пожирая Долли глазами и улыбаясь, как Чеширский Кот, Лианопуло подался вперед. – Вы что же, Ольга Павловна, не знаете историю создания «Огненного ангела»? Ну, про Брюсова, Петровскую и Белого? Да, вы же недавно вернулись в Россию! Так слушайте, я вам расскажу. – Ну-у, началось, – раздраженно проговорила Амалия, выколачивая трубку о край хрустальной пепельницы, однако секретарь сделал вид, что не заметил очевидного сарказма. – Давным-давно, году, эдак, кажется, в девятьсот четвертом, – неспешно заговорил Чеширский Кот, – Андрей Белый был очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетчики умилялись над его творениями, поражавшими новизной и, как считалось среди рецензентов, не лишенными проблесков гениальности. В стихах и в прозе прослеживалось его мистическое призвание. Пусть и не истинное, пусть символистское. Это не важно, важно, что в призвание верили и сам Белый, и его поклонники. О, как он умел восхищать! Как сам впадал в экстаз и приводил других в священный трепет! В присутствии Андрея Белого все словно озарялось его светом, и все без исключения – даже недобрый Брюсов – были в него немножко влюблены. Как же бедняжке Нине Петровской было не попасть под обаяние солнцеликого поэта? – Вранье, – заплетающимся языком проговорила Амалия, ладонью рубанув густой табачный дым. – Белый первый увлекся Ниной. И вообще, скажите, Рерик, почему Петровская должна была отказываться от соблазнительного романа, имея такого скучного мужа, как Серж? Милая моя, – обернулась рецензентка к Долли, – вы же знаете Ниночкиного Сержа? Признайтесь, вы бы тоже стали ему изменять. Что вы на меня так смотрите? – фыркнула Амалия, заметив недоумение в глазах собеседницы. – Только не говорите, что не знаете Сержа Соколова-Кречетова! «Грифа» знает вся Москва! – Душа моя, Амалия Карловна, конечно, Ольга Павловна не знакома с владельцем издательства «Гриф»! Не забывайте, она всего лишь месяц назад приехала в Москву, – снисходительно глядя на Амалию, вымолвил Шляпник. – Ох уж мне эти провинциалки, – процедила рецензентка. Шляпник же развернулся к Долли и, подливая шампанского, вкрадчиво проговорил: – Чтобы вы, дорогуша, были в курсе того, что происходит у нас, символистов, кратенько поясню. Следующие путем символизма должны быть одержимы. Одержимы чем угодно, требуется лишь полнота одержимости. Любые переживания почитаются благом, лишь бы их было много, и переживания эти были бы сильны. Личность – это копилка, мешок, куда сыплются накопленные без разбора эмоции. А перед тем как умереть от духовного голода на мешке накопленных эмоций, мы, скупые рыцари символизма, непрестанно перестраиваем мысли, чувства, отношения, разыгрывая собственные жизни в театре жгучих импровизаций, играя всегда и везде, даже перед самими собой. И что уж тут поделаешь, если любовь – как настоящая, так и вымышленная – дает самый полный спектр острейших эмоций! Именно поэтому невлюбленный символист – это нонсенс. В любви есть вся гамма переживаний – надежда, отчаяние, ненависть, печаль, и все это в превосходной форме. Ах, Ольга Павловна! Если бы душа моя не являла собой выжженную пустыню, я бы непременно в вас влюбился! – Закарихин, вы дурак, – презрительно обронила Амалия. – На кой черт вы ей сдались? У Ольги Павловны есть кое-кто получше. От этих слов у Долли по спине пробежал тревожный холодок, и снова в голове мелькнула мысль: «Откуда она знает»? Шляпник надулся и с пафосом вымолвил: – Вернемся, однако, к нашим баранам. Закончилось все тем, что супруга издателя Соколова, «Грифа», Нина Ивановна Петровская со всей отпущенной ей создателем животной страстью влюбилась в светозарного Андрея Белого. – Не в бровь, а в глаз, – уплетающий севрюгу секретарь благожелательно улыбнулся Шляпнику, и тот, подбодренный, вдохновенно продолжал: – И светоч символистов Андрей Белый, сперва поддавшись соблазну, завел было с Ниной Петровской интрижку. Однако вскоре опомнился и перепугался, что слишком земная Ниночкина любовь запятнает белоснежные ризы, в которые его обрядила толпа. И после нескольких интимных встреч поэт перестал откликаться на призывы Петровской. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять пред другой, которая – предвестница Жены, Облеченной В Солнце. Обиженная Нина Ивановна захотела вернуть Белого, и в поисках союзников огляделась по сторонам. – Огляделась и заметила Брюсова, – пьяненько хихикнул Чеширский Кот. – Валерий Яковлевич, знаете ли, раньше Нину Ивановну в упор не замечал, а когда понадобилось воевать против Белого – вдруг почтил своим вниманием. – По другому и быть не могло, – подхватил Безумный Шляпник. – Как ярому стороннику демонизма, Брюсову полагалось перед Женой, Облеченной В Солнце, предстать во всей своей диавольской красе. И, став соперницей Жены, Нина Ивановна приобретала в глазах Брюсова несомненную ценность. Ибо так же, как и он, облеклась демоническим ореолом. И Брюсов предложил Нине Ивановне союз, убедив, что его занятия оккультизмом, спиритизмом и черной магией помогут вернуть отступника. Как вы уже поняли, Ольга Павловна, вступившие в орден символистов, должны непрестанно гореть и двигаться, не важно куда – в ад или в рай. Главное – идти напролом и до самого конца. И Петровская приняла предложение Брюсова, переживая новые отношения как союз с самим дьяволом и нисколько не сомневаясь в том, что при помощи месс и заклинаний ей удастся Белого вернуть. – Вы спросите, Валерию Яковлевичу-то это зачем? – снова встрял секретарь. – Я вам отвечу. Брюсов, всегда уважавший науку и из новых научных источников узнавший, что в великий век ведовства ведьмами почитались истерички, решил сделать из истерички ведьму. – Рерик, вы лжете! – вспыхнула Синяя Гусеница. – Нина не ведьма! Лианопуло замолчал и, не переставая тонко улыбаться, крутил в пальцах хрупкую ножку бокала, глядя перед собой, и, казалось, не замечая нападок Амалии. Затем негромко проговорил: – Да, несомненно, ведьма Рината. Капризная и взбалмошная в сиюминутности своих желаний. Именно с Нины Ивановны Брюсов списал героиню «Огненного ангела». С Андрея Белого – Генриха. А под именем Руприхта вывел себя. Если вы помните, в конце романа автор убил Ринату. Нина Ивановна пока еще жива, хотя не знаю, можно ли такое существование назвать жизнью. – Не надо передергивать, – насупилась рецензентка. – Петровская живет, как все мы. – Не скажите, Амалия Карловна. Не скажите. Не раз бывал на журфиксах у Нины Ивановны и даже удостаивался чести уединяться с любезной хозяйкой в будуаре. Бывало, сидит Ниночка в гостиной в окружении собравшихся в ее доме молодых людей, мечтающих пристроить в издательстве «Гриф» рукопись. Сидит, о чем-то грезит. И – вдруг обведет гостей томным взором, точно выбирает. Осмотрит всех, остановится на одном, тряхнет прелестной курчавой головкой, улыбнется избраннику, подойдет, возьмет его за руку и уведет в будуар. А минут через десять выйдет как ни в чем не бывало, поправляя прическу и одергивая платье – черное, траурное, украшенное деревянным крестом на длинных четках. Одним словом, мистическое. И все присутствующие старательно делают вид, будто ничего не произошло. Даже муж ее, издатель Соколов. Кто же она, как не взбалмошная истеричка, принятая Брюсовым из жалости в «Скорпион»? – Не забывайтесь, Лианопуло, вы говорите о моей подруге! – одернула секретаря Синяя Гусеница. – Не надо врать, что Нину Ивановну взяли из жалости. Все-таки Ниночка не последний человек в издательстве. Рецензии пишет. – Да, пишет, – покладисто кивнул секретарь. – Однако Брюсов доверяет Нине Ивановне рецензировать лишь самых плохоньких авторов. Авторов получше наш гений ямбов и хореев швыряет под ноги Викентьеву и вам, любезная Амалия Карловна. Уж поверьте, Петровская бездарна во всем, даже в сексе. Я заявляю это как человек, неоднократно припадавший с ней на ложе. – Лианопуло, вы мерзавец! – воскликнула Амалия, размахивая в воздухе рукой в безуспешной попытке отвесить оппоненту пощечину. – Будь я мужчина, вызвала бы вас на дуэль. – Э-э, голубушка, да вы, по своему обыкновению, наклюкались! – издевательски пропел Чеширский Кот, покидая свое место, огибая стол и протягивая к рецензентке руки. – Ну же, Амалия Карловна, поднимайтесь! И ножками, ножками! Домой, домой! Благо ваш дом здесь рядышком. – Уберите от меня руки, вы! – едва не упав со стула, отшатнулась Амалия. – Я и без вас дойду. – Вот и отлично, – согласился Лианопуло, отходя в сторону и предоставляя Амалию самой себе. Поднявшись из-за стола, компания направилась к дверям. Вышли на улицу, но сразу расходиться не стали, устремившись вниз по Никольской, мимо собора спускаясь прямиком к Красной площади. Постукивая тростями по булыжной мостовой и оживленно беседуя о преувеличенной роли Балтрушайтиса в жизни издательства, первыми шли мужчины. Следом за ними, высматривая извозчика, двигалась Долли. Амалия плелась позади всех, с трудом переставляя нетвердые ноги и каждую секунду рискуя упасть. Еще издалека Долли приметила фигуру городового. Низенький и тщедушный, он утомленно топтался перед церковью, охраняя высокий ящик. На накинутой поверх ящика алой тряпке в лучах закатного солнца сияло нечто стеклянное. Заметили городового и мужчины. – Это что же за экспонат? – вытянул шею секретарь, сдвинув канотье на затылок и устремляясь вперед в непреодолимом желании как можно скорее разглядеть загадочный предмет. – Бросьте, Рерик! Разве не знаете? Голова террориста, – откликнулся осведомленный Шляпник. И многозначительно прищурился: – Не помните? Пару дней назад здесь, на паперти, прогремел взрыв. – Да-да, что-то такое припоминается, – закивал Лианопуло. – Злодей покушался на генерал-губернатора, а подорвал себя. Приблизившись к городовому, сотрудники издательства остановились, и стали внимательно рассматривать воздвигнутый у церкви объект. – Врете вы все, Закарихин! Это вы злодей, а он – герой, – вдруг из-за спин коллег заплетающимся языком провозгласила Амалия Коган. – Как вам будет угодно, – не стал упрямиться Шляпник. – Пусть будет «герой». Так вот, «героя» так и не опознали. И, в надежде, что кто-нибудь из прохожих прояснит загадку подорвавшей себя «героической личности», тело террориста отвезли в полицейский морг на Божедомку, а голову заспиртовали и выставили на всеобщее обозрение. Пока другие подгулявшие «скорпионовцы» с интересом обозревали плавающее в мутной жидкости синюшное лицо скуластого преступника, приседая в попытке заглянуть в его полуоткрытые мертвые глаза, Амалия неожиданно шагнула вперед, подхватила банку и поднесла к самым глазам. – Но-но, не балуй, – сдавленно выдохнул городовой, делая движение забрать охраняемый объект. – На ночь его здесь оставите, инквизиторы, – скорбным голосом сообщила Амалия. – Не извольте беспокоиться, не оставим, – заверил городовой. И для чего-то пояснил: – В дом к протоиерею занесем. – Боже мой, какой же он прекрасный. – Амалия вдруг заплакала. – Я люблю его еще больше! – Вы что же, сударыня, знакомы с преступником? – оживился служивый. – Можете назвать фамилию, имя? К какому сословию принадлежит? – Ну что вы, господин офицер, Амалия Карловна никого не знает, – оттесняя рецензентку плечом, торопливо заговорил секретарь. И, подмигнув городовому, интимно понизил голос: – Вы же видите, офицер, дамочка не в себе. Прошу заметить, госпожа Коган не какая-нибудь там легкомысленная девица, она почтенная сотрудница издательства «Скорпион». Просто перестаралась с шампанским. «Господин офицер» немного успокоился и шагнул к Амалии, собираясь забрать банку. И в этот момент Амалия, оттолкнув постового, вдруг припала губами к стеклу в том месте, где в формалиновой жиже виднелся приоткрытый рот покойника. Изумленный городовой двумя руками схватился за склянку, с силой дернув на себя. Завладев объектом, он развернулся и засеменил к дому протоиерея. Амалия внезапно топнула ногой, и, глядя в спину удаляющемуся стражу порядка, с надрывом закричала: – Я все равно спасу его от поругания! Этой же ночью спасу! Он лучше вас! Выше! Чище! Прекраснее! Вы и мизинца его не стоите! – Ну-ну, Амалия Карловна! Возьмите себя в руки! – пытался урезонить Синюю Гусеницу секретарь, пока Шляпник индифферентно стоял в стороне, на всякий случай делая вид, что он не с ними. – Не смейте меня трогать! – истерично блажила рецензентка. – Вы мизинца его не стоите! Слышите, Лианопуло? Уберите руки! Я сама дойду. Она покачнулась и снова едва не упала. – Елисей Макарович, Ольга Павловна, помогите же! – суетился секретарь. – Амалия Карловна сама не своя. Шляпник обхватил всхлипывающую Гусеницу за плечи справа, Долли зашла слева, и сотрудники «Скорпиона» повели рецензентку к виднеющемуся сразу за церковью дому, направляясь к парадному, на которое сумбурными взмахами коротких полных рук указывал секретарь. – Сюда, прошу! Заводите в подъезд! Проводив Амалию до подъезда, Долли дальше не пошла, решив, что мужчины и сами справятся, а ей пора домой. Она шла и думала о задании, которое, похоже, выполнила на отлично. Не огрызалась, не выказывала норов, хотя в некоторых ситуациях и могла бы. Она молодец. Лев останется ею доволен. Как и договаривались, Долли сумела войти в жизнь редакции так, чтобы не вызвать подозрений и сделаться своей. И даже, как Лев и просил, напечатать в альманахе стихи Александра Зорина. Москва, наши дни