– Что это? – Думаю, подтверждающее доказательство. Письмо, – сказала она. – Из 1912 года. – А что за алфавит? – спросил я. – Ты что, серьезно? – И что, как я смогу это прочитать? – Я присмотрелся и разобрал одно слово. Нет, два. Это был почти английский, но какой-то перекошенный, скособоченный, по-своему красивый, но буквы бесформенные. Может, Протоанглийский? – Гаспери, это же скоропись, – сказала она. – Понятия не имею, что это такое. – Ладно, – сказала она с умопомрачительным терпением, к которому я привык. – Давай включим звук. Она поколдовала с облаком, и в кабинете зазвучал мужской голос. Берт! Спасибо за доброе письмо от 25 апреля, которое пересекло Атлантику, потом черепашьим шагом – Канаду и оказалось в моих руках только этим вечером. Ты спрашиваешь, как я поживаю? Откровенно говоря, братец, сам не знаю. Я пишу тебе при свечах из комнаты в Виктории – надеюсь, ты простишь меня за театральность, но мне кажется, я это заслужил – место моего обитания – приятный пансион. Я перестал думать о предпринимательстве и только хочу домой, но эта ссылка уютна, и моего пособия хватает на повседневные нужды. Я веду здесь странную жизнь. Нет, точнее, жизнь тут можно назвать скучной (это моя вина, а не Канады), если не считать одного необычного эпизода на лоне дикой природы, о котором мне хотелось бы тебе поведать. Я отправился в путешествие из Виктории на север со школьным другом Найла Томасом Мэлло (возможно, я ошибаюсь в правописании его фамилии). Два-три дня мы плыли на север вдоль побережья на аккуратном пароходике, груженном припасами, пока наконец не прибыли в Кайетт – деревню, состоящую из церкви, причала, однокомнатной школы и горстки домов. Томас продолжил свой путь в лагерь лесорубов неподалеку от берега. Я же предпочел пока остаться в пансионе в Кайетте, чтобы насладиться местными красотами. Однажды утром в начале сентября я отправился в лес по причинам, излагать которые слишком скучно. Сделав несколько шагов, я увидел клен, остановился на мгновение перевести дух, и тут случилось происшествие, показавшееся мне в тот момент сверхъестественным, но, оглядываясь назад, думаю, это был некий приступ. Я стоял в лесу в солнечных лучах, как вдруг упала тьма, резко, словно задули свечку, и во мраке я услышал звуки скрипки, непостижимый шум, странное ощущение, будто я на миг попал в помещение, гулкое здание железнодорожного вокзала. Потом все прекратилось, а я все еще стоял в лесу. Словно ничего не случилось. Пошатываясь, я вернулся на берег, и меня сильно стошнило на камни. На следующее утро, обеспокоенный своим здоровьем и преисполненный решимости покинуть эту местность, я вернулся в городок Виктория, где пребываю и поныне. Я занимаю вполне приличную комнату в пансионе неподалеку от гавани, развлекаюсь прогулками, чтением, шахматами и – временами – акварелями. Ты знаешь, я люблю парки; здесь есть общественный парк, в котором я нахожу большое утешение. Не рассказывай никому, но я обратился к врачу, который уверен в своем диагнозе – мигрень. Своеобразная, однако, мигрень, при отсутствии головной боли, но я полагаю, что соглашусь с этим за неимением иного объяснения. Но я ничего не могу забыть, и эти воспоминания меня тревожат. Надеюсь, у тебя все в порядке, Берт. Пожалуйста, передай мою любовь и уважение Маме и Отцу. Твой Эдвин Звукозапись остановилась. Зоя мановением руки свернула картинку, упрятав ее в стену, и села рядом со мной. Никогда еще я не видел ее такой отягощенной. – Зоя, – сказал я, – ты встревожена больше, чем… Я ничего не понимаю. – Какая операционная система стоит на твоем мобильнике? – «Зефир», – ответил я. – И у меня. Помнишь, пару лет назад «Зефир» дал сбой? Длилось это день-два. Ты мог открыть текстовый файл на своем устройстве, а звучала музыка, которую прослушивал накануне? – Конечно. Это очень раздражало, – смутно припоминал я. – Это поврежденные файлы. Я почуял нечто страшное, колоссальное, непостижимое уму. – Так ты говоришь… Зоя облокотилась на стол и заговорила, опустив голову на ладони. – Если мгновения из разных веков сливаются воедино, тогда эти мгновения можно представить как поврежденные файлы, Гаспери. – Разве мгновение и файл одно и то же? Она замерла. – А ты представь себе, что так оно и есть. Я попытался. Цепочка поврежденных файлов; цепочка поврежденных мгновений; цепочка дискретных явлений, которые сливаются воедино, когда им это запрещено. – Но если мгновения – это файлы… – я запнулся на полуслове. Комната, в которой мы сидели, показалась мне менее реальной, чем за миг до этого. «Стол реален», – сказал я себе. Вялые цветы на столе реальны. Синяя краска на стенах. Прическа Зои. Мои руки. Ковер. – Теперь ты понял, почему я не отмечаю день рождения, – сказала она. – Послушай… Согласен, все это дико, но выходит, это то, о чем говорила мама? Симуляция? Она вздохнула. – Поверь, эта мысль приходила мне на ум. Очень возможно, что мое мышление затуманено. Ты знаешь ведь, что я занялась наукой благодаря ей. Я кивнул. – И к тому же, – продолжала она, – я понимаю, что все это косвенные данные, и я в здравом уме. Это всего лишь серия описаний странного явления. Но совпадения, Гаспери. Эти мгновения сливаются воедино. Я должна рассматривать их как некое доказательство, фактическое подтверждение. 4 Если бы мы жили внутри симуляции, то как бы мы узнали, что это симуляция? В три часа ночи я сел на трамвай от университета до дома. В мягком свете вагона я прикрыл глаза, восхищаясь его свойствами. Мягкой вибрацией воздушной подушки. Звуками: едва слышным шелестом при движении, тихими разговорами, попискиванием детских игр. «Мы живем внутри симуляции», – говорил я себе, взвешивая идею, но она по-прежнему казалась мне маловероятной, потому что я мог чувствовать благоухание букета желтых роз, который бережно держала обеими руками сидящая рядом женщина. «Мы живем внутри симуляции», – но я испытываю голод, и что же, я должен верить, что это тоже симуляция? – Я не утверждаю, что все эти мгновения складываются в бесспорное доказательство нашего существования внутри симуляции, – говорила Зоя час назад в своем кабинете. – Я говорю, что набралось достаточно доводов, чтобы начать расследование. Как расследовать реальность? «Мой голод – симуляция, – говорил я себе, – но мне хочется чизбургер». Чизбургеры – симуляция. Говядина – симуляция. (Кстати, так и было на самом деле. Забой животных для употребления в пищу влечет за собой арест как на Земле, так и в колонии.) Я открыл глаза и подумал: «Розы – симуляция. Аромат роз – симуляция». – Что собой представляет расследование? – спросил я ее. – Думаю, надо побывать во всех точках времени, – сказала Зоя. – Переговорить с автором письма в 1912 году, с видеохудожником в 2019-м или 2020 году и с писательницей в 2203 году. Я вспомнил новостные статьи, когда было изобретено путешествие во времени и сразу запрещено за пределами государственных учреждений. Я вспомнил главу из пособия по криминалистике, посвященную так называемой Розовой Петле, которая чуть всех не погубила. Ведь история искажалась двадцать семь раз, прежде чем изловили путешественника во времени и возместили нанесенный негодяем ущерб. Я знал, что сто сорок один человек из двухсот пяти, приговоренных к пожизненному заключению на Луне, отбывает наказание за попытку совершить путешествие во времени. И не имело значения, удалось им это или нет. Достаточно было попытки, чтобы угодить за решетку пожизненно. – Гаспери, – сказала Зоя, – я не понимаю, почему у тебя такой ошеломленный вид. Что написано на вывеске на здании? – Институт Времени, – признался я. Она смерила меня взглядом. – Я думал, ты занимаешься физикой, – сказал я. – Ну… да, – сказала она. Пауза между ее словами получилась как разрыв между знаниями и достижениями размером в Солнечную систему. Я расслышал былую доброту, знакомое чувство, которым она щедро меня одаривала. Не всем же быть гениями, хотелось мне сказать ей. Но мы уже говорили на эту тему, когда были подростками, и неудачно. Поэтому я промолчал. «Мы живем внутри симуляции», – говорил я себе, когда трамвай остановился за квартал до моего дома, но это так сильно противоречило, гм, реальности, за неимением более удачного слова. Я не мог это себе внушить. Не мог заставить себя в это поверить. По расписанию – я посмотрел на часы – через две минуты должен был пойти дождь. Я вышел из вагона и не без умысла зашагал очень медленно. Мне всегда нравился дождь. И не перестанет нравиться только от того, что он льется не из облаков. 5 В следующие недели я пытался привыкнуть к ритму своей жизни. Просыпался в пять вечера в своей квартирке, слушал музыку, занимаясь стряпней, кормил кота, прогуливался или ехал на работу на трамвае. К семи вечера я стоял в гостинице, обшаривая глазами вестибюль из-под темных очков. Большинство сотрудников не носили темные очки, но как светочувствительный уроженец Града Ночи, не переносящий рассеянного подкупольного света, я получил специальное разрешение отдела кадров на ношение темных очков. И стоял, размышляя обо всем, окружавшем меня, что могло оказаться нереальным. Каменная плитка пола в вестибюле. Материя, из которой сшита моя одежда. Мои руки. Мои очки. Шаги женщины, пересекающей вестибюль. – Добрый вечер, Гаспери, – поздоровалась женщина. – Привет, Талия. – Ты очень сосредоточенно рассматривал полы в вестибюле. – Могу я задать тебе вопрос совсем из другой оперы? – Будь добр, – сказала она. – У меня сегодня был очень скучный день. – Ты когда-нибудь задумывалась о гипотезе симуляции? – Вопрос казался мне уместным. Я не мог думать ни о чем другом. Она приподняла брови. – О том, что мы живем внутри симуляции? Я читала статью об этом несколько месяцев назад. – Вот как.