Это объявление, честно признаться, я так никуда и не выставила. Не хватило смелости, адекватной формулировки, пары сотен извинений и десятка пожеланий всех благ, которыми я обычно снабжаю свои письма. Стиль у меня такой — постоянно извиняться и чего-то желать. Когда кто-то из моих знакомых хочет выслушать десяток пожеланий и извинений, обязательно обращается ко мне. Только недавно закончила послание, соответствующее всем моим правилам. Извините, пожалуйста, простите, мне так неловко отнимать ваше время, но не могли бы вы, со всей вашей любезностью, подсказать, как мне быть — в деканате зачем-то назначили пересдачу на день, следующий за последним экзаменом, а я несколько сомневаюсь, что успею повторить весь необходимый материал за такой короткий срок, и, может, вдруг существует возможность перенести пересдачу на более позднее время… Преподаватель, которому письмо посвящалось, ответил почти мгновенно. И заявил, что даже на пересдачу в день, назначенный сейчас, придет с чемоданом — у него, понимаете ли, будет начало отпуска. С пересдачи он отправится на самолет — и еще месяц никто в этом городе его не увидит. Так что ни о каком переносе не может быть речи. Конечно же, я очень обрадовалась. Нервная улыбка застыла на лице, как гипсовая. Вообще говоря, с этой пересдачей все получилось глупо до невозможного. Чтобы получить четверку за экзамен по предмету, который носит страшное название «Концепции современного естествознания», достаточно было просто прийти. Тем невероятным утром отпуск преподавателю как раз-таки согласовали, настроение у него установилось чудесное, зачетки заполнялись по три штуки в минуту. А я не пришла. И не потому, что боялась, хотя я и боялась. Иногда мне вообще кажется, что Нелепость — мое второе имя. Ника-Нелепость. Две кривые-косые синие полочки. Ночью перед экзаменом я готовила конспекты и предложенные ещё в марте задания (преподаватель грозился проверить их до последней запятой). Спать я легла под утро, добропорядочно выставив будильник… Но телефон ни с чего отключился, родители разъехались по работам, братец в неизвестном направлении исчез. Если бы пришлось выбирать второе имя моему брату, я бы и его красивой синей полочкой наградила — Неуловимость. Когда я появилась в институте, там уже никого не осталось. Даже моя знакомая уборщица стояла возле самого выхода, одетая в элегантное красное платье, так что я не сразу ее узнала. День стоял чудесный, красочный, солнечный, — все спешили домой. И спрашивается — зачем же я тогда в институт спешила? Ладно уж, так сложились обстоятельства. Страница перевернута, а книга жизни такова, что ее можно писать (и читать) только последовательно, назад не вернешься. И теперь мне, как особенной (никогда не любила выделяться из толпы, но всегда это делаю), придется идти на пересдачу — на следующий за последним экзаменом день, к преподавателю, которого в его законный отпуск заставляют принимать всяких нелепо-невезучих студентов. Впрочем, пересдача-то будет лишь послезавтра. Несмотря на то что институт множество раз доказывал мне, что послезавтра — это очень скоро, я все равно каждый раз добавляю эту ужасную частичку «лишь» и откладываю дело в надежде, что обязательно вернусь к нему чуть позже. А потом ночами дописываю конспекты и задания доделываю. Если бы я готовила всё своевременно, то тем утром проснулась бы вовремя, не к обеду… Каждый раз уговариваю себя не жалеть о свершившемся, теории придумываю. Но все равно жалею. Впрочем, мне сейчас правда не до каких-либо концепций. Завтра еще английский сдать нужно. А в голове уже слова слились — одно к одному, и отнюдь не в поэтичную строчку. Английский мне дается нелегко. Как и многие другие предметы, которые мне приходилось постигать в течение жизни (особенно институтской). Но английский — отдельная история в моей коллекционной шкатулке. Стоит мне оставить его на какой-нибудь несчастный месяц, как приходится начинать изучение едва ли не с алфавита. Никакие зубрежки, тренировки и ассоциации мне не помогают. Иногда мне начинает казаться, что с гораздо большей легкостью я могла бы освоить, скажем, язык программирования, чем английский, который мне, как гуманитарию, должно быть легким и понятным (согласно стереотипам). Итак, английский. Итак, концепции. Я ещё пару раз перечитала ответ на письмо. Затем захлопнула ноутбук и схватила телефон — современный человек очень зависим от гаджетов, на самом деле. Преподавательница по английскому языку, милая женщина с пучком кудрявых волос, похожая на пастушку из сказок, еще в первую неделю семестра отправила нам аудиотексты и посоветовала изучить их до начала экзамена. Что ж, кажется, самое время начинать. Ткнула куда-то наугад. Все тексты рассказывали примерно об одном (журналистике, не зря же я поступала именно на нее), но абсолютно разными словами, в этом я еще в начале семестра убедилась, когда в порыве вдохновения решила заняться английским: тогда я выдержала целый час, прежде чем нажала на паузу и забыла про английский до сегодняшнего дня… Звучит текст красиво, следует признать. У диктора приятный голос, бархатистый, как мох на грубой коре дерева. Но понять получается мало что. Наверное, раз уж я хотя бы саму себя стараюсь не обманывать, пора признаться вот в какой вещи: из всех разделов английского языка именно аудирование мне сложнее всего дается. Дайте этот же текст в печатном варианте (а лучше в электронном, чтобы леса не срубали зазря), и я пойму в десять раз больше. Проще даже грамматику принять и осознать, чем соотнести написанное слово с тем, как оно звучит. А ведь каждый произносит слово по-своему. Оно, одно-единственное, в тысячах вариантов существует, и как мне распознать его под масками радости, тревоги, отчаяния?.. Братец советует мне больше практиковаться. Он сериалов на английском за последний год посмотрел больше, чем я на русском в течение всей своей жизни. И при этом он еще умудряется вполне себе неплохо учиться, помогать друзьям, издеваться надо мной, тогда как я постоянно отстаю по учёбе — и при этом все равно не имею времени на жизнь. Ладно, следует признать, я попросту завидую людям, которые так много успевают. Я всегда чем-то занята, и при этом, по ощущениям, ничего не делаю. Наверное, нужно попробовать жить по расписанию. Говорят, немного помогает в жизни… Стоп. Так не пойдет. Текст подходит к концу, а я отвалилась еще на второй минуте. Невозможно его слушать, ничего не делая, — сразу уплываешь на газетно-тоненькой, но вполне себе устойчивой лодочке по реке воображения, пытаясь догнать волшебство (которое на самом деле является лишь бессмысленными бликами на воде). Нужно занять чем-то руки. Когда мне нечем занять руки, я иду готовить. На самом деле, я так довольно много рецептов освоила. Причем большинство — за единственный пока что учебный год в институте. Сейчас новый рецепт осваивать не хочется. Как-никак, завтра экзамен. Несолидно. Но можно приготовить простецкое что-нибудь, из знакомого… Оладьи, например. Их я еще пять лет назад научилась делать. Раньше так было, да и по сей день родители занимаются работой, у них нет времени, чтобы часто баловать нас разными вкусностями. А братец уже слишком взрослый, чтобы обслуживать себя самостоятельно. Нашлась сестрица. Наверное, удобно, когда у тебя есть сестра, пусть даже и младшая. Захватив телефон, я дошла до кухни на цыпочках, будто боялась кого-то разбудить. И включила текст по новой. «Надо признать, что…». Пока понятно. Все, кроме слов, которые последовали после «что». Ингредиенты стояли там, где я в прошлый раз их оставила — искать не пришлось. В этом доме я готовлю немного чаще всех остальных. А за окном лютует нешуточный ветер, больше подходящий началу непослушного мая, чем концу июня. Под окном растет сирень, и ветки ее, с которых уже осыпались нежные сиреневые цветки, под ветром гнутся, но никак не желают сломаться. Интересно, а каково это… Опять отвлекаюсь. Хотя строчки получились бы неплохие. «По мнению некоторых экспертов…» Вводные конструкции я, может, и узнаю. Потому что самой приходится их произносить, — когда пропускаешь слово через себя, оно сразу же становится роднее, обретает форму, цвет, запах. С остальным сложнее. Яйца. Мука. Кефир. Сода-сахар. Масло затрещало на сковородке, заглушая диктора, не дало ему спокойно дочитать текст. Зато надо мной тем самым прекратило издевательство. На треск в кухне появился, точно призрак, братец. Сразу через мгновение после того, как аудиотекст завершился. Это хорошо. Иначе начал бы смеяться. Сегодня брат дома. Как был вчера, а еще будет завтра, послезавтра и особенно в те дни, когда дома ему лучше не быть. Зато в моменты, когда он очень сильно нужен, например, чтобы разбудить меня, братец обязательно куда-нибудь уходит. Начал он, конечно, с больного. — Готовишься к завтрашнему инглишу, Ника? Или готовишь? А что готовишь? В отношении всех неприятностей моей жизни он до ужаса злопамятный. Свои же забывает мгновенно, в худшем случае — на следующее утро. Подошел едва ли не вплотную — а братец меня, как-то так по-дурацки получилось, выше на тридцать два сантиметра. Посмотрел сначала на сковородку, потом в кастрюльку с тестом. И угадал безошибочно: — Ага, оладушки. Как раз задумывался о полднике… — Какой тебе полдник? Ты проснулся два часа назад. Илья посмотрел на меня так, будто нас разделяли не только тридцать два сантиметра роста и шестнадцать месяцев жизни, но еще и огромная пропасть величиной в мою великую глупость и его несомненную мудрость. — Скажи, когда ставить чайник. И развалился на кухонном стуле, опираясь локтями на его спинку. Вот такой у меня братец. Абсолютный дурачок, который в феврале разменял третий десяток. Непризнанный гений. Совсем никем не признанный. Будущий великий математик. Спасибо, что не физик, иначе обязательно взорвал бы полгорода в ходе какого-нибудь эксперимента. С ним порой случаются вспышки излишнего энтузиазма. Но мысли в его голове иногда проскальзывают дельные — что таить?.. Иногда, но точно не в этот день, ставший предвестником нашей истории. Я перевернула первую партию оладий. И заметила, на мгновение взглянув в окно: — Илья, как думаешь… Каково это — мчаться вперед, чувствуя лишь ветер?.. Ну, знаешь… Позабыть все обыденное — не считая, может быть, только правил дорожного движения? И ветер — он как будто проходит насквозь даже в том месте, где должно быть сердце. — Понятия не имею, — отозвался Илья. — Чайник ставить уже можно? — Все же подумай. — Подумаю. Зачем тебе? — За надом. — Ника, зато сразу видно, кто из нас двоих только что закончил детский сад… Еще б напомнила, что с носом любопытных Варвар случается. Скажи лучше, что насчет чайника, если не хочешь делиться со мной своими великими секретами, — и он зевнул. — И вообще. Почему именно сердце? А как же желудок? Или печень? — А ты только и думаешь, что о желудке и печени. Я решила, что настало чудесное время на него обидеться. Хотя давным-давно, еще в детстве, поняла, что ни к какому положительному результату эти обиды не приводят. Если Илья и знает, что такое совесть, то о ее муках в лучшем случае только слышал краем уха. Было время, когда я усердно пыталась его пристыдить, но так ни разу и не добилась своей цели. Тем не менее, прямо сейчас разговаривать с Ильей я перестала. Молча выложила первую партию оладий на блюдце, опустила на сковороду новые капли теста — края их неохотно начали белеть. Илья не терял времени даром — поднялся со своего королевского места, на всю мощь выкрутил кран с холодной водой, наполнил под завязку чайник. Никогда не понимала, зачем кипятить три литра воды, если на двоих требуется меньше одного (даже если взять в расчет бултыхающуюся на дне накипь). А уж с учетом того, что Илья никогда ни о ком, кроме себя, не думает и чайник ставит всегда только для собственных нужд… Кто-то о брате или сестре мечтает, нас же с Ильей попросту поставили перед фактом: сомневаюсь, что в полтора года он способен был о чем-то мечтать. И вот уже как почти девятнадцать лет мы пытаемся найти общий язык, но получается у нас не всегда. Хотя случаются в моей жизни такие времена, что поговорить мне, кроме брата, и не с кем. А он почему-то очень чутко это чувствует — и выслушивает весь мой поток тоскливых мыслей, похожий на кисельную реку, серую, как пасмурное небо. На самом деле, он умеет слушать и находить нужные слова, когда хочет (а хочет он этого, к сожалению, довольно редко). Вот как-то раз, еще в начале этого года, я в один момент лишилась и любимого человека, и подруги. С тех пор Илья, наверное, до полусмерти ненавидит кисель. — Это не у меня надо спрашивать, — заметил братец, обращаясь к моей спине. Надо же, соизволил ответить что-то еще. Я промолчала. — Может, помнишь Ника? Имя помню. Больно уж на мое похоже. Его хозяина — нет. Своих друзей Илья давным-давно перестал приводить домой, на улице я с его компанией никогда не пересекаюсь, а в социальных сетях (вместе взятых) у братца ровно три фотографии. Самые свежие — времен одиннадцатого класса, а он, мой гений, уже закончил второй курс. — Вот это про него, — продолжил Илья, — он с марта рассекает улицы на байке. И про ветер что-то загоняет. В целом часто загоняет что-то… Я бы передал ему твой вопрос… Хотя нет, глупость это всё. Только представь, что обо мне подумают, если я начну задавать такие вопросы.