Ричард Дорогая Майра, цель этого электронного послания – сообщить вам, что со мной все в порядке. Уже несколько дней собирался написать. С тех самых пор, как благодаря вам смог продержаться у могилы. Извещаю, что со мной все в порядке. Если теперь я могу быть в порядке! По правде говоря, я все еще словно в тумане. Я застрял на той самой нейтральной полосе, про которую, помнится, в свое время пытался вам объяснить. Несомненно, не сумел. Хуже того, может быть, я только подумал об этом. И на самом деле про это вовсе и не говорил. С недавних пор трудно стало отделить одно от другого. Упомянутая мной полоса – это туманящий шок оцепенения, который следует за душевной травмой. Отпускает порой, но очень ненадолго. В каком-то смысле это даже благо. На самом деле. Утром просыпаешься безо всякого понимания, где ты. Никакой памяти о том, что потерял. Потом она медленно возвращается к тебе, неся за собой ошеломление. Это ужасно, но легко. Всего-то и нужно – встать да умыться. Потом звонишь приятелю и сообщаешь, что ты встал с постели и умыл лицо, а он говорит: «Классно, Ричард! Ты обязательно выдержишь». Ничего не упоминается о более мелких деталях: пропущенный день работы, неупорядоченная чековая книжка, кипы счетов и уведомлений. Никто не осмеливается предположить то, на чем, уверен, потом все будут неустанно настаивать: жизнь и после такого не останавливается, она продолжается. В какой-то момент просто переставить одну ногу впереди другой становится поводом для гордости. В последнее время я частенько говорю о себе во втором лице. Точно не знаю, что это значит. Впрочем, подозреваю, что впоследствии шлагбаум над моей жизнью не опустится очень уж низко. Только в данный момент я предпочел бы об этом не думать. Сегодня я почти уже отправился навестить Виду в больнице. Хотя и знаю, вы считаете, что это плохая идея. Вы дали это понять очень ясно, когда мы разговаривали. Все ж, полагаю, раньше или позже, но съезжу обязательно. Это одна из тех мыслей, что выжигает в мозгу дырку на затылке, куда ты ее запихиваешь каждый день ежеминутно. Невозможно перестать ощущать то, как она покоится (или, скорее, беспокоится) там, во временном хранилище. Она становится раздражителем, и тут обнаруживаешь, что поступаешь с ней, как устрица, обволакивающая жемчугом частичку чужеродного тела – из самозащиты. Я просто-напросто уверен, что не выдержу и навещу ее – вопреки совету – когда-нибудь. Сегодняшний день поначалу казался ничем не хуже другого, чтобы наломать дров. Однако случайно прозвонил спасительный колокольчик. Поскольку вначале я должен был устранить небольшую протечку масла в машине. Позвонил механику, но тому понадобилась еще пара деньков, чтобы приступить к починке. Эта деталь с недавних пор едва не вгоняет меня в оцепенение. Если какой-нибудь невинной душе суждено слететь с дороги под чудесным весенним дождем по масляной пленке, неспособной впитаться в тротуар и попросту собирающейся в лужицу там, где резина касается дороги, очень важно, чтобы в этом масле моего не было ни капли. Чтобы в этом новом бедствии не было моего участия. То, что прогноз погоды не обещает дождя, на мой взгляд, не имеет значения. Только подумайте: никакого дождя не обещали в тот вечер, когда Лорри ушла от нас. Извините, что подбираю эвфемизмы, но я сейчас до того чувствителен, что правду воспринимаю как вид жестокости. Короче. Я отложил посещение до той поры, когда смогу быть уверен, что у меня не подтекает масло на дорогу и я ничем не осложняю вождение какой-нибудь невинной душе, едущей следом за мной или последующей тем же путем позже. Душе, возможно, незаменимо близкой для кого-то. Полагаю, так или иначе, но любой или любая для кого-то незаменимы. Вы не находите странным, что мы все разъезжаем, повсюду роняя частички самих себя? Масло, смазку для коробки передач, антифриз. Старую резину. Куда ни поедем – везде оставляем ненужные следы. Хорошо, ладно, полагаю, вы скажете: наши машины – это не мы. Но я не столь уж уверен. Точно так же говорят и про собак, а те растут и через некоторое время становятся похожими на хозяев. Только вот и собаки, и машины, по-моему, нечто большее, нежели созданное нами по нашему подобию. Отчего я так много болтаю? В жизни никогда болтуном не был. Не знаю, Майра, почему вы меня терпите. Если, само собой, считать, что – терпите. Наверное, потому, что вы любили Лорри так же сильно, как и я. Может быть, мы два единственных в мире человека, которые в тот вечер так много утратили. Людей связывают узы по всяким разным причинам. Почему бы и не по такой? Скорее всего, я напишу, когда повидаюсь с Видой. Мы можем сравнить наши впечатления. Несомненно, поймем, как вы были правы. Всего вам наилучшего. Ричард Дорогая Майра, у Виды я еще не был. Жульничаю. Пишу раньше. Я должен кое в чем признаться. Я не переношу лактозу. А, как вам, само собой, известно, у Лорри такой проблемы не было. Вот и держали мы всегда в доме оба вида молока. Только в тот вечер такого, какое пил я, не оказалось. Глупо, если подумать, ведь я же взрослый мужчина. Мне тридцать шесть лет. Не десять. С чего мне обязательно нужно молоко за ужином? Обычная штучка из тех, какие рождает привычка. Всего-то от меня и требовалось – поломать заведенное правило. Сказать: «Ну и пусть. Воды попью». Только это от меня и требовалось, Майра. Всего-то и было делов. Можете себе представить, чем это обернулось и с чем мне всю жизнь теперь жить? Я произнес эту фразу уже раз триста с тех пор. Я просыпаюсь ночью, выговаривая ее. А до того, как проснуться, уверен, бормочу во сне. «Я воды попью». Я мог бы просто попить воды. Или, уж в самом крайнем случае, почему я сам не поехал за молоком? Ведь нужно-то оно было – мне. Я принес домой кое-какую работу. Сидел в гостиной, работал на компьютере, и Лорри вдруг сама решила выскользнуть из дома и купить того молока, какое пил я. Я и знать не знал, что шел дождь. Он был до того слабый, что даже по крыше не стучал. Так, полагаю, побрызгал несколько минут. Дождик на склоне осени. Первый за долгое время. Есть какое-то объяснение в физике. Позже, после того как минут десять-пятнадцать лил сильный дождь, масло смыло с дороги. А поначалу… Нет, как такое возможно? Ведь нельзя же из шланга смыть масло с подъездной дорожки к дому. Я пробовал. Только тут что-то связано с первыми минутами дождя. Вода ложится поверх масла. Или что-то подобное. Мне как-то разъясняли. Но с тех пор я не расспрашивал, потому что невыносимо выслушивать это еще раз. Несвязное какое-то признание. Зато теперь я высказал это другому человеку, может, теперь наконец-то смогу уснуть. С другой стороны, может, и нет. С наилучшими пожеланиями. Ваш зять (я все еще зять?) Ричард Утешительный камень Когда я приехал в больницу, мать Виды, Абигейл, куда-то пропала, ее нигде не могли найти. Не очень понимаю, почему, но для меня было важно отыскать ее. Может быть, причина была в ощущении, будто я знаю Абигейл, поскольку получил от нее письмо, где шла речь о возможной встрече нас всех, как только Вида покинет отделение интенсивной терапии. И подавалось это как самая нормальная вещь в мире. Нечто, никоим образом не способное разрушить и без того еле тлеющую жизнь. Будто это удержит кого-то от поспешности. Будто такая встреча не способна причинить боль. Обратите внимание, я говорю так, будто сам никоим образом не несу за это ответственность. Но я обязан донести правду, а она такова: если б я захотел остаться безымянным, чтобы Абигейл никогда не узнала, как со мной связаться, то смог бы. По сути, анонимность – стандартная практика в донорских договорах. Донорская программа побудила ее написать мне. Но там просто так адресов не дают. Дальнейшему контакту способствовал я. Потом, в тот момент, когда указанный контакт принял мое предложение, я пошел на попятный и стал ощущать, будто мне навязываются. И все же – я в больнице, готовый к драме. Почему? Трудно сказать. Но я догадываюсь. Полагаю, хотелось видеть в этом одну из тех душещипательных историй в вечерних новостях. Жизнь прорастает из смерти, и даже самая жуткая трагедия способна обернуться чудом. И вот она, эта осчастливленная молодая особа, лежит на больничной койке, дышит. Живая! Живое доказательство. Какая награда для погибшей женщины и ее ввергнутого в горе семейства! Стоя тогда в голом больничном коридоре, я, верите ли, начинал прозревать, что впереди мне уготовано нечто большее, чем простая встреча. Это будет что-то серьезное. Может быть, как раз поэтому-то мне и было важно найти Абигейл. Она была мне партнером в самоотречении, и я нуждался в ней. Возможно, с ее помощью я сумел бы отыскать свой путь. Я даже спросил дежурную сестру на этаже, где лежала Вида, но, насколько той было известно, мамаша отправилась домой. У меня было два варианта. Вернуться позже. Как будто на поездку в больницу не ушел целый недельный запас моих и без того скудных сил. Или заставить себя войти в палату к девушке одному, непредставленному. По-видимому, был еще и третий вариант: забыть об этой сомнительной идее. Признать, что я наткнулся на красный свет, возможно, и поделом. Только такой вариант я отмел, уже пройдя душой точку невозврата в этой истории с Видой. Решил, что в первый раз увидеться с нею один на один как-то предпочтительнее. Не будет никого, кто мог бы наблюдать со стороны, кто заметил бы, что я заявился с неким намерением, эдаким смутным ожиданием выгоды. Особенно, если такое ожидание окажется ошибочным. Если я сяду в лужу. Я простоял перед дверью до того долго, что подошли две медсестры и недоуменно на меня уставились. У одной из них застрял вопрос в поднятых бровках. Мол, мне непременно что-то надо. Мне и было надо. Только у них вряд ли такое с собой имелось. Я вошел. Ждал, что она будет спать, а она устроилась полусидя, опираясь на подушку, и не сводила с меня темных широко раскрытых глаз. Было в них что-то поразительное, что-то необузданное и жгучее. А я-то ожидал увидеть ее по крайней мере слабенькой и наполовину без сознания. Всего-то несколько дней минуло после такой болезненной операции, может, ее пичкают каким-нибудь сильным болеутоляющим? Если так, то с чего ее глаза выглядят так естественно? Вообразить не мог, что ей девятнадцать лет, хотя из письма ее матери знал, что так оно и есть. Ее можно было принять за старшеклассницу: весит очень мало, хрупкая. Наверное, на грани анорексии, волосы грязновато-белокурые, может быть, и в самом деле грязные, а может, просто так смотрятся. Под глазами темные круги, тело какое-то странно вялое и бездвижное, лишь глаза живут полной жизнью. Один только большой палец правой руки в движении: как заведенный трется и трется по одному месту какого-то маленького овального предмета.