Это был мужчина лет сорока пяти, с волнистыми волосами, тронутыми сединой, внимательными голубыми глазами, он носил очки в металлической оправе, был одет по моде: в твидовый пиджак, голубую рубашку без галстука и потертые джинсы. Если приглядеться, заметишь, что рубашка заношена, манжеты истрепались, пиджак не новый, тесноватый, ботинки стоптанные, со сбитыми каблуками. Прав был Сан Саныч: на красивую жизнь денег всегда не хватает. Доктор курил не фирменные сигареты, дымил «столичными» по сорок копеек пачка. Руки слегка дрожали, будто Ефимов еще не отошел от вчерашнего загула. И еще движения: нарочито медленные, кажется, что доктор боится задеть рукавом и повалить бутылку трехзвездочного молдавского коньяка или бокал с «нарзаном». Молодой подружки рядом не оказалось, видимо, задерживалась или не захотела прийти, Ефимов нервничал, выходил из зала в гардероб, чтобы позвонить из телефона автомата, быстро возвращался, пил «нарзан» ерзал на стуле, глядел через стекло витрины на улицу, постукивал пальцами по столу и поглядывал на часы. Было еще рано, оркестр не начал играть. Все столики были заказаны заранее, зал еще оставался пустым на треть. Кольцов, выбрав момент, подошел к столику доктора. — Простите, вы случайно не врач с «Академика Виноградова»? Ефимов поправил очки, посмотрел снизу вверх: — Точно. Откуда вы знаете? Кольцов объяснил, что он новый дневальный на «Академике Виноградове», на днях видел доктора в порту, в отделе кадров, кадровичка сказала, мол, это тот самый доктор Ефимов Владимир Васильевич с вашего судна, скоро вместе пойдете на Кубу. И вот эта случайная встреча в ресторане, Кольцов сидит через столик, он тут один, просто ужинает, вот и решил подойти, познакомиться, но если выбрал неподходящее время, — пардон и тысяча извинений. — Присаживайтесь, молодой человек, — сказал Ефимов. — Со мной можно без церемоний. Я тоже один, скучаю. Теперь спрашиваю вас как врач: на коньяк аллергии нет? Он ловко наполнил рюмки, выпили за знакомство. Кольцов позвал официанта и заказал коньяка, но не молдавского, армянского десятилетней выдержки, самого дорогого, за двадцать пять рублей, сразу вытащил толстенный бумажник и расплатился. Ефимов с тоской посмотрел на чужие деньги, вздохнул и облизнулся. Они посидели вдвоем около часа и стали почти друзьями. Ефимов оказался бабником, любителем поболтать и выпить. — Я могу вам много советов дать, — говорил он. — Если есть жалобы на зубы, не ходите к врачу в Питере. Потерпите, когда прибудем на Кубу. Кстати, в рейсе зубами экипажа занимаюсь я. Да, к тому же делаю хирургические операции, ну, не самые сложные. Лечу все болезни, которые можно вылечить. На судне нет специального помещения под медицинский пункт или амбулаторию. Все в одном месте, у меня двойная каюта. В одной части я сплю, в другой занимаюсь с пациентами. Там бормашина и операционный стол. Заранее предупреждаю: ночью ко мне не приходите, даже если станет совсем плохо. Ждите утра. Так вот, про зубы… На Кубе лечат зубы все советские моряки. Там лучшее оборудование, еще от американцев осталось, и прекрасные врачи. Все бесплатно. Так что, — рекомендую. — А были случаи, когда медицина оказывалась бессильной? Ну, пациент на корабле умирал во время рейса, ну, в каюте или на операционном столе? — Господи, я в море почти четверть века. Было все, что только можно вообразить. И ампутации конечностей, и смерть. Последний раз моторист умер в машинном отделении, когда мы, следуя на Кубу, вышли из Лондона. Шли третьи сутки, вдруг прибегает боцман: с мотористом худо. Пришел, но помощь бедняге была уже не нужна. Он лежал на боку, тело еще теплое, но глаза остекленели, изо рта вылез синюшный язык. Видимо, сердечный приступ. Встал вопрос, что дальше: поворачивать в Лондон, выгрузить труп там? Но возвращение в Лондон — это несколько потерянных дней и, главное, деньги, очень большие. Короче, мы вынули из холодильника две свиные туши, на их место засунули того бедолагу. На Кубе его рейсом «Аэрофлота» отправили в Питер. Кто-то мне говорил, что моторист никогда не летал на самолетах, боялся. Ну вот, после смерти сподобился. Они поболтали еще немного, опорожнив бутылку коньяка, Кольцов попросил принести вторую бутылку. Он часто доставал бумажник, слюнявя пальцы, считал деньги и звал официанта, что-то заказывал, то закуску, то сигареты. Снова лез в бумажник, а Ефимов смотрел на толстую стопку денег, как удав на кролика, и сглатывал слюну, наконец, набравшись смелости, спросил, нельзя ли перехватить у коллеги рублей двести, срочно нужны деньги, он вернет буквально послезавтра. Кольцов сказал, что рад помочь человеку, от которого в плавании будет зависеть его жизнь, но двести рублей — не деньги. И вытащил четыреста рублей десятками и четвертными, доктор так растрогался, что увлажнились глаза, он записал на листке домашний телефон, и сказал, что послезавтра они сочтутся, — надо просто позвонить и все. Кольцов посидел еще немного и, когда из табачного дыма выплыла молодая женщина в сиреневом платье с блестками, поднялся и заспешил к дверям. В гардеробе Кольцов получил куртку и шапку, вышел на улицу и стал ловить такси, уже в машине развернул бумажку, взглянул на докторский телефон, — две цифры не совпадали с правильным номером. Ефимов нарочно записал не тот номер, знал, что ни послезавтра, ни через неделю деньги у него не появятся. * * * Кольцов позвонил не неправильному телефону через два дня, какая-то женщина, очень раздраженная ответила, что никаких докторов у них в квартире, слава богу, нет. По правильному номеру долго не отвечали, наконец заспанный голос Ефимова, проскрипел «але». Кольцов представился, сказал, что он звонит не по поводу тех четырех сотен, — пусть доктор возвращает долг, когда сочтет нужным, никакой спешки нет, мало того, Кольцов готов одолжить еще некоторую сумму. Речь вообще не о деньгах, но есть разговор, точнее, нужен добрый совет опытного человека, — это не отнимет больше получаса. Повисла долгая пауза, кажется, на другом конце провода, Ефимов решал: бросить трубку сразу и больше не подходить к телефону или продолжить. И он бы бросил, но перспектива получить в долг приличные деньги взяла верх. — А я вам именно этот номер телефона оставлял? — спросил он. — По которому вы сейчас звоните? — Именно этот. — Ладно, — выдавил из себя Ефимов. — Я дам совет или консультацию. Деньги при себе? Хорошо, тогда в полдень приезжайте в кафе «Вереск». Позавтракаем вместе. Кафе находилось в старинном полуподвале, на улицу выходило несколько заиндевевших окошек, забранных железными прутьями. Наверное, в прежние года, при царе Горохе, здесь под сводчатыми потолками в прохладе хранили свиные окорока или бочки с пивом, но от прежнего изобилия давно следа не осталось, только макароны с сосисками, винегрет, пирожные из песочного теста, компот из сухофруктов и кофе с цикорием, иногда в «Восток» заводили крепленое вино, тогда здесь яблоку было негде упасть, но сегодня завезли только эти сомнительные сосиски. Кольцов взял все, что было в меню, поставил на поднос два пустых стакана, сел за столик под окном, там больше света, стал неторопливо жевать. Доктор появился с опозданием, он застыл на пороге, глянув на буфетную стойку, понял, что вина нет, подсел к Кольцову, тот вытащил из куртки бутылку армянского, под столом плеснул коньяк в стаканы. Доктор рванул одним глотком, крякнул, закусил песочным колечком, — глаза немного прояснились. Они поболтали о погоде, о коварстве красивых девушек и о проблемах канализации в Ленинграде. Врач взял порцию винегрета и сказал: — Слушайте, молодой человек, хватит ходить вокруг да около. Скажите прямо: что вам от меня надо? — Спрятать на корабле и провести за границу кое-какие личные вещички. Ну, побрякушки покойной бабушки. Память… Общий вес — килограмма четыре. Вы человек опытный, сможете помочь… — Сходите в читальный зал районной библиотеки, попросите Уголовный кодекс. Почитайте, что пишут про контрабанду. — В библиотеках Уголовный кодекс не выдают. И купить нельзя. Эта книга для служебного пользования. А по поводу контрабанды… Все моряки этим занимаются. — Вот видите: все занимаются. Так что, вы без меня справитесь. Когда корабль уходит, таможня не проявляет рвения, они знают, что все моряки, поголовно, берут с собой водку, а другие — немного валюты или что-нибудь на продажу. Таможня не может прошмонать огромный корабль, в нем столько мест для тайников, что за неделю не проверишь. Они лютуют, когда корабль возвращается. Коробки с аппаратурой, пару ковров… Их не спрячешь в портфель. Таможня докапывается, откуда взял деньги? Могут конфисковать. Поэтому сейчас я вам не сильно нужен. Кольцов наклонился и под столом разлил коньяк по стаканам. — Но с вами как-то спокойнее. А для вас — никакого риска. Владимир Васильевич, дорогой мой, вы столько лет ходите за границу и никогда не попадались. — За эту услугу вы спишите тот долг и дадите еще четыре сотни? — Я дам две тысячи. И еще некоторую премию по возвращении. По рукам? — Деньги при себе? Через час они вышли из подвала и расстались добрыми друзьями. Глава 4 Кольцов провел на съемной квартире четыре дня. Днем он вышел за сигаретами, сел на трамвай, бросил в кассу три копейки и оторвал билет, ехал полчаса, вышел и позвонил по домашнему телефону Алевтины, десять длинных гудков, никто не брал трубку. Ясно было, что Аля уехала, она должна была успеть, уйти у них из-под носа, — и она ушла, но все равно сердце щемило, эта неизвестность хуже всего. Он звонил по этому телефону уже четвертый день, выбирая телефоны автоматы в разных концах города, трубку не поднимали. Он вышел из будки, дождался автобуса и поехал в другую сторону, к центру. Коротая время, побродил по Невскому, свернул в переулок, наткнулся на телефонную будку и позвонил еще раз. После третьего сигнала трубку взял мужчина, Кольцов успел обмотать мембрану шарфом и немного изменить голос. Он поздоровался и спросил, дома ли Крылова. Мужчина сказал, что хозяев квартиры до вечера не будет, сам он брат Попова, а кто на проводе? — Я большой, ну, пациент Алевтины Леонидовны, — ответил Кольцов. — Она обещала выписать направление. Ну, на исследование грыжи. Он извинился, попрощался и положил трубку, хотя мужчина нацелился на долгий разговор, — гэбешникам надо определить место откуда он звонит, а за полторы минуты, вряд ли получится. Даже если автомат засекли, можно уходить спокойно, не бежать, — когда приедут, он будет уже далеко. Где Алевтина и что с ней? Этот вопрос он задавал себе сто раз на дню. И отвечал: она ушла, ее не взяли. Он вернулся, включил телевизор, передавали репортаж из Армении. Штабели продолговатых наспех сколоченных ящиков, которые использовали вместо гробов, трупы, сложенные в ряд и наспех прикрытые какими-то тряпками, толпы беженцев, бредущих неизвестно куда, горят костры, дома, лежащие в руинах, в нагромождениях кирпича и бетона копаются люди, гражданские и солдаты в ватниках и серых шапках, хотя ясно всем, — живых уже не найти, — ночи холодные, нет воды. Ереван пострадал не сильно, но два города, стерты с лица земли, там выживших по пальцам считать. Кольцов выключил звук телевизора, стал терзать радиоприемник, сквозь шум глушилок прорывался «Голос Америки», цифры погибших, которые называли, казались астрономическими, — более ста тысяч погибших, это по оптимистическим подсчетам, на самом деле жертв гораздо больше, возможно — двести тысяч. Черных думал, что Сурен Погосян, — про себя он называл капитана его новым именем, — наверняка спасся, он вообще фартовый. Но все могло обернуться по-другому, капитан получил травму, перелом или что еще, остался без документов и денег, надолго застрял в одном из полевых госпиталей, оттуда надо еще выбраться… Но как он попадет в Ленинград, когда в Армении почти не осталось дорог, ни автомобильных, ни железки… Телеграмму и письмо до востребования он должен был получить, письмо ушло раньше телеграммы. Возможно, он сразу сорвался с места и поехал в Питер, не зная, что ждет в пути, — и теперь он где-то близко. Корабль отходит через две недели, еще остается возможность сдать документы в отдел кадров и успеть. Остаются вакансии на две должности, — уборщика и дневального. Из Москвы из Министерства морского флота в отдел кадров Балтийского пароходства звонили, предупреждали, что люди вот-вот подъедут, места для них надо сохранить. Но день шел за днем, — никто не приезжал. Когда в дверь позвонили, — три коротких сигнала и два длинных, он взял молоток и вышел в прихожую, надел куртку. Если его выследили гэбэшники, еще остается шанс, — он может запереться в комнате, там хороший замок и прочная дверь, высадить окно и прыгнуть с третьего этажа на крыши гаражей, он уйдет переулками, запутает следы… Есть второй вариант, — черная лестница. Он посмотрел в глазок, за дверью густой полумрак, гость — мужчина среднего роста с худым, заросшим щетиной лицом, на голове кепка, на плече лямка рюкзака или дорожной сумки. Господи, это же Костя Бондарь… Кольцов распахнул дверь, Бондарь смотрел на него удивленно, будто видел первый раз. — А ты изменился, прапор, — сказал он, шагнул вперед и обнял Кольцова за плечи. — Но узнать еще можно. Устроившись на кухне, Бондарь рассказал, что, получив письмо и телеграмму, он долго решал, ехать ли в Питер, в Одессе он прожил последние полтора года, работал в порту учетчиком. Одно время даже жениться собирался, — но не сложилось. За девять лет его не тронули, правда, дважды менял документы, долго не жил в одном месте. Но эта история мало по малу стала забываться. Он думал, что сейчас, когда в стране такие события, родная КПСС трясется и уже готова рассыпаться, — гэбешникам не до него, но все наоборот. Прочитав короткое письмецо раз десять, он ночь не спал, решая, остаться или снова пойти в бега, но ничего не придумал, уезжать из Одессы не хотелось. Он достал из тайника скопленные деньги, поменял их у валютчиков на доллары, и держал при себе, за подкладкой пальто. А когда заметил слежку, зашел в кафе, посидел там, пошел в туалет, а вышел через черный ход, на соседней улице поймал такси и доехал до автобусной станции, так началось его путешествие в Питер. До места он добирался не по прямой, а на перекладных, по кружным дорогам, потому что прямая линия, — это короткая дорога в тюрьму, а не на волю, путешествие оказалось долгим. Он ехал на попутных грузовиках, в товарном вагоне, автобусе. По дороге завернул к подруге, которую не видел год, просто не смог проехать мимо. Погостил три дня, ранним утром вылез из-под пуховой перины, было чертовски холодно, он пришел на автобусную станцию и отправился дальше. Последние две ночи он почти не смыкал глаз, все казалось, появятся парни в штатском — и привет, везение кончилось. Бондарь наскоро перекусил, помылся в ванной, снова оделся, даже пальто натянул, хоть было жарко, лег на диван и тут же заснул. * * * Через два дня в мутных сумерках наступающего утра в дверь позвонили, как договаривались, — три коротких и два длинных, Кольцов вытащил из-под подушки молоток и нож, вскочил на ноги, он тоже спал в одежде и башмаках, если что, не надо будет путаться с тряпками. Бондарь распахнул окно, глянул вниз, далеко ли лететь до крыши гаража. Снова позвонили, Кольцов прокрался в прихожую, посмотрел в глазок. В подъезде днем и ночью горела тусклая лампочка, завешанная паутиной, она была за спиной мужчины, стоявшего перед дверью, — ничего не разглядеть, только темный контур фигуры. Человек услышал скрип половицы за дверью, вынул зажигалку, крутанул колесико, осветив на пару секунд свое лицо, — Сурен. Кольцов повернул замок, рванул дверь на себя. Через четверть часа они устроились за столом на кухне, открыли консервы и наскоро позавтракали. Сурен устал, потемнел лицом, стала заметна седина. Разговор, которого Кольцов так ждал, шел вяло. О прежней жизни в Ереване Сурен говорил скупо, по дороге сюда в Армении, он таких видов навидался, что рассказывать об этом можно только после стакана водки. А пить нельзя, скоро идти в пароходство. Сурен постоял под душем, побрился, почистил щеткой брюки и пальто, подхватил свой акушерский чемоданчик и вернулся, когда стемнело. В пароходстве приняли его документы, он получил должность уборщика на сухогрузе «Академик Виноградов», через неделю судно уходит на Кубу, делает стоянки в нескольких европейских портах, там что-то выгружает, что-то грузит и идет дальше. Этим вечером Сурена снова не тянуло на разговоры. Кольцов спросил: как ты добрался? Он ответил как есть: на машине, скорее всего ворованной, которую достал в Грузии, с перебитыми номерами и новой табличкой. Сейчас синий «жигуль» стоит в соседнем переулке, поэтому не нужно ездить на метро и трамваях. По дороге в Ленинград Сурена не останавливали гаишники, не лезли под капот? Сурен впервые улыбнулся и ответил: у меня было столько денег, что никакие гаишники не могли меня задержать, с этими деньгами я бы проехал даже через линию фронта, если бы такая была. Он посидел перед телевизором, лег на раскладушку и уснул до того, как выключили свет. Поднялся рано, долго возился в ванной, на кухне курил и пил крепкий чай. Около девяти он ушел, сказал, что сначала он зайдет в отдел кадров пароходства, затем на Главпочтамт, после обеда заказан телефонный разговор с Арменией, вернется он во второй половине дня. Он пришел поздно вечером, принес за пазухой две бутылки водки. Он положил на стол синее удостоверение — это пропуск в порт с его фотографией, — первый раз Сурен улыбался. Когда сели на кухне рассказал, что у него есть любимая женщина, во время землетрясения у нее было сломано бедро, Сурен набрал кучу телефонов, нужных и ненужных, он звонил в Армению почти каждый день, искал ее везде, но нашел только сегодня, случайно. Из военного госпиталя, где все было переполнено, кровати стояли в коридорах, на лестничных площадках, едва ли не на потолке, ее перевели в небольшую больницу, рядом озеро Севан, его видно из окна. Лена лежачая больная, но главный врач оказался хорошим парнем. Кровать Лены передвинули в коридор, туда дотягивался телефонный провод из кабинета. Они говорили всего десять минут, но главное сказано, решено. Возвращаться Лене некуда, поэтому она переедет в Ленинград, Сурен через близкого приятеля передаст деньги, сколько надо, даже в сто раз больше. Она ни в чем не будет нуждаться, снимет квартиру и будет ждать известий от Сурена, он придумает, как вытащить ее из этой помойки. Может быть, для этого Лене потребуется поступить на работу куда-нибудь в райком партии, хоть уборщицей, стать членом КПСС, продать душу дьяволу, но Сурен готов ждать долго, хоть всю жизнь. А ему самому, как ни странно, суждено стать уборщиком на сухогрузе «Академик Виноградов», должность неплохая, только название не очень симпатичное — уборщик. В отделе кадров объяснили, что каждый день в море, океане, чужом порту будет оплачиваться валютой — шестьдесят восемь американских центов в сутки, накопленная валюта будет храниться у первого помощника капитана, Сурен сможет получить доллары, когда сойдет на берег в любом порту капиталистического государства. Но если, — такое случается редко, — он не потратит всю валюту в зарубежных портах, — ничего страшного, по возвращении в Ленинград все тот же помощник капитана выдаст так называемые боны, вроде сертификатов, на которых отовариваются в «Альбатросе». Плюс зарплата в рублях начнет капать, — эти деньги не будут лишними, когда он прибудет в Ленинград, тогда соберется весьма приличная сумма, — так объяснили в пароходстве, он сможет купить кухонный гарнитур, а ковер из-за границы привезет, любой, какой захочет, товарищи из команды покажут, где покупать бытовую электронику и ковры. Впрочем, в личном деле есть запись, что уборщик во время работы во Владивостоке ходил за границу, в основном в Японию и братскую Северную Корею, так что порядки ему в общем и целом известны. Сурен засмеялся хриплым простуженным смехом, похожим на лай собаки, и долго не мог успокоиться. Он открыл акушерский саквояж, который весь день таскал с собой, и выложил на стол несколько пачек долларов, — перехваченных аптечными резинками. Кольцов глянул на деньги и отвернулся, будто увидит что-то непристойное, Бондарь присвистнул, взял пачку пятидесятидолларовых банкнот и стал вертеть в руках. — Мне предлагают шестьдесят восемь центов в день, — снова засмеялся Сурен. — Господи… — С такими деньгами я бы тут остался, — сказал Бондарь. — Купил бы у гэбэшников свободу. А на сдачу, — всех красавиц Советского Союза. Ну, для начала хотя бы ленинградских. Жаль, свобода не продается. Ну, пока не продается. А в будущем, ну, наши потомки доживут до того светлого часа, когда на деньги можно будет все купить… Жизнь, свободу, любую женщину. Откуда такие деньжищи? — У меня отец был ювелиром. Дядька ювелир. Это наследство. — Да, почему у меня папа не ювелир, — Бондарь шуршал банкнотами и не мог выпустить пачку из рук. — Да, мой родитель выбрал не ту работу. И вот теперь я держу в руках чужие деньги, не свои.