Соседи за стеной, конечно, наслаждаются скандалом. Ждут, когда подозреваемого (или уже обвиняемого?) выволокут на лестницу, приложат дубинками и закуют в наручники. Четырнадцать тысяч. Та женщина из библиотеки, что научила его записывать на листках имена прочитанных книг, была умницей, мудрым была человеком, глядящим в звёзды. — Тридцать секунд, кретин! Савельев, жужжалку! — Есть, товарищ капитан! Расчехляю! Встав посреди самой большой библиотечной комнаты, Шеломов с удовольствием оглядел книжные полки, опоясывающие стены, задержал взгляд на знакомых корешках за голубоватыми стёклами. Странное ощущение, подумал он. Ощущение прощания. Это, конечно, инстинктивное. За окном занимался рассвет. Собираться, класть в чемодан главные книги, хватать необходимые вещи, рассовывать по карманам деньги, документы, банковские карты ему ни к чему. Он закрыл глаза и представил, как всё произойдёт. И оно произошло. II Обладавший завидной реакцией капитан успел схватить Савельева за шиворот. Тот, вооружённый жужжалкой, вскрывающей двери как консервные банки, сделал по инерции шаг и, как показалось Бухтееву, едва не сорвался в распахнувшуюся пропасть. Жужжалка Савельева что-то задела, рассыпала сноп огненных искр, взвизгнула и заглохла. Обнимающий Савельева капитан и третий полицейский, Оськин, отпрянули от белой черты, возникшей в точности там, где прежде путь им преграждало стальное дверное полотно. Локти Оськина стукнулись о соседнюю дверь, закрывавшую квартиру на краю площадки. Охнув от боли, полицейский выронил дубинку, и та покатилась по ступенькам. От порога, за которым полицейские рассчитывали сцапать подозреваемого, и до плинтусов соседских квартир, лишившихся стен, проступили, а потом ясно обрисовались мерцающие белые грани стереометрической фигуры. Нутро жилья гражданина Шеломова точно охватили светодиодным шнуром. Пространство, занимаемое ранее квартирой, быстро заполнял полупрозрачный молочный туман, прибывавший из ниоткуда. У стены слева — вернее, у светящейся линии, обозначавшей стену, ведь обои, штукатурка, кирпичная кладка бесследно исчезли, их будто аккуратно срезали и унесли, — стояли и моргали соседи, таращились на невиданное. Муж и жена. Она в ночной рубашке, с раскрытым ртом, с распрямляющимися примятыми кудряшками, он в майке, семейных трусах, с вывалившимся поверх трусов животом. И тоже с раскрытым ртом. У кой-кого не задалась суббота! Мужчина в майке закрыл рот и дотронулся до клубов тумана. Полицейский заметил, как пальцы его упёрлись во что-то, согнулись. Нащупав невесть что, он отдёрнул руку. Капитан Бухтеев задрал голову. Сосед с верхнего этажа стоял босыми ногами на расстелившемся вместо пола полупрозрачном тумане, обведённом мерцающими нитями. Словно декоратор на Новый год постарался! Только Новому году в июне делать нечего. Босой человек перебирал пальцами ног — это капитан видел ясно. Потом житель верхнего этажа присел и коснулся тумана рукой. И взял да прошёлся по невидимой плоскости. Любопытный! — Что это? — спросил он непонятно у кого. — Мне откуда знать? — ответил Бухтеев. Он вдруг осознал: подозреваемого-то он не задержал. То есть упустил. То есть от начальника отдела ему влетит. И что он напишет в рапорте? Гражданин Шеломов растворился вместе со своей жилплощадью, превратился в зыбкий туман? Придётся, видимо, вызывать ФСБ. Пусть кремлёвские ищейки наберут туману в коробки, пройдутся лазерами по невидимым стенам, ковырнут инструментом мерцающие грани и напустят сюда секретных учёных! — Это что получается? — сказал гражданин из квартиры слева. — Нас теперь все видеть будут? — И меня будут, — сказал сосед сверху. — Тебе какое горе? Ковёр там бросил, и готово! А нам? Новую стену строить? И звукоизоляции никакой! — Кто нам компенсирует?! — завопила его супруга. — Мы, между прочим, граждане добропорядочные! И бдительные. Не какие-нибудь!.. — Голос её сорвался на визг. — Этажом ниже потолка нет, — заметил верхний. — Но люстра висит… Сержант Оськин осторожно коснулся ботинком невидимой плоскости, где прежде лежал паркет. Подошва опустилась на что-то твёрдое. — Вау! — воскликнул Оськин на манер представителя враждебного иностранного народа. — Оськин, — приказал оперуполномоченный, — вызови-ка вторую машину. Савельев, собери свидетелей. Этих вон всех. — Е… есть, т-товарищ к-капитан-н-н!.. — Голос впечатлительного Савельева дрожал, хрипел, вибрировал и заикался, а зубы постукивали, норовя откусить кончик языка. III Шеломов включил на кухне электрический чайник, подогрел воду и заварил чай, помешивая развернувшиеся в воде листья ложечкой. Сотворил шоколадные конфеты с орешками и вафлями. Глядя на звёздные просторы за окном, выпил одну чашку чая и другую. Вокруг висела, тихонько позванивая в ушах, особая тишина, какую способен различить разве что книгочей со стажем длиною в жизнь. Напевая радостную песенку, Шеломов вымыл посуду. А теперь — под душ! Обливаясь в ванной холодной водой, он чувствовал себя нетерпеливым мальчишкой, которому подавай все подарки, подавай исполненье обещаний в одно мгновенье, сейчас и разом, на целую жизнь вперёд. Перешагнув чугунный бортик, Шеломов хорошенько, до красноты растёрся махровым полотенцем. Посмотрел в зеркало и поймал улыбку. Укрыл горящую кожу чистым бельём, затем натянул новенькие джинсы и надел свежую рубашку. Почистил туфли. Прихватил недочитанную книгу. В сердце его колокольчиками звенел неподдельный восторг. Сначала он открыл деревянную дверь, а за нею железную. Полицейская жужжалка провела на металлическом листе рваную кривую — будто кто-то сердитый спичкой о коробок чиркнул. Оставив книгу в прихожей, Шеломов, не страшась ничего, шагнул за порог, туда, где чернели и синели, окрашивались то малахитом, то изумрудом бескрайние глубины космоса, озаряемые белыми, жёлтыми, оранжевыми огоньками звёзд и розово-сиреневыми спиралями галактик. Космос, словно твердь, поддерживал его, мягко обнимая за подошвы. Откуда-то потянуло пломбиром в вафельном стаканчике, шинами старого школьного велосипеда, натёртыми об асфальт, золотистой библиотечной пылью, почтовыми марками, яблоневым цветом и юной мечтой, позабытой на деревенском чердаке. Да ведь так пахнут звёзды! Шеломов сделал шаг, второй, третий. Он прогуливался по тёмной тропе, а над головою, по бокам, под ногами сияли космические миры. Тропа протягивалась в бесконечность, вилась лентою во Вселенную, пронизывала зигзагами неисчислимое множество сверкающих галактик, а по сторонам её росли яблони, груши, сливы, зеленели лужайки и скатывались с пригорков ручейки. Из прихожей выплыло кресло с дожидавшейся книгой. Четыре деревянные ножки беззвучно опустились на тропу. Шеломов сел, устроился поудобнее. Красноватый, с рыжиной каминного пламени свет Арктура упал на страницы открытой книги. Слишком ярко, надо бы убавить. Сейчас, сейчас… Тропа, кресло, комнаты с кухней и ванной отдалились от звезды-гиганта, передвинулись в пространстве. Вот так в самый раз. Шеломов отыскал главу, на которой остановился ночью. Какое-то время он читал, а потом положил ладони на страницы и закрыл глаза. Вот оно. Чистое, беспримесное ощущение. Настоящее открытие. Наконец Шеломов осознал, что такое свобода. Постиг неуловимый смысл трудного, почти недоступного пониманию слова. Абстракция усваивается только тогда, когда обретает очертания, воплощается в предметную явь. У свободы есть математическая формула. Количественное выражение. Четырнадцать тысяч одна книга, разделённая на полвека судьбы. По крайней мере, формула действует для него, Шеломова. Большие расстояния измеряются вовсе не километрами, не парсеками. Лишь та мысль свободна, что творить способна, подумал он в рифму. На обед у него были сваренные вкрутую яйца под майонезом, зелёный лучок, сухарики из духовки, пряный горячий борщ и яблочная шарлотка. Олег Чувакин, январь-февраль 2018 Его ждала Аделаида — Ты уволен! — объявил босс. — Катись! Чаша моего терпения лопнула! — Переполнилась, — поправил босса Полетаев. Поправил на законных основаниях: после увольнения возражай начальнику, спорь с начальником сколько душа пожелает. — В почках у меня сидишь, — сказал начальник. — В печёнках, — заметил Полетаев. — Опять чушь режешь. — Порешь. — Чё ты гонишь, ботаник? Почек у человека две, а печень одна. Значит, никаких таких печёнок! Врубаешься? Короче, Полетаев, ты вынул меня из себя. Бабосы свои не получишь. Всосал? Зряплату тебе не выдам. Катись пустой, умник. Они стояли вдвоём посреди офиса, а из-за столов на них пялились сотрудники — все двадцать человек, работающих на босса. Пальцы их зависли над клавиатурами, но клавиш не трогали. Руки обняли мышки, но по коврикам мышками не водили. На мониторах включились заставки. — Достал меня из себя! — Начальник ткнул подчинённого в грудь, отчего тот пошатнулся. — Вали без бабосов! Тут-то и настал для Полетаева исторический поворотный момент. Как только начальник показал пальцем на дверь, в офис ввалились два здоровенных молодца лощёной иностранной наружности: в расстёгнутых плащах, открывавших модные галстуки и костюмы, в начищенных туфлях, при холщовом мешке со знаком доллара и при улыбках — одинаковых, большеротых и белозубых. — Касспадьин… сорри… таваришш Палетаефф? — спросил один из них, имевший в левой руке фотографию Полетаева. Взгляд его выловил в помещении Полетаева и на нём зафиксировался. — Мы плёхо андестенд рашен, — сказал другой, тот, что держал мешок с приклеенным знаком доллара. — Бат мы карашё знай аур рашен дело. — Да, я Полетаев, — ответил Полетаев. Пожимая руки иностранцам, он думал, что наконец настал тот час, о котором он страстно молил теоретического бога, которого сам и выдумал. Точнее, вообразил в соответствии с теорией, которую сформулировал тоже сам, в кухонно-комнатном одиночестве. Воображение — великая сила, особенно ежели оно подкреплено теорией. Воображение, помноженное на теорию, даёт в произведении веру. Конечно, скажи кому Полетаев о своей догадке, о своих умозаключениях, выстраданных, выдержанных во времени, марочных, его б на смех подняли. Но он не говорил. Зачем? Вера — такая штука, что принимается исключительно глазами. Поэтому Полетаев ждал подходящего момента. Поворотного. Ждал месяцами и годами. Многие на его месте давно сдались бы. Полетаев же, напротив, с каждым очередным невезеньем лишь укреплялся в вере. Сила воли у неудачников — особой, булатной закалки. — Чё это вы притащили? Бабосы? — осведомился босс. Австралийцы быстро переглянулись. — I did not understand it. And you? — And I. — Капуста там, спрашиваю? — Опустившись на корточки, босс протянул палец к мешку с наклейкой. Палец тотчас был вывернут, а босс, распластанный на полу, заскулил. — Я охрану вызову… Секьюрити… — забормотал он. — Итс импассыбл, — сказал один из иностранцев. — Мы иметь международный иммунитет. Эти слова он выговорил очень чётко. Не иначе, тренировался. — Мы не есть файтерс, энд мы не делать аттак, — добрым голосом сказал он поверженному начальнику. — Уи ар френдс, балшой-балшой френдс оф рашен таваришш Палетаефф. — В мешке деньги, чё ли, в натуре? — спросил снова босс, отползши подальше, укрывшись под столом самой красивой сотрудницы фирмы, Наташи Сидоровой, и упёршись задницей в её ноги. Философ Соловьёв был в некотором роде прав: если красота никогда не спасала весь мир, то иногда выручала конкретных начальников. — Yeah! — Оба иностранца широко улыбнулись. — Дэнги! Мани! А лат оф мани! Кэш. Фор мистер Палетаефф. Ду ю спик инглиш, мистер Палетаефф?.. Лет ми эксплейн… Из их объяснений, перемежавшихся отшлифованными заграничными улыбками, Полетаев уловил, что доставленный мешок долларов — сущие пустяки, кэш на карманные расходы. В Австралии ждут его многомиллионное богатство, особняк в окрестностях Аделаиды, розовый сад, садовник, сошедший прямо со страниц английских романов Вудхауза, взвод слуг, два повара, парикмахер, капитан яхты и пилот самолёта. Покойный австралийский дядюшка, о родстве с которым Полетаев до сей минуты не подозревал, оставил ему в наследство даже бункер с лифтом, выкопанный на случай третьей мировой войны. Заморские посланцы рассказали в притихшем офисе, что миллионер из Аделаиды завещал своё состояние и недвижимость тому родственнику, чья жизнь окажется сплошным собранием неудач, бед и несчастий. Дошлые австралийские душеприказчики отследили судьбы потенциальных наследников и указали на одного-единственного: мистера Полетаева, живущего далеко-далеко, в холодной заснеженной России, где март называется весной только на календаре. — Всегда мечтал увидеть лето в январе, а сентябрь в марте, — по-русски сказал Полетаев. В зелёных глазах красотки Сидоровой засветилась, переливаясь изумрудными огоньками, зависть. — Завидуешь? — поразился Полетаев. — Брось! Ты молода, красива и здорова, следовательно, не понимаешь… Подумай-ка: соизмерима ли такая плата с невезеньями и несчастьями, которые хлебаешь полной ложкой полвека? Пришло время открыть публике тайную теорию! Мешок с деньгами, жизнерадостные здоровяки австралийцы, шпарящие по-английски и шипящие по-русски, босс, загнанный под стол, — это же слагаемые чуда, а чудо — единственный доступный обывателю путь к вере. Никто не усомнится в правдивости говорящего. — Есть у меня теория. — Полетаев поставил мешок возле компьютера Сидоровой, под чьим столом продолжал укрываться начальник. — Теория, которая нынче подтвердилась на практике. У субъектов типа А везение рассредоточено по всей линии судьбы, они получают порции удач и счастья размеренно, в чередовании с бедами и огорчениями. Субъекты типа Б получают везение разом, в виде накопленной компенсации, платы за непрерывное долгое горе. — Полетаев тряхнул мешком. — Я из их числа. Мне пятьдесят. Вы знаете меня как классического неудачника. Лузера, как выразились бы улыбчивые мистеры с южного побережья Австралии. — Полетаев показал иностранцам оттопыренный большой палец. Те радостно закивали и оттопырили большие пальцы, отвечая на интернациональный жест. — Что я представляю из себя? Полное собрание самых обидных неудач и всевозможных несчастий! Максимум невезения! Даже родители в детстве дразнили меня бедоносцем. Если употреблять арго, то мою полувековую жизнь можно определить как длинную ленту непрухи и невезухи. Так, босс? Учителя в школе ставили мне четвёрки, хотя предметы я знал на твёрдые пятёрки. Необъяснимо, но факт! В выпускном классе я имел по литературе две четвёрки и две пятёрки за четверти, а экзамен сдал перед комиссией на пятёрку. Но литераторша поставила мне в аттестат четвёрку. А военрук за свой предмет и вовсе тройку вывел. В институт я поступил с третьего захода. Пришлось отслужить два года в армии. Там меня дважды чуть не убили, я перенёс жуткую пневмонию, а домой вернулся без трёх передних зубов и с незажившей трещиной в челюсти.