– Надеюсь, Моби, – сказала она. – Я очень хочу поступить правильно. Джанет запрещалось водить мальчиков в комнату – мы нарушали не только закон Божий, но и правила общежития Колумбийского университета, так что, одевшись, я тайком выбрался через окно и пошел на метро. Ее общежитие сторожили охранники Колумбийского университета, но оно по-прежнему стояло на 120-й улице, так что, покинув здание, я вернулся в Гарлем, в район, где я родился. В переулках сновали бездомные в грязной зимней одежде, окруженные старыми мешками для мусора, где лежало все их имущество. Я перепрыгнул через турникет на остановке «125-я улица» и прошел мимо тощих крэковых наркоманов, которые стояли, опершись на стену, – почти мертвых мужчин и женщин, худых, как спицы, спавших на ходу и торговавших всем, что попадет под руку. Сегодня на платформе метро продавали использованную зажигалку, журнал People пятилетней давности, кассету Пата Бенатара и ботинок без пары. Я выудил из мусорки свежие New York Post и Daily News и в ожидании метро прочитал написанный аршинными буквами заголовок «Город убийств». Оказывается, 1989 год стал рекордным по числу убийств за всю историю Нью-Йорка. В Post была статья о подростках, которые бегали по Таймс-скверу и кололи туристов инфицированными шприцами. Все казалось нормальным: изможденные наркоманы, ежедневные убийства, жестокие, одичавшие тинейджеры. Нью-Йорк никогда не был чистым или безопасным, но в восемьдесят девятом он был грязнее и опаснее, чем даже два года назад. А еще он был моим домом. И я никогда не был счастливее. Там не было полиции, и подростки частенько бегали по вагонам, резали пассажиров ножами и воровали у них часы, кошельки, цепочки и кроссовки. Приближался поезд – сначала он проявил себя едва заметным изменением атмосферного давления. Затем я почувствовал запах: характерное сочетание дезинфицирующих моющих средств, старой цементной пыли, крысиного яда и грязного воздуха. Потом вдали показался маленький белый огонек, который быстро рос в размерах. И вот станцию уже заполняет шум и визг тормозов. Я отошел на несколько шагов – почти каждую неделю я читал, как кого-то столкнули на рельсы прямо под поезд, – и задумался: сразу ли ты умрешь, попав под состав, или же еще будешь лежать, зажатый колесами, а крысы, наблюдающие за твоей предсмертной агонией, будут стоять и думать, можно уже к тебе подойти и откусить кусочек, или пока рано. Двери поезда открылись, и я вошел. Вагон был старый и весь в граффити – и нарисованных на стенах, и вырезанных на стекле. На фиберглассовых скамейках сидели несколько пассажиров, но в одиннадцать часов холодного вторничного утра народу было немного. Я удостоился нескольких взглядов от людей, живших в еще более отдаленных районах, – доминиканцев, гаитян и ямайцев в огромных пальто; они смотрели на меня с опаской. Скорее всего, они подумали, что я наркоман – с чего бы еще тощему белому парню с длинными тонкими волосами садиться на поезд линий 1/9 на 125-й улице? Никто не смотрел ни на кого слишком долго – это могло привести к летальному исходу. Людей убивали даже за кроссовки и наушники, так что в 1989 году ничей взгляд в метро не задерживался на ком-то дольше, чем пару секунд. Поезд направился на юг; его металлические колеса громко скрипели о рельсы каждый раз, когда мы останавливались на станции. В метро я всегда ездил стоя, держась за ремень или поручень и постоянно оглядываясь, чтобы удостовериться, что вокруг безопасно. Там не было полиции, и подростки частенько бегали по вагонам, резали пассажиров ножами и воровали у них часы, кошельки, цепочки и кроссовки. Так что я всегда стоял и внимательно смотрел на двери, ни с кем не контактируя взглядами, оставаясь анонимом, к которому никто не лез с ножом. Я хотел сходить в «Винилманию», так что сошел на Хьюстон-стрит и направился на восток. На тротуарах таял снег, и таксисты неслись прямо по черным грязным лужам, окатывая всех, кто стоял на пешеходных переходах. Внутри «Винилмания» выглядела так же, как любой другой диджейский магазин в Нью-Йорке: все было раскрашено черным, на стенах висели металлические полки с новыми пластинками хип-хопа и хауса, а на полу стояли длинные деревянные корзины с двенадцатидюймовыми синглами. В глубине магазина располагались местные диджеи, упихавшие свои вертушки и огромные дискотечные колонки в пространство размером с маленький гараж в пригороде. В диджейских магазинах никогда не бывало тихо. Иногда один сотрудник ставил новые хип-хоп-пластинки на оглушительной громкости, в пяти футах от него другой включал новые дэнсхолл-пластинки на оглушительной громкости, а в десяти футах третий – новые хаус-пластинки, конечно, тоже на оглушительной громкости. Лучшим – или, может быть, худшим – временем посещения любого диджейского магазина в Нью-Йорке был день пятницы. Именно тогда в магазины завозили новые пластинки, и все диджеи города отправлялись на шопинг в Манхэттен. По пятницам я заходил в «Винилманию», или «Дэнс-Трэкс», или «Диск-О-Раму» и видел толпу из сотни диджеев, собравшихся вокруг магазинного диджея, который на большой громкости ставил новые релизы. Все собравшиеся понимали, хороша ли новая пластинка, буквально за тридцать секунд. Можно было буквально почувствовать, как все собравшиеся вздрагивают от интереса и возбуждения, слушая новую музыку. А потом все диджеи вскидывали руки вверх, спеша приобрести новую пластинку, от которой люди на танцполах будут визжать. У меня было два недостатка: я был маленьким и белым. Большинство остальных диджеев были латиноамериканцами или неграми, причем довольно высокими. Я стоял вдалеке и надеялся, что продавец, поставивший новую пластинку, увидит мою маленькую белую ручку и, может быть, снизойдет до того, чтобы продать мне копию Break 4 Love группы Raze или Definition of a Track группы Precious. Иногда по пятницам пластинки покупали Ред Алерт, или Фрэнки Наклз, или Джуниор Васкес, или еще кто-нибудь из легендарных нью-йоркских диджеев. Легенду всегда пропускали прямо к диджейской будке. Магазинный диджей ставил новую пластинку, тревожно смотрел на легенду, и если тот хотя бы едва заметно кивал, то все в магазине тут же кидались на новый винил, получивший благословение. Я освоил искусство слушания сразу трех или четырех невероятно громких пластинок одновременно, просматривая корзины с ними и решая, во что вложить деньги на этой неделе. Двенадцатидюймовые пластинки были дорогим удовольствием. Я зарабатывал 800 долларов в месяц и тратил примерно 350 из них на еду и арендную плату. Соответственно, 450 оставались на пластинки, студийное оборудование и носки. Новая американская пластинка стоила 5,99, а импортная – 9,99. Достаточно было купить десять пластинок, чтобы потратить на музыку за раз больше, чем на еду за целый месяц. Так что, покупая пластинки, нужно было быть очень избирательным и проявлять стратегический подход. Я не просто слушал музыку и решал, нравится ли она мне: я еще и думал, как она будет звучать в «Марсе» и поможет ли сохранить мне работу. В одиннадцать тридцать утра во вторник в «Винилмании» было лишь несколько диджеев, лениво просматривавших содержимое корзин. Я смотрел корзину лейбла DJ International и тут услышал, как хип-хоповый диджей поставил новую пластинку. Все рэперы начали выпускать треки в жанре хаус, чтобы попасть в плейлисты и в хипхоповых, и в хаус-клубах. Новый смежный жанр даже получил вполне предсказуемое имя «хип-хаус». У Jungle Brothers был большой хит I’ll House You, и даже Биг Дэдди Кейн снизошел до выпуска хип-хаусовой песни. Я послушал новый трек. Некоторые хип-хаусовые записи были очень клишированными и предсказуемыми, но эта была тонкой и недосказанной – и, как ни странно, она была построена вокруг сэмпла латиноамериканских колокольчиков. Я подошел к будке и обратил на себя внимание диджея. – Эй, что это? – крикнул я. Он посмотрел на меня, затем ответил: – Дуг Лэйзи. – Можно мне копию? Он, не говоря ни слова, протянул мне двенадцатидюймовую пластинку в пластиковой обертке. Я поднял ее и прочитал надпись на упаковке: Дуг Лэйзи, Let It Roll. – Когда песня вышла? – спросил я. – Сегодня. – Спасибо! – ответил я, даже побледнев от радости. Я купил еще пару двенадцатидюймовок с лейблов Strictly Rhythm и DJ International, но инстинкт подсказал мне, что круче всего пойдет именно Let It Roll. Расплатившись за пластинки, я дошел по Кармин-стрит до Шестой авеню. Парк на пересечении Блекер и Кармин был полон грязного снега и крэковых торчков. Кто-то снял рейки с парковой скамейки и жег их в бочке. Я пошел дальше. Я был трезвенником-христианином, работавшим в ночных клубах, где без наркотиков никуда. Я жил в грязном городе, терзаемом наркотиками, СПИДом и бандами всех мастей. Я очень обрадовался новому винилу, поэтому зашел в «Везувий», чтобы отпраздновать покупку чашечкой кофе и маленькой буханкой хлеба. «Везувий» – это маленькая пекарня, которую основали в районе Сохо еще в девятнадцатом веке. Сколько я туда ходил, столько за прилавком стоял старик-итальянец в белом фартуке, улыбающийся и обсыпанный мукой. – Вам цельнозерновой? – весело спросил он. – Маленький, пожалуйста. И черный кофе. Он улыбнулся еще шире, завернул мой хлеб в тонкую бумагу и налил мне кофе. – Два доллара, – сказал он. – Вот, – ответил я, протягивая ему три доллара и ощущая себя Рокфеллером, – сдачу оставьте себе. – Спасибо, джентльмен! – сказал он, убирая деньги в шумный металлический кассовый аппарат. Я сел за один из двух маленьких столиков возле двери и взялся за хлеб и кофе. В Сохо было тихо – большинство картинных галерей еще не открылись, – так что я посмотрел на пластинки в свете солнца, отраженном от окон галереи напротив. Я был трезвенником-христианином, работавшим в ночных клубах, где без наркотиков никуда. Я жил в грязном городе, терзаемом наркотиками, СПИДом и бандами всех мастей. Но сейчас я сидел в тихом районе Сохо в отраженном солнечном свете и пил кофе в старинной пекарне, владелец которой улыбался мне. Я был так счастлив и доволен. У меня была идеальная новая пластинка, которую можно поставить. Идеальный кусок хлеба, который я собирался съесть. И я жил в идеальном городе. Глава пятая Замусоренная вентиляция Пятничная толпа ворвалась в клуб «Марс» в десять вечера, как только его открыли. Я начал работу на первом этаже, когда распахнулись двери, но по-настоящему интересным вечер стал в районе полуночи, когда танцпол заняли «дома вога» с окраин. Вог был как раз на пике популярности после выхода сингла Мадонны Vogue, но само движение началось еще несколько лет назад. Вогеры – это геи (черные и латиносы), которые горделиво расхаживали туда-сюда по танцполу, превращая его в своеобразный подиум. Вог на самом деле не был танцем как таковым – скорее он напоминал некий идеализированный показ мод. Объясняя явление другу, который играл на барабанах в спид-метал-группе, я сказал ему, что «дом вога» – это на самом деле не здание. – Это примерно как «дом Шанель» или «дом Диора», – сказал я. – Они вдохновляются французскими домами мод. – То есть они делают одежду? – спросил он. – М-м-м, нет, – ответил я и еще раз попытался объяснить. После полуночи в ту пятницу я ставил хаус-песни для прекрасных «вог-королев», и тут в будку вбежал мой друг Мануэль. Одними ночами он был помощником официанта, а другими играл роль «дрэг-квин». В «Марсе» он надевал черные штаны и черную футболку и носил пластиковые подносы с пустыми пивными бутылками и размякшими окурками. В свои выходные, однако, он превращался в Карлу, изящную латиноамериканскую травести с длинным мундштуком и темными глазами, подведенными сурьмой. В прошлом месяце я сходил в дрэг-клуб возле Таймс-сквер, чтобы посмотреть на выступление Карлы. «Она» стояла на маленькой сцене и весьма элегантно и томно исполняла арию «Бали Хай». После шоу я сказал: «Это было здорово! Ты такая красотка!» Карла захлопала ресницами, поцеловала меня в щеку и удалилась, оставив за собой запах духов. Теперь же Мануэль в образе помощника официанта вбежал в мою будку и крикнул: – Эй, Моби! На твоем танцполе Вилли Ниндзя! Вилли Ниндзя был его богом. Или богиней. Вилли Ниндзя возглавлял один из самых знаменитых домов вога в Нью-Йорке, так что выступление его дома во время моей диджейской смены вполне можно было назвать официальным благословением. «Марс» был сложным местом – и с демографической, и с музыкальной точки зрения. Прошлой ночью, когда я работал на втором этаже, Кул Кит и Ultramagnetic MCs забрали микрофон и пьяными голосами зачитали совершенно безупречный фристайл под хип-хоп-треки. Сегодня Вилли Ниндзя и его дом манерно расхаживали по танцполу под звуки хауса, высоко подняв головы и хвастаясь точеными скулами. Пока они устраивали свой «подиум», я поставил песню Love Is the Message коллектива MFSB. Толпа зааплодировала, а Вилли Ниндзя лучезарно улыбнулся мне с другого конца комнаты. Я натурал, но он был так прекрасен, а его улыбка – так широка, что в тот момент я был готов на нем жениться. Ночь шла своим чередом, танцпол оставался заполненным, и в четыре часа утра я закончил свой сет, поставив Set It Off группы Strafe. Передо мной было счастливое, потное море людей – черных, латиноамериканцев, белых, азиатов, натуралов, геев. Песня закончилась, включился свет, и все вышли из «Марса» в ошеломительный город. Я натурал, но он был так прекрасен, а его улыбка – так широка, что в тот момент я был готов на нем жениться. Вернувшись около пяти утра домой, я почитал немного Артура Кларка, свернулся в маленькой постели и попытался уснуть – а потом кто-то в здании напротив на третьем этаже начал орать. – Иди на хер! – крикнул он заплетающимся языком. – Иди на хер, я это сделаю! Я запер окно, чтобы не слышать воплей – это еще и помогло частично заглушить вонь мусора с улицы. Вентиляционная шахта шириной около четырех футов между нашим домом и наркопритоном была забросана мусором, причем высота кучи составляла не меньше ярда: прогнившие ящики, остатки еды, алюминиевые банки, манекен, чемодан… Я спросил домовладельца, почему нельзя это все расчистить, и он ответил, что формально шахта принадлежит соседнему зданию – а поскольку это наркопритон, никто и ничего расчищать не собирался. А раз шахту никто не расчищал, все жители и нашего здания, и самого притона выкидывали мусор прямо в окно, заваливая ее все выше и выше. – Иди на хер, я это сделаю, – все надрывался человек в соседнем доме. – Заткнись! – крикнул кто-то в нашем здании. – Да заткнись ты уже к х*ям! – согласился еще один заспанный голос. – Иди на хер, иди на хер, я это сделаю! – крик раздался уже примерно в двухсотый раз. А потом он действительно это сделал. Я услышал женский вопль, и кричавший человек прыгнул в шахту с третьего этажа. В падении он успел издать странный стон, а потом с тошнотворным хрустом приземлился. Я вскочил с постели и открыл окно. В двух футах от меня лицом вверх на куче мусора лежал окровавленный, стонущий человек. – Антон, Антон! – кричала женщина из окна наркопритона. – Ты в порядке? – спросил я Антона. Он застонал; его окровавленные губы двигались, но не издавали членораздельных звуков. – Держись, я позвоню 911. Дозвонившись, я очень громко и быстро сообщил оператору, что из окна выпрыгнул мужчина и приземлился в вентиляционной шахте рядом с моей квартирой. Я услышал, как девушка-телефонистка затянулась сигаретой и выдохнула дым. – Адрес назовите, – скучающим тоном произнесла она. Я дал ей адрес и сказал, что сам впущу медиков. – Антон! Антон! – все надрывалась женщина из соседнего дома. Я высунул голову в окно и крикнул: