О том, насколько мне надо спешить Вскоре это сердце окажется на пути к нам. Прямо сейчас оно все еще внутри несчастного донора, жизнь которого поддерживают аппараты. Тем не менее есть всего около полутора часов, может, два, если повезет, до того, как придут готовить меня к операции. Тут любят, когда все хорошо подготовлено, и, как только сердце извлекут и отправят сюда, поверьте мне, никто время терять не станет. И есть всякое такое, что я хочу записать до того, как это случится, потому что не смогу писать несколько дней, если не больше, а еще будут разные болеутоляющие и сама боль: меня положат в отделение интенсивной терапии по меньшей мере дня на три-четыре, а в ОИТ нет никакого уединения, и помимо всего этого, возможно, после я стану воспринимать все по-иному. Может, что я думала до операции, покажется и в самом деле далеким, если только я вообще буду помнить, о чем думала. Видимо, не буду. Наверное, к тому времени забуду обо всем, о чем хотела написать. А писать я собираюсь в основном не про сердце, и может показаться, будто я ухожу в сторону, только мне все равно нужно это сделать. Хочу задокументировать, сколько удастся и как можно быстрее, и, если моя писанина выйдет неряшливой, значит, ей и суждено быть неряшливой. Просто так иногда бывает. Сначала дни в больнице тянутся так медленно, что каждая минута кажется часом. Потом находят сердце, и все случается разом. Все происходит очень быстро. Еще о моем друге Эстер, чтобы в том, что я стану писать дальше, было больше смысла Когда мне было пять лет (почти шесть), Эстер поселилась в нашем доме. Уже тогда она была старой дамой. «Тогда» – это 14 лет назад. Вот как долго я ее знаю. Почти 14 лет. Когда тебе 19, это долгий срок знакомства с кем-либо. Мать послала меня совсем одну подняться по наружной лестнице (оглядываясь назад, думаю, она на всем пути следила за мной из окна) с маленькой корзинкой булочек и запиской, приветствовавшей появление Эстер по соседству. Мне всегда нравилось, когда приходилось идти куда-нибудь одной, отчего, думаю, все, связанное с Эстер, пошло так здорово с самого начала. Потому что, понимаете, я сейчас думаю об этом и не могу припомнить ни одного другого случая, когда бы выходила из дому на своих двух ножках без надзора матери. Когда самочувствие позволяло и я посещала школу, она провожала и забирала меня. Когда мне нездоровилось, мы целый день проводили вместе, потому что ей приходилось помогать мне с уроками. Во всяком случае, пока я не стала намного старше, но к тому времени я была настолько больна, что, по правде говоря, мне и ходить-то приходилось не много. Так что в тот момент моей жизни шагать вверх по лестнице представлялось каким-то недостижимым рубежом, и это вызывало полный восторг, не говоря уж о том, что наделяло ощущением самостоятельности и гордости. На одном пролете лестнице мне пришлось останавливаться дважды. Отдышаться. Впрочем, всего на минутку. Я постучалась в дверь к Эстер, но она не ответила, и это казалось странным, потому как мы заметили, что она не часто выходит из дому. Дважды в неделю ей доставляли всякие продукты. Позже иногда она наведывалась к врачу или еще куда, но в те первые две недели мы и вправду не видели, чтоб она выходила. До сих пор я не знаю, была она дома или нет. Всегда было ощущение, что была, только, может, не открывала дверь кому попало. Впрочем, это лишь интуиция. Я ее никогда не спрашивала, так что утверждать с уверенностью не могу. Подождав некоторое время, я поставила корзиночку перед дверью, и дня через два мы получили от нее записочку со словами: «Благодарю вас», – но не более того. Мама вообще-то была права, считая, что Эстер странная или с ней что-то не так, но могу точно сказать: мама по-прежнему относилась к новой соседке с сомнением, во всяком случае еще довольно долго. Так вот, неделю или около того спустя настал мой день рождения – день, когда мне исполнилось шесть лет. Собрались мои двоюродные брат с сестрой, Макс и Ева (они очень шумели и баловались), и две подружки по первому классу, Полин и Жанна. Моя мама, конечно же, а еще бабушка и тетя Бетти, мама Макса с Евой. И все. Но для нас это было большое сборище. На угощение были хот-доги, свинина с бобами и праздничный торт, и тут я узнаю, что мама решила еще раз достучаться до Эстер и приготовила ей тарелочку с едой. – Я ей отнесу! – вызвалась я (на самом деле завопила во весь голос), потому как ужасно обиделась, увидев, что мама была уже на полпути к двери. Разве она не понимала, какой восторг свободы охватывал меня, самостоятельно шагавшую вверх по ступеням? Как она могла лишить меня такого важного момента, когда их у меня и без того было так мало? Я тогда почувствовала, что меня чудовищно не понимают. – Нет, не трудись, милая, – сказала мама. – Это твой праздник. Оставайся и радуйся ему. Только дело-то в том, что празднику я не радовалась. Совсем-совсем. Дети говорили слишком громко, все хватали сладкое и хотели играть. Я была не против поиграть, если это было что-то вроде одевания кукол или соперничества в настолки. Еще мне очень нравились карточные игры, особенно «золотая рыбка» и «старая дева». Только остальным хотелось развлечений с беготней и возней. А я не только не могла этого делать, но и ненавидела, когда мне напоминали, что все остальные могут. Так что я просто рвалась сбежать оттуда. Я умоляла. Я встала на колени и обхватила мамины ноги, чтобы она не могла уйти. На мне была коротенькая юбочка, и рисунок ковра слегка отпечатался на коленях. Они покраснели и оставались такими очень долго, потому что я помню, как, глядя вниз, я видела красные пятна на ногах, когда ждала, пока Эстер откроет дверь. В тот раз я добилась того, чтобы мамуля уступила. В конце концов. Для этого понадобилось и на коленях вдоволь постоять, и повыпрашивать, но она позволила пойти именно мне. В этот раз я словно знала, едва ли не чувствовала, что Эстер не открывает дверь кому попало. Так что я заговорила с ней через дверь. – Миссис Шимберг? – сказала я. – Это всего лишь я. Вида. Снизу. Вы знаете. Девочка, которая вам оставила булочки. Эстер из тех престарелых женщин, кто громко стонет, бормочет недовольно, когда приходится вставать с места, и я через дверь слышала эти причитания. Через минуту дверь открылась, и она глянула на меня сверху вниз. Без улыбки. Не внушая мне ничего плохого вроде того, что мне тут не место, но и не улыбаясь. И она сказала: – Да, малышка? Чем я могу тебе помочь? Прежде я никогда не слышала такого сильного акцента, как у нее, во всяком случае я такого не помню, и я не вполне понимала, как к этому относиться. Я опустила взгляд на тарелочку с едой, которую держала в руках, и Эстер тоже посмотрела туда. – Мы там внизу день рождения празднуем, и мама попросила меня отнести вам это. – А чей это день рождения? – спросила она. Я ответила, что мой. – Что ж. С днем рождения тебя, юная леди. Не хочешь ли войти? Я была очень рада и взволнована, ведь мне никогда не доводилось ни к кому приходить в гости совсем одной, и я не знала никого, кого бы не знала и моя мать, кроме детей из школы, только они все друг с другом знакомы, так что это не совсем то же самое. – Да, мэм, – произнесла я и шагнула вперед. Но Эстер мягко остановила меня, положив руку на плечо. – То, что я сейчас скажу, может прозвучать для тебя довольно странно, – произнесла она. – Но мне нужно это сделать, и я надеюсь, что ты очень постараешься понять. Добро пожаловать ко мне, и ты можешь захватить с собой этот прелестный кусочек торта. Но вот хот-догу, в котором, как я полагаю, свиная сосиска, и бобам, которые, как я вижу, идут вместе со свининой, придется остаться за дверью. Это и вправду звучало как-то странно, но я переложила торт на салфетку и оставила остальное за дверью, на низеньком приступке. Когда я вошла, то поразилась, до чего все было голо вокруг. Мамуля, если честно, была падка на вещи. Все наше жилое пространство было заполнено самыми разными штуковинами. Эстер, видимо, вещи чересчур не занимали. Тогда я подумала, это потому, что она недавно вселилась. Только у нее так ничего и не изменилось. Зато мне пришлось сменить свои теории о том, почему это так. Окно было раскрыто, и на подоконнике два голубя и множество мелких черных птичек склевывали крошки, которые им насыпала Эстер. Мне понравилось, как влетал в окно прохладный ветерок, нравилось, что можно слышать звуки города. Моя мать никогда не оставляла окна открытыми. Прямо как будто боялась свежего воздуха. Эстер разъяснила мне, что значит соблюдать кошерность. Я не совсем поняла. Но уловила связь между ней и тем, почему свинине пришлось остаться за дверью. Я изо всех сил старалась понять. Поняла все, за исключением: а зачем? Но подумала, что было бы невежливо задавать о таком слишком много вопросов. В особенности таких, в которых есть какое-нибудь «а зачем», потому что это будет похоже на осуждение. – У тебя есть место для еще одной порции торта? – спросила она. – Торт я всегда могу есть, – ответила я. – Тогда съешь кусок, что у тебя в руке. И мы позволим твоей маме думать, что я с удовольствием съела по крайней мере торт, даже если и не тронула сосиску и бобы. Вот так я и сидела у нее, чувствуя себя взрослой, как никогда в жизни, уплетая третью порцию торта за день. Я посмотрела на кухонный стол и увидела, что булочки, которые мы ей дали, были по большей части все еще целы, но сморщились и почерствели, а потом я снова глянула на подоконник и поняла, чем кормятся птицы. Разглядела желтые корочки с черными точечками от лимонных булочек с маком. Думаю, я понимала, что мамуля непременно бы обиделась и оскорбилась, если б увидела, на что пошли ее булочки, только я считала, что кормить птиц – дело полезное, и булки для него вполне годятся. Может быть, они тоже некошерные. Я все еще не была уверена, как отличать (помимо свинины, с ней дело было ясное). Мы поговорили немного об обычных вещах, вроде сколько мне лет и куда я хожу в школу (что в моем случае осложнялось тем, что временами я была нездорова и приходилось учиться дома), а потом она сказала мне кое-что приятное: – Ты ребенок. И тебя приятно видеть гостьей. Обычно я не люблю находиться среди детей, но твоему визиту буду рада, приходи, когда захочется. Большинство детей крикливы и никак не могут найти себе места. Я от них чересчур устаю. Ты меня не утомляешь. Держишься спокойно, словно взрослая, и ты, видимо, девочка очень тихая и сдержанная. Вспоминая, я могла случайно изменить пару слов, ведь все произошло так давно, но я не один день раз за разом повторяла эти слова про себя, а потому, думаю, по-прежнему держу их в голове вполне правильно. Я ответила, что из-за моего больного сердца. Сказала, что врачи говорят, что, видимо, я доживу только до подросткового возраста, а может, даже и не так долго. Как повезет. Эстер откинулась на спинку кресла и вздохнула. Потом произнесла: – Иногда люди говорят тебе то, что после оказывается неправильным. Не имеет значения, насколько знающими они себя считают. – Так и моя мама думает. – Я уже однажды перехитрила смерть ради возможности дожить до старости. И, поскольку я старая, теперь я обманываю смерть каждый день, когда просыпаюсь и дышу. – А как вы это сделали? – Знаешь, это долгая, запутанная история, такую, может быть, лучше отложить до другого раза. Должно быть, твоим друзьям понравится, если ты вернешься к ним на праздник. В конечном счете он ведь в твою честь. Я огорчилась, но просто сказала: – Ладно, только я хочу снова прийти к вам в гости. И она отозвалась: – В любое время, когда захочешь. Я чувствовала себя очень польщенной, поскольку знала, что больше никто ее не навещал, во всяком случае до сих пор, вот и считала себя какой-то особенной.