– Вот ты сам напрягся и предложил вариант подкачаться самому, да? Мы же всегда выбираем между плохим концом и открытым. – Да ладно, – обиделся Сирожиддин, – сколько сказок кончается тем, что все поженились и стали жить счастливо. – Я тебя уверяю, «поженились» – это не конец истории, а самое начало. Где жить? Что жрать? Какую посуду покупать? Сколько детей рожать, как их воспитывать, к какому врачу бежать, если зубы режутся? Если конец, то только плохой конец. А если хороший конец – считай, открытый. Не-о-пре-де-лен-ность. – Что-то мне так не нравится. – А вариантов-то? Хорошо, когда хоть предупреждают, что вон там – плохо кончится, можно хоть как-то повертеться. Главное, сообразить вовремя, с каких рельсов спрыгнуть. Мне вон Аня тоже говорит про мое кино в голове – не смотри пассивно. Вмешивайся. Гни рельсу. А я пока не знаю, как вмешиваться. Тему про Элино кино Сирожиддин любил. Ляжет вечером на свой матрас и «Эля, расскажи». И лежит тихонько, слушает. Даже, кажется, завидовал. – А как ты вмешаешься? Тебя же там нет? – Вот я и не знаю как. Она круто свернула к магазину. – Есть идея накупить мороженого и клубники. – А откуда деньги? – встрепенулся Сирожиддин. – Мика премию обещал. – Хорошо вам, у нас премию только на Новый год дают, – посетовал Сирожиддин, трудящийся винта и процессора. – Нам хорошо, – промурлыкала Эля, ввернулась в пустое стояночное место и отстегнула сумку от лямок. Та теперь пристегнутой ездила всегда. Из сумки заорал телефон. – Вот же вспомнишь татарина, он и появится, – буркнула Эля, по мелодии поняв, что звонит Мика. – Ну чего, рабочий день-то того уже? Алё, начальник, чего хочешь? – Батыр-апа, – быстро сказал Мика, – завтра чтобы все были вовремя, блестящие, с мытой шеей. Ко мне в два придут немцы формально обсуждать наш пакет зонирования у магистралей. Прикинь, он на их нормативную базу лег с удобством. Всех оповести, построй, утром проверишь, чтобы у всех были зубы почищены. Отбой. Эля осталась с телефоном в руке. Хоть обратно на работу езжай, а. – Так, – сказала она, – Сирожиддин, бери мою карту, дуй в магазин сам, я в машине посижу. Работа. Сирожиддин кивнул, взял протянутую карточку и уплелся. Эля подняла конторский чат и начала наводить в нем бурю и натиск. * * * После того как рыжая помогла мне вымыться и принесла еды, я поняла, что сейчас вырублюсь. Она заставила меня выпить густой фруктовый сок, остальное унесла нетронутым, и я засыпаю там, где сидела. Едва хватило сил растянуться. Просыпаюсь от того, что воротник комбинезона давит на шею. Раздеваюсь, засыпаю обратно. Просыпаюсь снова, добираюсь до толчка, с трудом – рукояток-то нет – организовываю себе гигиену, залезаю обратно на койку – и снова спать. И так, похоже, долго. Часов у меня нет, корабль со мной не общается, но в конце концов я понимаю, что, во-первых, выспалась, а во-вторых, хочу жрать. Сажусь на своей полке и задумчиво смотрю на дверь. Интересно, когда ж теперь меня отсюда выпустят? Ни связи, ни даже выраженной камеры контроля не видно. Помахать руками и поорать? Орать, наверное, я не буду, а немного физкультуры, пожалуй, не помешает. Любопытно, что дверь открывается, едва я успеваю нормально разогреться. Они пришли вдвоем – вчерашняя рыжая и скуластая брюнетка с грацией волчицы. И они привезли мне кресло-каталку. – А протезов у вас нет? Столько лет станция в боях, неужели никому не понадобилось? Красотки переглядываются. – Нет. – Никого не ранило? – Хм. Нет, мы просто не будим траченных, – говорит скуластая с таким недоумением, будто я у нее спросила, каким концом держат ложку в руке. Я пару секунд перевариваю. Ну да. У них полмиллиона человек в морозилках. Боевое дежурство, насколько я слышала, – тысяч двадцать самое большее, а то и меньше, а оттуда все равно обратно в морозилку, кто жив остался. Зачем им протезы, ну. Техничненько, да. Еду на коляске. Чувствую себя… Ну, плохо чувствую. На «Гвозде» я нормальный человек, а на поверхности так даже продвинутая модель повышенной проходимости. А тут что? Зато не надо думать, куда сесть. Подвезли к столу, поставили. Стол длинный, вытянутая буква U, я сижу у внешнего основания одной из ножек. Еда вся в одноразовых гелевых сосках, на вкус прилично, а вот текстура либо жидкая, либо полужидкая, у нас как-то давно от этого отказались, а эти как первый год в пространстве. Я ем. Вокруг меня приходят, уходят, едят, о чем-то разговаривают женщины. Молодые и средних лет, ни одной пожилой. Все обморочно хороши собой, хотя и очень по-разному, не то чтобы были похожи на стайку клонов. Текк совсем с ума сошел за все эти годы? Ладно, нет мужчин – он имел право набирать в команду всех, кого захочет, – но где хоть одна бабка? Тоже в морозилке? Я старательно жую, стараясь не слишком заметно стрелять глазами во все стороны. С другой стороны, а чего тут подозрительного, я тут впервые, любопытство законно. Звонко цокая незапененными подошвами, вбегает очередная царевна со стопкой пластика. – В завтрашней группе смотрите какие лапочки! Я на двоих пометку поставила, остальных разбирайте! За столом оживление, стопка разлетается по рукам, женщины разбиваются на маленькие группки, листки передают из рук в руки. Девушка, которая принесла их, в упор смотрит на меня, подносит руку к виску, ахает. – Шуши? Так она жива? Вот коза! – И расплывается в улыбке. Остальные отрываются от приятного изучения чего-то мне неизвестного, поглядывают поочередно на нее и на меня. – Была жива сорок лет назад, – поясняю я девушке на всякий случай, – я давно в пути. – Сколько тебе лет? – очень серьезно спрашивает вчерашняя негритянка. В изучении карточек она участия не принимает, сидит строго напротив меня и занимается своим делом в каком-то планшете. Я открываю было рот, но она поднимает палец и строго уточняет: – Сколько тебе на самом деле лет? Если бы Валуева не озвучила мне все цифры, я бы сейчас могла и растеряться. Тридцать семь лет я валялась в запасниках «Гвоздя», пока не понадобилась ернинской программе. До этого – четыре года в морозилке орбитальной станции Убежища, где, собственно, и рассчитывала проснуться. Итого мне сейчас… – Шестьдесят три года. – Ноги ты потеряла после первого климакса? – Чего? – Когда у тебя был первый климакс? – терпеливо уточняет она. – Какой, блин, климакс, мне теплых-то двадцать два, по мне не видно, что ли? – сердито отвечаю я. Они переглядываются снова. – Ты лежала в морозилке? – И лежала бы дальше, если бы меня по генной карте не подняла ернинская программа. Темнокожая девушка роняет планшет. – Ернин умер! – Давно умер, – соглашаюсь я, – но оставил капитану Картрайт какую-то программу. Программа порылась в морозилке и подняла меня. – Я доложу капитану, – тихо говорит рыжая. – Да, – кивает темнокожая. Остальные, надо сказать, тоже как-то поскучнели, карточки отложили и все таращатся на меня. Я отставляю в сторонку пустую грушу из-под протеинового пюре, складываю руки перед собой и смотрю на девушку напротив. – А можно мне ну хоть что-нибудь объяснить? Они опять переглядываются. – Она дочь Шуши, – говорит рыжая, – и, кстати, лично она ни в чем не виновата. – В чем именно я не виновата? – Сейчас узнаешь, – с кривой усмешкой говорит темнокожая, барабанит тонкими пальцами по столу, окидывает взглядом тех, кто стоит рядом. – Оглянись вокруг. Все мы, а также твоя мама, ты и, боюсь, твои сестры – все мы носим один примечательный генокомплекс. – Но мои гены лежат открыто в базе, – удивляюсь я. – Никаких особенных генокомплексов у меня нет. Она гадко улыбается. – Он распределенный. Чтобы его найти, надо знать, что ищешь. Полторы тысячи маленьких, очень маленьких вкраплений в латентных зонах. То есть в обычно латентных.