– Днем всякие животные, ночью салют из всех орудий… совсем ум за разум зашел… В результате мать оторвалась от двух собак, взбежала наверх, бледная и дрожащая, и, открыв дверь, обнаружила такую же бледную и дрожащую Марго. После всей этой неразберихи наконец выяснилось, с чего все началось и о чем каждый подумал. Мать, все еще дрожа от пережитого шока, сурово выговаривала Лесли: – Дорогой, как ты можешь такое устраивать? Такая глупость. Если уж ты решил пострелять, так хотя бы нас предупреди. – Вот именно, – с горечью изрек Ларри. – Трудно, что ли, предупредить? Крикни «Пожар!» или что-то в этом роде. – И как, спрашивается, я застигну воров врасплох, если стану громко вас оповещать? – проворчал Лесли. – А нас, черт возьми, можно застигать врасплох? – возмутился Ларри. – Дорогой, позвонил бы в колокольчик. Пожалуйста, не делай так больше… у меня до сих пор голова идет кругом. Зато это помогло вытащить Марго из заточения – единственный плюс, как выразилась мать. Холодно здороваясь с домашними, Марго в уединении пестовала свое разбитое сердце и частенько надолго уходила из дома в компании собак. Дождавшись свирепых осенних сирокко, она решила, что идеальным местом уединения для нее послужит островок в заливе напротив нашего дома, примерно в полумиле. И вот, когда ее желание побыть одной сделалось непреодолимым, она позаимствовала (без моего разрешения) «Жиртрест-Пердимонокль», посадила туда собак и отправилась на остров загорать и медитировать о Любви. Только когда дошло до чаепития, я спохватился и с помощью бинокля обнаружил свою пропавшую лодку и Марго. В гневе и несколько необдуманно я сообщил матери о местонахождении своей сестры и заметил, что никто не давал ей права без спросу брать мою лодку. Кто, холодно поинтересовался я, построит мне новую, если с «Жиртрестом-Пердимоноклем» что-нибудь случится? Разыгравшийся сирокко завывал вокруг дома, как стая волков, и мать, не на шутку обеспокоенная, как мне поначалу показалось, судьбой моей лодки, одышливо поднялась на верхний этаж, чтобы осмотреть залив с помощью полевого бинокля. Лугареция, всхлипывая и заламывая руки, приковыляла следом, и они вдвоем, трепеща от дурных предчувствий, перебегали от окна к окну, всматриваясь в пенящееся море. Мать полагала, что надо кого-то послать для спасения дочери, но под рукой никого не было. Все, что ей оставалось, – это, присев на корточки, пялиться в бинокль, пока Лугареция молилась святому Спиридону и рассказывала ей запутанную историю о том, как ее дядя утонул во время такого же сирокко. К счастью, наша мать могла разобрать лишь одно слово из десяти. В какой-то момент до Марго, кажется, дошло, что ей лучше вернуться домой, пока сирокко еще пуще не разгулялся, и мы увидели, как она направляется между деревьев к месту, где «Жиртрест-Пердимонокль» метался на приколе. Однако ее продвижение было медленным и, мягко говоря, своеобразным: для начала она пару раз упала, а затем вышла на берег метрах в пятидесяти от лодки и долго ходила кругами, пытаясь ее найти. В конце концов, привлеченная лаем Роджера, она заковыляла по берегу и все-таки обнаружила яхту. Потом никак не могла уговорить Писуна и Рвоткина забраться в лодку. Те не имели ничего против катания в тихую погоду, но они никогда не выходили в бурное море и не горели желанием. Только ей удавалось затащить в лодку Писуна, как она тут же кидалась к Рвоткину, а поймав, должна была снова выскакивать на берег за Писуном. Эти игры продолжались какое-то время. Наконец Марго сумела усадить обоих, запрыгнула следом и начала старательно грести, пока до нее не дошло, что она забыла отвязать лодку. Мать наблюдала за ее перемещениями по заливу, затаив дыхание. «Жиртрест-Пердимонокль» с его низкой посадкой легко исчезал из виду, и каждый раз, когда он скрывался за большой волной, мать напряженно замирала, уверенная в том, что лодка затонула со всеми пассажирами. А когда отважная оранжево-белая капля снова взлетала на гребне волны, к матери возвращалось дыхание. Лодка двигалась своеобразным курсом, точнее, зигзагами, иногда разворачиваясь в сторону Албании. Раз или два Марго, пошатываясь, вставала и, прикрыв глаза козырьком, оглядывала горизонт, потом садилась и принималась снова грести. В какой-то момент, когда лодка, скорее по воле случая, чем по ее желанию, оказалась в пределах слышимости, мы втроем побежали к причалу и начали ей подсказывать, перекрикивая грохот волн и рев ветра. Под нашим чутким руководством Марго доблестно доплыла до берега, зато врезалась в причал с такой силой, что едва не опрокинула мать в воду. Собаки выскочили из лодки и рванули вверх по склону, явно опасаясь, что мы их заставим совершить новое путешествие с тем же капитаном. Мы помогли Марго выбраться на берег и только тут поняли причину ее неординарной навигации. Прибыв на остров, она разлеглась на песке и провалилась в глубокий сон. Разбудили ее завывания ветра. Она проспала часа три под палящим солнцем, и веки у нее так распухли, что глаза с трудом открывались. Ветер и соленые брызги только усугубили ситуацию, и до яхты она добралась практически слепой. Красная как рак, с набухшими веками, она была похожа на злобного монгольского пирата. – Знаешь, Марго, у меня порой закрадываются сомнения, все ли с тобой в порядке, – сказала мать, промывая ей глаза холодным чаем. – Иногда ты совершаешь такие глупости. – Мать, какая ерунда, – отвечала ей Марго. – Эти твои причитания. Такое могло случиться с кем угодно. Похоже, этот случай излечил ее разбитое сердце. Она больше не предпринимала одиноких прогулок и не выходила в море на яхте, а вела себя нормально, насколько это в принципе было для нее возможно. Зима, как правило, приходила на остров незаметно. Небо по-прежнему чистое, море синее и спокойное, солнце теплое. Но в воздухе появлялась какая-то неопределенность. Золотые и алые листья, густо покрывавшие сельскую местность, перешептывались и перешучивались между собой, катаясь разноцветными кольцами среди деревьев и то и дело отправляясь в пробные полеты. Они как будто что-то проверяли, к чему-то готовились и возбужденно обсуждали это шуршащими голосами, сбившись в кучку вокруг того или иного ствола. Птицы тоже собирались группками и, распушив перья, о чем-то задумчиво чирикали. Сам воздух был пропитан ожиданием, как зрители перед поднятием занавеса. Но вот однажды утром ты открывал ставни, чтобы окинуть взглядом поверх олив и синеющего залива красновато-коричневые горы, и вдруг понимал, что зима уже здесь, так как все вершины ночью покрыли рваные тюбетейки снега. Теперь перемен можно было ждать в любой час. Через несколько дней белые облачка выстраивались перед зимним парадом, мягкие и пухленькие, вытянутые, вальяжные и растрепанные, маленькие и жесткие, как перышки, а потом ветер гнал их, словно беспорядочное стадо овец. Поначалу теплый, он ласково веял среди крон, и листья олив подрагивали и серебрились от радости, кипарисы слегка раскачивались, а палая листва устраивала веселые хороводы, которые заканчивались так же неожиданно, как начинались. Ветер игриво ерошил спины воробьев, отчего те поеживались и распушались, нежданно-негаданно налетал на чаек, так что они останавливались в воздухе и выставляли против него свои белые крылья. Похлопывали ставни, чуть подрагивали двери в проемах. Но солнце все еще сияло, море оставалось спокойным, и горы величественно стояли, побронзовевшие за лето, в своих рваных снежных шапках. Около недели ветер играл с островом в игры, потрепывал его, оглаживал, о чем-то насвистывал себе под нос среди голых веток. Потом на несколько дней наступало странное затишье, и вдруг, когда ты меньше всего этого ожидал, он возвращался, но это был уже другой ветер – безумный, ухающий, завывающий, налетающий на остров в попытках опрокинуть его в море. Голубое небо исчезало, после того как остров накрывало серой облачной шалью прекрасной выделки. Море синело почти до черноты и покрывалось слоем пены. Кипарисы, как темнеющие маятники, ходили ходуном, а оливы (все лето такие неподвижные, окаменелые, чем-то похожие на застывших ведьм), словно зараженные ветряным безумием, с надсадным скрипом раскачивались на своих бесформенных, жилистых стволах, а листья шипели, переливаясь, как жемчуг, из зеленого в серебристый оттенок. Так вот о чем шепталась палая листва, вот в чем она упражнялась: мертвые листья в восторге взмывали, крутились-вертелись, ныряли и падали в изнеможении, когда ветру надоедала эта забава и он уносился прочь. Потом заряжали дожди, пока теплые, под ними было приятно гулять, большие увесистые капли дробью проходились по ставням, пробегали по виноградной лозе барабанными палочками, горловой мелодией прокатывались по сточным трубам. В Албанских горах реки взбухали и, в оскале показывая белые зубы, еще быстрее устремлялись к морю, по дороге терзая берега, хватая палки, бревна, пучки травы, все, что попадало под руку, и швыряли это в бухту, отчего темная вода покрывалась змеящимися венами из глины и всяким мусором. Постепенно вены лопались, море из синего превращалось в желто-коричневое, а затем ветер на него набрасывался и поднимал угрожающие волны, таких здоровенных рыжевато-коричневых львов с белыми гривами, которые, изготовившись, набрасывались на берег. Начинался охотничий сезон. Вокруг материкового озера Бутринти появилась звенящая корка льда, а по воде скользили стаи диких уток. На бурых холмах, до нитки промокших, осыпающихся под дождем, зайцы, косули и дикие кабаны в чащах протаптывали ходы, вгрызались в мерзлую землю, чтобы добыть себе на пропитание луковицы и корни. На болотах и в заводях бекасы проверяли своими длинными резиноподобными клювами пористую землю и со свистом, точно стрелы, улетали у тебя из-под ног. В оливковых рощах, среди миртов, таился жирный, неуклюжий вальдшнеп, и стоило его только побеспокоить, как он тут же вспархивал с устрашающим хлопаньем крыльев, напоминающим взметенные осенние листья. Лесли чувствовал себя в своей стихии. Раз в две недели он вместе с такими же энтузиастами совершал вылазки на материк, откуда возвращался то с колкой на ощупь тушей кабана, то со связками окровавленных зайцев, то с большой корзиной, доверху наполненной переливающимися на свету тушками уток. Грязный, небритый, воняя ружейным маслом и кровью, Лесли с горящими глазами описывал нам в деталях охоту, демонстрируя, где и как он стоял, когда кабан себя выдал, каким эхом отозвался в оголенных горах громкий выстрел, удар пули в цель и увертливый акробатический прыжок раненого кабана в заросли вереска. Он описывал это так ярко, что нам казалось, будто мы побывали на охоте. Он был то кабанчиком, принюхивающимся к подозрительным запахам, беспокойно переминающимся в тростниковых зарослях, зыркающим из-под колючих ресниц, вслушивающимся в звуки, которые издают загонщики и охотничьи собаки; то одним из загонщиков, осторожно продвигающимся сквозь заросли по пояс, поглядывающим по сторонам, издающим странные фыркающие звуки, чтобы выгнать зверя из укрытия; а когда кабанчик выскочил из укрытия и, хрюкая, побежал вниз по склону, он вскинул воображаемое ружье и выстрелил, то мы увидели реальную отдачу в плечо и то, как зверь кубарем полетел в угол комнаты, где и затих. Наша мать как-то не думала об охотничьих забавах Лесли, пока он однажды не принес домой дикого кабана. Окинув взором увесистую мускулистую тушу с острыми, задравшими пасть в оскале клыками, мать тихо охнула. – Господи! Никогда не думала, что они такие огромные, – сказала она. – Я надеюсь, дорогой, ты будешь осторожен. – Ничего страшного, – отмахнулся Лесли. – Разве что он выскочит прямо перед тобой, тогда придется постараться. Потому что, если промахнешься, он тебя задерет. – Какой ужас! – воскликнула мать. – Я себе не представляла, что они такие огромные… эта зверюга может запросто тебя покалечить или даже убить. – Да нет, мать. Он опасен, только если выскочит прямо перед тобой. – А что тут опасного? – поинтересовался Ларри. – Как – что? – не понял Лесли. – Если промахнешься, так просто через него перепрыгнешь. – Не болтай ерунды, – ухмыльнулся Лесли. – У этого зверя три фута размах плеч, и он чертовски быстр, не успеешь перепрыгнуть. – Да ладно. Не сложнее, чем перемахнуть через стул. Ну или не просто перепрыгнуть, а опершись руками. – Ты говоришь такие глупости, Ларри. Видел бы ты их в движении. Тут никак перепрыгнуть не успеешь, с опорой или без. – У вас, у охотников, не хватает воображения, – критически заметил Ларри. – Я подкидываю великолепные идеи, которые надо только опробовать. Так нет, ты их с порога отвергаешь. – Ладно, в следующий раз пойдешь со мной и покажешь, – предложил Лесли. – Я не изображаю из себя мачо с волосатой грудью, – сурово парировал Ларри. – Моя епархия – идеи, так сказать, мозговой штурм. На этой основе ты, играющий мускулами, строишь схемы, стратегию и реализуешь их на практике. – По крайней мере эту стратегию я реализовывать не собираюсь, – убежденно сказал Лесли. – Ты страшный упрямец, – сказала мать. – Не соверши какой-нибудь глупости, дорогой. А ты, Ларри, прекрати забивать ему голову опасными идеями. У Ларри всегда были идеи по поводу вещей, в которых он совершенно не разбирался. Мне он давал советы по изучению природы, Марго – насчет одежды, матери – как управлять семьей и выплачивать долги, Лесли – как стрелять. При этом он ничем не рисковал, отлично зная, что никто в отместку не станет ему советовать, как надо писать. Естественно, если у кого-то возникала проблема, Ларри тут же предлагал наилучшее решение; стоило же кому-то похвастаться своим достижением, и он недоумевал, чему все радуются – это же легче легкого, надо только включить мозги. Из-за его всезнайства на вилле случился пожар. Лесли вернулся с охоты на материке, весь обвешанный дичью и раздувающийся от гордости. Как он нам объяснил, ему впервые удался выстрел из обоих стволов попеременно. Пришлось ему объяснить подробнее, чтобы мы оценили в полной мере все величие совершённого. На охотничьем языке это означало почти одновременные выстрелы из двустволки, сначала из левого ствола, а потом из правого, что повлекло за собой убийство пары пернатых или пары зверей. Стоя посреди большой кухни, вымощенной каменной плиткой и освещенной красными сполохами горящих в очаге углей, он рассказал, как стая уток цепочкой летела на рассвете в зимнем небе. Когда они с громким хлопаньем крыльев оказались у него над головой, Лесли выцелил вожака и нажал на курок, а затем, почти без паузы, навел ружье на вторую птицу и выстрелил, и, пока он опускал дымящуюся двустволку, обе утки, почти как единое целое, шлепнулись в озеро. Вся семья зачарованно слушала эти живые описания. На большом деревянном столе высились груды дичи. Мать и Марго ощипывали связку уток на ужин, я изучал разных особей и заносил детали в дневник (который на глазах разукрашивался кровью и перьями), Ларри же сидел с чудной мертвой кряквой на коленях, поглаживая хрустящие крылья, и глядел на Лесли, а тот, стоя по пояс в воображаемом болоте, по третьему разу показывал, как он стреляет почти одновременно. – Ты большой молодец, – сказала мать, после того как он в четвертый раз описал яркую сцену. – Представляю, как это сложно. – Не вижу ничего сложного, – заметил Ларри. Лесли, уже начавший новый раунд, осекся и просверлил взглядом старшего брата. – Ах, ты не видишь? – спросил он воинственно. – А что ты в этом понимаешь? Ты с трех метров не попадешь в ствол оливы, не говоря уже о летящей птице. – Мой дорогой друг, я не пытаюсь тебя умалить, – произнес Ларри своим невыносимо елейным тоном. – Я просто не понимаю, почему надо восхищаться тем, что считается таким простым делом. – Простым? Если бы ты имел хоть какой-то опыт стрельбы из ружья, ты бы не говорил, что это просто. – Не вижу необходимости в приобретении такого опыта. По мне, так все, что нужно, – это сохранить холодную голову и поймать мишень в прицел. – Не болтай чепуху, – с презрением сказал Лесли. – Вечно ты считаешь простым все, что делают другие. – Расплата за мою разносторонность, – вздохнул Ларри. – Чаще всего, когда я что-то повторяю за другими, это оказывается удивительно просто. Вот почему я не понимаю этот твой пафос, когда речь идет об обыкновенной стрельбе. – Когда ты что-то повторяешь за другими? – У Лесли глаза полезли на лоб. – Да ты бы хоть раз попробовал применить на деле свои рекомендации. – Наглая клевета! – начал раздражаться Ларри. – Я всегда готов доказать правоту своих идей. – Ладно, тогда давай посмотрим, как ты повторишь мой результат. – Без вопросов. Предоставь мне заряженное ружье и потенциальных жертв, и я тебе продемонстрирую, что тут не требуются никакие способности, все решает быстрая сообразительность, умение математически просчитать задачу. – Отлично. Завтра утром мы отправимся на болото за бекасами. Проявишь там свою быструю сообразительность. – Мне не доставляет никакого удовольствия убивать птиц, таких малорослых от рождения, – сказал Ларри. – Но поскольку на карту поставлена моя честь, придется ими пожертвовать. – Если ты убьешь хотя бы одну, считай, что тебе повезло, – с удовлетворением заметил Лесли. – Мальчики, вы ссоритесь за-за каких-то глупостей, – философски изрекла мать, смахивая с очков налипшие перья. – Я согласна с Лесли, – неожиданно сказала Марго. – Ларри обожает давать другим советы, а сам при этом ничего не делает. Хороший урок ему не помешает. Очень даже кстати, что Лесли убил двух птиц одним выстрелом, или как там это называется. Лесли показалось, что Марго неправильно поняла суть его подвига, и он принялся заново и более детально пересказывать эпизод. Всю ночь шел дождь, и, когда с утра пораньше мы отправились засвидетельствовать подвиг Ларри, влажная земля чавкала под ногами, и от нее шел благоухающий аромат, как от сливового торта. Ларри по такому случаю вставил в твидовую шляпу большое индюшачье перо и стал похож на маленького, но дородного и даже весьма величавого Робин Гуда. Всю дорогу до болота, куда слетались бекасы, он сопровождал нытьем. Почему Лесли, вместо того чтобы поверить ему на слово, потащил его в такой холод по этим скользким тропам, и все ради какого-то дурацкого фарса, да еще заставил тащить тяжеленное ружье, а никакой дичи нет и в помине, ну разве что слабоумный пингвин высунет нос в такой день. С невозмутимой безжалостностью мы гнали его вперед, не слыша ни аргументов, ни протестов. Болото представляло собой низменную часть равнины, около десяти акров, которые возделывались в весенние и летние месяцы. Зимой этот заброшенный участок превращался в заросли бамбука и вереска, прорезаемые ирригационными канавами, заполненными стоячей водой. Эти заболоченные канавы сильно осложняли охоту, так как перепрыгнуть их было трудно, а перейти вброд – еще труднее: около шести футов жидкой грязи и еще порядка четырех футов грязной воды. Здесь и там через них были переброшены узкие мостки из досок, в основном шаткие и прогнившие, но только так можно было пересекать эту топь. Во время охоты внимание постоянно переключалось с поиска дичи на поиск очередного мостка. Не успели мы перейти через первый такой мосток, как три бекаса шорхнули у нас из-под ног и зигзагами понеслись прочь. Ларри вскинул ружье и в возбуждении нажал на курки. Щелкнули бойки, но выстрелов не прозвучало. – Вообще-то, не мешало бы его зарядить, – заметил Лесли с затаенным торжеством. – Я полагал, что ты это уже сделал, – с горечью отозвался Ларри. – Кто у нас, черт возьми, оруженосец? Если б не твоя безалаберность, я бы уже подстрелил парочку. Он зарядил двустволку, и мы снова медленно зашагали через заросли бамбука. Две сороки злобно переругивались по поводу нашего продвижения. Ларри бормотал в их адрес угрозы и проклятья, так как они заранее оповещали нужную нам дичь. А сороки все летели впереди нас, продолжая громко болтать, пока не вывели Ларри из себя окончательно. Он остановился перед просевшим мостиком через широкую канаву со стоячей водой. – Послушай, мы можем их как-нибудь заткнуть? – негодовал он. – Они распугают всех в округе. – Только не бекасов, – заверил его Лесли. – Эти сидят себе тихо, пока ты на них практически не наступишь. – По-моему, бесполезно продолжать. С таким же успехом можно было послать вперед духовой оркестр. Ларри зажал ружье под мышкой и в раздражении ступил на мостик. Тут-то все и случилось. Он стоял посередине скрипучей, дрожащей конструкции, когда из длинной осоки по ту сторону мостка выпорхнули два бекаса и устремились ввысь. Ларри, в возбуждении забывший о своем шатком положении, вскинул на плечо ружье и, расставив ноги на гуляющих под ним досках, выстрелил из обоих стволов. Бекасы благополучно улетели, а вот Ларри в результате отдачи от мощного дуплета с испуганным криком полетел задом в ирригационную канаву. – Ружье над головой! Держи ружье над головой! – проорал Лесли. – Не вставай, а то засосет! – закричала Марго. – Сиди неподвижно.