Падение Хуана Мануэля Росаса в 1852 году наконец-то позволило двум семьям вернуться в Аргентину, и мои бабушка и дедушка встретились. У них было одиннадцать детей, которых они воспитывали в estancia (имении) Портела, на ранчо, в провинции Буэнос-Айрес. Известному инженеру-географу Роберто Гевара Кастро было поручено территориальное разделение Аргентины и Чили, с одной стороны, и Аргентины и Парагвая, с другой, а также составление кадастровой карты провинции Мендоса, что заняло пятнадцать лет. Он уходил на несколько месяцев в сопровождении людей и мулов. Я никогда не считал его настоящим авантюристом, поскольку он располагал огромными ресурсами. Но он был склонен делать свою работу в весьма сложных условиях, будучи, конечно же, вооруженным. Пребывая в Портеле, он рассказывал о своих многочисленных экспедициях. Эти истории потом пересказывались дядями и тетями, поскольку мой дед умер в 1918 году, задолго до наших последовавших одно за другим рождений. Одна из таких историй особенно поразила мое воображение: один из его мулов в один прекрасный день решил, что с него хватит и он дальше не пойдет. И он бросился в пропасть, груженный незаменимыми инструментами, что создало моему деду серьезные затруднения. Так я узнал, что мулы – это единственные животные, которые совершают самоубийство. В то время как мой дед таскался по горам, проводя границы и сталкиваясь с разного рода опасностями, в том числе с регулярными нападениями индейцев, моя бабушка одна воспитывала его немалое потомство. Это была женщина с головой и принципиально независимая. Она была атеисткой! В такой глубоко католической стране, как Аргентина, подобный выбор подразумевал чрезвычайно свободный ум. Позднее ее дети все станут верующими под давлением или из-за честолюбия, кроме моего отца, который всю жизнь будет посмеиваться над сложившимися в обществе правилами. Эрнесто обожал свою бабушку по отцовской линии и отправился в Портелу при первой же возможности. И именно он останется потом у ее изголовья до конца, когда она заболеет. И это из-за ее смерти он решит отказаться от карьеры инженера, чтобы стать врачом. Моя бабушка возвращала ему свою любовь сторицей: он был ее любимчиком, как он был и фаворитом моей матери, а также моей тети Беатрис. Беатрис – это сестра моего отца. Какой характер! Вечно в своей маленькой шляпке. В Портеле она спала с ружьем у кровати. Когда какой-нибудь комар надоедал ей, она стреляла, и звук выстрела долго потом резонировал в пампасах. Мой дед проделал дырку для ствола ружья в москитной сетке, которая фактически оказалась бесполезной. Беатрис никогда не вышла замуж. Она поклонялась Эрнесто. После победы Кубинской революции она будет откапывать информацию про него, все читать и вырезать каждую статью, написанную о нем, и таким образом накопит ценнейшее досье. Время от времени она неожиданно появлялась у нас дома с газетными вырезками и с негодованием восклицала: «Я не понимаю, почему они все обвиняют Эрнесто в том, что он коммунист. Он такой милый, такой хороший!» Для нее коммунисты были чем-то дискредитирующим, противным, жестоким. И как же такое было возможно, что ее любимый племянник – коммунист? И все же Эрнесто регулярно посылал ей письма, специально подписывая их так: «Твой племянник-коммунист», «Твой племянник-пролетарий», «Сталин № 2». Просто чтобы позлить ее. Но он при этом нежно любил ее. Он хотел бы, чтобы она поняла его, потому что он чувствовал себя очень близким к ней. У него имелось обыкновение провоцировать людей, чтобы заставить их реагировать. Это забавляло его. Эрнесто был смутьяном, рожденным для споров. * * * Что касается моей матери, то она стала сиротой в возрасте пятнадцати лет. Семья ее матери, Эдельмиры Льоса, была могущественной. Например, Льоса построили первое метро в Буэнос-Айресе в 1908 году. Семья ее отца находилась недалеко позади. Хуан Мартин де ла Серна происходил из старинной семьи колониальной эпохи, очень влиятельной в стране. Наш прадед Мартин Хосе де ла Серна участвовал в революции против Хуана Мануэля Росаса (того самого, от которого бежали мои прадеды по отцовской линии). Его арестовали и бросили в тюрьму за его подрывную деятельность, но ему удалось бежать, и он присоединился к генералу Хуану Лавалье в Монтевидео. С ним вместе он воевал до поражения Росаса при Касеросе в 1852 году. Затем он основал город Барракас-дель-Сур (ныне Авельянеда), а потом стал там мэром. Хоть люди из семейства де ла Серна и были крупными буржуа, они не разделяли идеи и ценности себе подобных. Это было семейство связанных с землей интеллектуалов, свободолюбивых антиклерикалов, даже несмотря на то, что они и отправляли некоторых из своих детей в религиозные школы. * * * Мой дедушка Хуан Мартин де ла Серна был адвокатом, дипломатом и профессором на факультете права в Буэнос-Айресе. Его учениками были некоторые из будущих лидеров Радикальной партии, в которой он и сам стал очень активным членом. Судя по тому, что мне рассказывали, он был очень умным человеком, образованным и хорошо владевшим французским и немецким языками. Также он стал пионером аргентинской авиации. Все, похоже, у него получалось, и все же он бросился в море с палубы корабля в 1908 году. Потом долго ходили разные сомнительные слухи относительно причин этого самоубийства. Говорили даже, что у него был сифилис. Моей матери тогда исполнилось два года. Тринадцать лет спустя ее мать умерла после продолжительной болезни. И семеро детей Серна-Льоса унаследовали огромное состояние. Они стали жить в прекрасном estancia, в ста километрах к югу от Буэнос-Айреса, которое называлось Манантьялес. Когда моя будущая мать еще не находилась в монастыре Святого Сердца, ее воспитывали старшие сестры Сара и Кармен. Хоть атмосфера в Манантьялесе и была строгой и подчиненной дисциплине, там велось много разговоров о политике. Трое из Серна-Льоса выделялись особенно: моя тетя Кармен, мой дядя Хорхе и моя мать. Будучи подростком, Кармен безумно влюбилась в мексиканского поэта Амадо Нерво и зачитывалась его произведениями. Она даже начала писать ему письма, на которые, против всякого ожидания, он отвечал. Так установилась регулярная переписка между этим зрелым человеком и невинной молодой девушкой. И дошло до того, что, когда она узнала, что он умирает в Монтевидео, она устремилась к его изголовью и оставалась там до самой его смерти. Ей было тогда восемнадцать. Через несколько лет она вышла замуж за поэта, журналиста и художественного критика Каэтано «Поличо» Кордова Итурбуру. Они оба вступили в Коммунистическую партию Аргентины, где и оставались активными членами четырнадцать лет, вплоть до изгнания Поличо. Воинственное левачество никогда не мешало Кармен внимательно относиться к своей внешности. Когда ее арестовали и бросили в тюрьму люди Перона[20], правившего страной железной рукой, ее больше смущала ужасная форма, которую носили заключенные, чем сам факт ее заключения под стражу. Однажды, когда она участвовала в демонстрации против Перона, полиция открыла огонь по толпе. Все манифестанты бросились на асфальт, чтобы укрыться от пуль, но только не она. Моя тетя осталась стоять, чтобы не повредить свое красивое платье! Супруги Итурбуру имели огромное влияние на Эрнесто. Мой дядя Хорхе де ла Серна был буйным. И мы никогда не могли определиться, кто более чокнутый – мой отец или он. Семья де ла Серна имела привычку называть моего отца el loco Guevara (сумасшедший Гевара). Но Хорхе был почти таким же легкомысленным. После нескольких лет брака и имея несколько детей, он серьезно влюбился в одну молодую работницу, ради которой он бросил мою тетю. А та, используя свои связи, сумела объявить его душевнобольным. И Хорхе оказался в психиатрической клинике! Он провел там несколько недель, пока не сумел доказать, что находится в здравом уме. Однажды мой отец во время одного из их многочисленных препирательств назвал его viejo loco[21], а Хорхе достал из кармана листок бумаги и стал яростно размахивать им перед носом моего отца, крича: «Я – старый сумасшедший? Я, возможно, и был в заточении, но они меня выпустили! У меня даже имеется документ, подтверждающий, что я не сумасшедший! В то время как ты, может быть, и на свободе, но ты псих, которого точно нужно изолировать!» Хорхе был агротехником. Кроме того, он был авантюристом по натуре с ярко выраженной склонностью к риску. Выдающийся пловец, он имел привычку бросаться в самые холодные и самые бурные воды, часто голый, словно червь, но с белой кепкой на голове, чтобы его можно было видеть, потому что он ненавидел оставаться незамеченным. В Мар-дель-Плате он однажды намеренно заплыл в океан, когда подняли красный флаг тревоги, бушевали течения и огромные волны. Он был способен плавать по четыре или пять часов. Неизбежно на пляже образовалась толпа. И он испортил нам весь день, так как мы страшно испугались, что он утонет. Как-то раз спасатели, недовольные его выходками, подумали, что могут положить этому конец, решили позвонить в полицию. И Хорхе задержали. И, конечно же, он снова принялся за свое на следующий день. Он любил экстремальные виды спорта, особенно если они не имели названия. Однажды он полетел на своем старом самолете-развалюхе и в воздухе отключил двигатель. Так он стал планеристом. У него был очень шустрый и предприимчивый ум, при этом он никогда не учился, но писал вполне приличные стихи – он посвятил несколько стихотворений араукарии, хвойному растению из Анд. Он сначала выступал за ультранационалистическую партию, а затем стал коммунистом. Он также прекрасно разбирался в механике, путешествовал по стране на мотоцикле. Затем он женился на одной девушке, чтобы потом бросить ее ради упомянутой выше работницы, от которой он также вскоре устал. Развод был тяжелым: он потерял земли и состояние. Разорившись, он начал работать в Министерстве культуры. Вот в это время он и появился в нашей жизни, и Эрнесто связался с ним. До развода мы редко видели Хорхе. Моя мать ушла из его семьи: она считала себя обойденной в наследстве из-за своего союза с «сумасшедшим Геварой». Состояние моих бабушки и дедушки должно было быть разделено между их семью наследниками. Но некоторые из моих дядюшек и тетушек сделали все, чтобы лишить мою мать ее доли. Таким образом, мои родители не могли спокойно жить на свои доходы, как они первоначально предполагали. Закон в то время запрещал молодой девушке вступать в брак до двадцати одного года без согласия своей семьи и позволял последней лишать ее наследства в случае неповиновения. Между тем моя мать в спешке вышла замуж. * * * Мои родители уехали в Мисьонес после покупки плантации yerba mate на двести гектаров. Они поселились в Пуэрто-Карагуатае, изолированном местечке, расположенном в 2700 километрах, то есть в неделе плавания от Буэнос-Айреса. Пуэрто-Карагуатай не был портом. Это были непроходимые джунгли, начиная прямо от пирса. Точка. Ни одна дорога туда не вела. Добраться туда можно было лишь по реке Парана. И хотя туда сегодня и ведет дорога, ею невозможно пользоваться в дождливые дни. * * * Мой отец сразу же начал строить дом на сваях, вытесанных из стволов деревьев. У него не было никакого диплома, но он обладал множеством талантов. Окна дома выходили на реку Парана, шириной в шестьсот метров в этом месте. Моя мать, как и ее брат, а позже и Эрнесто, была отличным пловцом и регулярно совершала заплывы, несмотря на опасные течения и протесты моего отца. Ради появления первенца, которого нельзя было даже себе представить в негостеприимных джунглях Пуэрто-Карагуатая, мои родители сняли квартиру в Росарио, столице провинции Санта-Фе. Там-то 14 июня 1928 года и появился на свет Эрнесто. Через несколько недель после родов мои родители вернулись в Мисьонес. Они были счастливы. Моей матери исполнился двадцать один год, отцу – двадцать восемь. Они быстро привязались к своему дому-срубу и к своей жизни первопроходцев. Они регулярно ездили верхом, наслаждаясь природой. Несмотря на трудности и полное отсутствие комфорта, это была захватывающая жизнь, и она была так далека от монастыря Святого Сердца для моей мамы и от Сан-Исидро, богатого пригорода, что к югу от Буэнос-Айреса, где жил мой отец! Эрнесто провел два первых года своей жизни на этой дикой земле. Мой отец любил потом подчеркнуть, что это оставило в нем глубокий след. Дескать, мой старший быстро взрослел и схватывал все на лету. Для снабжения продовольствием мои родители вынуждены были плыть на лодке в деревню, населенную mensús (сокращенно от «mensualero» – человек, который живет на одну месячную зарплату), замученными людьми, сезонными сельскохозяйственными рабочими, потомками индейцев-гуарани, туземцами, которые в течение двух веков охраняли иезуитские миссии. Сто лет прошло после ухода миссионеров, а несчастным mensús так и не удалось разорвать свои цепи. Их использовали на плантациях мате, и они жили в состоянии полурабства и в условиях крайней нищеты. Угнетение помещиками было тотальным и очень жестоким. Платили им в натуральной форме: им строили отвратительные трущобы и выдавали жалкую еду в обмен на их труд. Они влезали в долги, чтобы купить себе выпивку, потреблявшуюся в редкие минуты отдыха. Если они пытались убежать, их ловили землевладельцы и избивали до смерти в назидание другим. Это неравенство шокировало мою мать. И она восстала против несправедливости – первой же, какой стала прямым свидетелем. А тем временем мой отец решил платить своим mensús в песо, и он вмиг превратился в изгоя в среде равных себе. Его обвинили в том, что он – коммунист, в подрывной деятельности по отношению к другим yerbateros (торговцам листьями мате), и они объединились против него. Возможно, именно поэтому вся история с Мисьонес оказалась обреченной на провал. Семья вернулась в Буэнос-Айрес, и отец передал плантацию своему партнеру. Он думал туда вернуться после того, как восстановится порядок в расстроенных делах компании «Эль-Астильеро-Рио-де-ла-Плата». Но на самом деле страница под названием Пуэрто-Карагуатай уже была перевернута. В Сан-Исидро, где родители разместились у моей бабушки, Эрнесто начал страдать от острой астмы. Субтропический климат Мисьонес настоятельно не рекомендовался для его хлипких легких. И так этот жестокий диагноз начал диктовать условия существования для нашей семьи. Из-за этой болезни мы стали кочевниками. Состояние здоровья Эрнесто быстро ухудшалось в Сан-Исидро. Влажность, связанная с близостью реки Ла-Плата, усугубляла астму в течение нескольких месяцев. Его здоровье стало приоритетом для моих родителей. Они собрали чемоданы и провели следующие месяцы, путешествуя по стране в поисках более подходящего климата. Не имея ни гроша в кармане, они переезжали из одного семейного дома в другой: в estancia моей бабушки в Портела, в estancia наших кузенов Мур де ла Серна в Галарса, что на территории гаучо, в дом тетушки в Мирамаре. В это время у них не было постоянного места жительства. С детства мы привыкли перемещаться, приспосабливаясь к обстоятельствам. Мы никогда не знали, что такое оседлость, что такое финансовая стабильность. В 1932 году Эрнесто исполнилось четыре года, а моей сестре Селии – три. Родился Роберто. Мои родители были обеспокоены приступами астмы, которые, похоже, становились все более сильными. Они были убеждены, что заболевание их старшего ребенка является результатом бронхопневмонии, подхваченной в Росарио вскоре после его рождения. Практически они жили в ритме приступов, становившихся все более и более частыми, все более и более устрашающими. Они консультировались с лучшими специалистами по легким. Те предписывали различные лекарства и отмечали, что им редко доводилось наблюдать столь серьезный случай у столь маленького ребенка. Никакое лечение не помогало. Мои родители были в отчаянии. Наконец один известный врач посоветовал им жить в Кордове, в горной области в центре страны, где они никогда не бывали и где никого не знали. Да какая разница! Они готовы были пойти на любые жертвы, лишь бы облегчить страдания моего брата. Они подняли якоря, державшие их в Буэнос-Айресе, и тут же отправились на поезде в Кордову, где им суждено будет провести ближайшие пятнадцать лет своей жизни. У нас никогда не было настоящих корней, места, про которое мы могли бы сказать «это наш дом, наша крепость». А вот Альта-Грасия оказалась местом, ближе всего подходившим к этой концепции. И мы все там выросли. Свободные как ветер В тридцатых годах Альта-Грасия была основным курортным городом примерно на двадцать тысяч жителей в центральной провинции Кордова, расположенным у подножия горной цепи Сьеррас-Чикас. Ее чистый и сухой климат считался отличным для лечения легочных заболеваний. Это было тихое место, слишком тихое для моих родителей, для которых там имелась лишь одна точка притяжения: возможность улучшить здоровье Эрнесто и тем самым скрасить его жизнь. За пятнадцать лет, что там провела моя семья, было десять переездов. Сначала она приехала в отель «Ла-Грута» и прожила там год, потом перебралась на виллу «Чичита», потом – на виллу «Нидия», где сегодня находится Музей Че, потом – на виллу «Карлос Пеллегрини», затем – в шале «Фуэнтес», «Форте» и «Рипамон», чтобы, наконец, снова вернуться на виллу «Нидия». Мы представляли собой бродячий клан, пребывающий в вечном смятении. То есть такими были мои родственники, ибо я сам тогда еще не родился. Каждое жилище семейства Гевара неизбежно превращалось в Капернаум[22]. Они прибирались лишь в случае прихода гостей. Вилла «Чичита», в частности, находилась в очень плохом состоянии, там были трещины в полу, на стенах и на крыше. Там были очень высокие потолки, и все было плохо изолировано, и это вызывало сквозняки, весело гулявшие по дому. Отопление не работало, и у моих родителей не было денег, чтобы его исправить. К огорчению моего отца, Альта-Грасия не стала местом, благоприятным для ведения бизнеса. Но он все-таки сумел получить контракт на строительство отеля через одного друга, разработал для него проект, а затем бросился прожигать заработанные деньги. Кажется, я даже помню, что потом он занимался полем для игры в гольф. Тем не менее хорошие времена длились всего несколько месяцев. Зимой все дрожали от холода. Моей матери в один прекрасный день пришла идея купить большую скатерть, ниспадающую до пола, и поместить обогреватель под стол. Это позволяло, по крайней мере, держать в тепле ноги и ступни. Остальная часть дома представляла собой сущий холодильник. Моя мать никогда не жаловалась: она, похоже, легко адаптировалась к любым ситуациям. Имея такие красивые платья в молодости, в настоящее время она одевалась самым скромным образом. В основном она носила брюки и простую блузку, изредка – юбку или платье. Она коротко постригла себе волосы, что в то время было чем-то невероятным для женщины. Когда она проходила мимо, люди шептались: «Селия садится за руль! Селия носит брюки! Селия не ходит на мессу!» Альта-Грасия представляла собой один из тех провинциальных городков, где все друг друга знали и всё постоянно обсуждали. Хотя в юности она и всерьез задумывалась над тем, чтобы стать монашкой, теперь моя мать не обращала внимания на кюре. Мы даже подозревали, что ее антиклерикализм был связан с годами, проведенными в пансионе, с тем фактом, что монахини заставляли ее стоять на коленях на кукурузных зернах и читать «Отче наш» десять тысяч раз подряд. И она выработала в себе глубокое отвращение к церкви после ухода из монастыря и открытия для себя иного мира. Один вид церкви портил ей настроение. Она понимала, что является объектом сплетен, но это ее не заботило. У нас была плохая репутация. Мои родители были известны, как подлинно вседозволяющие либералы, которые все оставляют на усмотрение детей и разрешают им общаться, с кем им хотелось. Потомство Гевара и в самом деле было свободно как ветер. Не было никакого внутрисемейного режима. Кроме того, мои родители относились к девочкам, как к мальчикам: они не видели в этом никакой разницы. Единственное, что они требовали от своих детей, так это уважения и внимания. Важна была семья как таковая. И никого не заботило то, что говорят другие люди, а Эрнесто – даже еще меньше, чем остальных. Моя мать не была домохозяйкой, ее не беспокоили уборка или приготовление пищи, она не имела об этом ни малейшего понятия. Она без ложного стыда признавала, что управление домашним очагом – это не ее, и иногда сожалела об этом в моменты приступов самокритики. Но это была прекрасная мать для своих пятерых детей (Анна-Мария и я родились соответственно в 1934 и 1943 годах). Ее главным приоритетом было наше образование. И в этом она не жалела усилий. Это было особенно актуально для Эрнесто (и в меньшей степени для меня чуть позже), которого она учила читать, писать и французскому языку. До девяти лет мой брат много раз оставался дома из-за астмы. Моя мать лично давала ему уроки, которые он не имел возможности проходить в школе. И благодаря высокому качеству ее преподавания он не просто догнал, но и перегнал своих сверстников. Стойкость Селии де ла Серна легендарна. Она не была ни ласковой, ни властной. Получить ласку или комплимент от нее – на это можно было заключать пари. Она выше всего ценила разные научные дисциплины и эрудицию, и она заставляла нас совершенствоваться, учиться, узнавать новое и сомневаться. Она проявляла стойкость к любого рода испытаниям, была по-христиански жертвенной. Она также имела огромные запасы сострадания, великую способность к солидарности, к взаимопониманию. В отличие от моего отца она была очень постоянной. Она могла читать книгу в пятьсот страниц, а он читал только стихи, потому что они короче. Как минимум, он мог просто просмотреть четверть книги, а затем пересказать всю историю, как если бы он прочитал ее от начала до конца. У нас каждый делал то, что ему нравилось. Мои родители не требовали от нас никакой дисциплины, будучи уверенными, что их дети должны расти в условиях абсолютной свободы мысли и действий. С раннего возраста мы должны были сами решать свои собственные проблемы. Мои родители никогда не пытались найти какие-то решения за нас. Они поощряли изобретательность, будучи убежденными в том, что мы должны жить своим опытом, за свой собственный счет, если потребуется. Они повторяли, что жизнь сама научит нас. Мы не имеем права потерпеть неудачу, проиграть, отречься или пожаловаться. Если один из нас хныкал, они восклицали: «Нытиков в церковь!» Они были чрезвычайно требовательны относительно труда и устремлений. Для нас все было понятно, предельно прозрачно. Мы точно знали, что они от нас ожидают. * * * Это был сумасшедший дом: все, все, все из нас спятили, под руководством главного психа – отца. Мы доставали друг друга вопросами, спорили, толкали друг друга на крайности. И нам никогда не надоедало. Напротив, это доставляло нам удовольствие! Мой брат Роберто, например, установил закон, который гласил: «Наклонился – получи». Это означало, что если ты наклонился, чтобы поднять что-то, ты получаешь удар под зад. И никто не смел наклоняться. Если мы видели какой-то предмет на земле, мы сразу же думали о подстроенной ловушке и оставляли его лежать на месте. Однажды, когда наш двоюродный брат гостил у нас, Роберто спрятал небольшой переносной гриль в брюки, прикрыв его длинной рубашкой, а потом специально наклонился, сделав вид, что хочет подобрать что-то. Уважая закон, двоюродный брат едва не сломал себе ногу, пнув его в задницу! Также практиковалась игра в спелые фрукты. Все приятели нашего квартала должны были пройти через это испытание, чтобы быть принятыми в банду Гевары. Нужно было повиснуть на руках на ветке дерева на высоте три-четыре метра и висеть там до полного изнеможения. Как же часто Эрнесто отличался в этой игре! Он мог висеть почти до бесконечности. Он также любил ходить по перилам мостов, смотря вниз. Когда Эрнесто и Роберто дрались, Эрнесто обычно имел преимущество. И не только потому, что он был старше, но и потому, что вел себя словно бешеный. Но Роберто умел использовать слабую точку брата. В отместку он иногда прятал ведро ледяной воды где-то в саду, и потом неожиданно выливал его на голову Эрнесто. Из-за астмы это его парализовывало. * * * Будучи еще очень молодым, Эрнесто демонстрировал признаки сильного характера. Тем не менее он оставался застенчивым. Моя тетя Кармен говорила, что он был обязан застенчивостью своей интеллигентности. Эрнесто схватывал все с бешеной скоростью и редко нуждался в объяснениях. Он отличался железной волей, способностью принимать решения и смелостью. Он унаследовал порой противоречивые качества моих родителей: созерцательную сторону и при этом предприимчивость моего отца; решительность и дисциплину моей матери. Это идеальное сочетание позволяло ему идти к своей мечте и преуспевать в своих проектах. Мои родители всегда настаивали на том, чтобы мы заканчивали то, что начали. Но с огромным различием в подходе: моему отцу плевать было на то, как ты достиг своей цели, в то время как моя мать действовала по справедливости, и честность была для нее превыше всего. В связи с этим я хотел бы рассказать две важных истории. Когда я учился в колледже, я сам подписывал свои табели с оценками. Я был далеко не лучшим учеником, и мне не хотелось выслушивать утомительные выговоры. Кроме того, никто не просил у меня отчета – за исключением Эрнесто, который настаивал, чтобы я работал лучше. Однажды мой отец случайно увидел табель и подписал его. На следующий день директриса колледжа вызвала меня и попросила объяснить разницу в двух подписях. Я понес что-то типа того, что мой отец был болен и что его рука просто дрожала. Она позвонила, чтобы проверить. Мой отец прибыл в колледж, и директриса поведала ему о своих подозрениях. Он внимательно выслушал ее с выражением на лице, не оставлявшим никаких сомнений в его серьезности. И что же он сделал потом? Он с важным видом подтвердил мою ложь! А потом он сказал: «Дурак! Ты не мог мне сказать, что сам подписываешь свой табель? И что, трудно было лучше подделывать мою подпись?» Моя мать об этом не узнала: она была бы в ярости. А когда мне было тринадцать лет, меня арестовала полиция. И мой отец отругал меня за то, что я позволил себя поймать, даже не пытаясь узнать причину ареста. Моя мать спрашивала меня, что я предпринял, чтобы найти работу. Это было характерно. А вот моего отца интересовал лишь результат: путь к нему не имел значения. Для моей матери и путь был тоже важен. Отвага и смелость были еще одними качествами, ценимыми в семье Гевара. И в этом Эрнесто тоже служил примером. Рассказывали, что однажды утром – ему тогда было десять или одиннадцать лет – баран, терроризировавший окрестности, вырвался из своего загона. Эрнесто погнался за ним, поймал за рога и боролся с ним, пока не опрокинул его на землю и не прижал. Он в кровь ободрал себе колени, но, похоже, этого даже не заметил. Он пошел в школу прямо так, как будто ничего не случилось. Все друзья восхищались им. Он завоевал авторитет. И у него не было необходимости отдавать приказы или надувать губы, ибо он отличался врожденной способностью к руководству. И для Роберто было порой весьма трудно иметь такого брата. И с годами это становилось все труднее. Тем не менее Эрнесто не был претенциозным или хвастливым. Он делал все максимально просто и никогда не важничал. * * * В нашей семье имела место постоянная смена друзей, которые были из разных слоев общества. Наша дверь была всегда открыта. Мои родители были лишены каких-либо классовых предрассудков. Напротив, они хотели, чтобы их дети чувствовали себя своими со всеми. Так что нашими друзьями были сыновья шахтеров, мальчики, подающие клюшки для гольфа, рабочие, служащие отелей, а позднее – беженцы от гражданской войны в Испании. Моя мать боролась за то, чтобы школа давала бесплатное питание нуждающимся детям (и она достигла своей цели). По выходным она возила всю семью гулять в горы на нашем автомобиле, который мы шутливо называли «Катрамина» (Колымага). Это был старый ржавый и помятый драндулет, что мой отец купил у одного своего друга. У «Катрамины» было только одно сиденье. В дальнейшем у нее останется только одна дверь, а другие будут оторваны! Ну и что. Она же ехала! К тому же это был наш первый и последний автомобиль. Потому что мой отец был таким человеком, у которого все обычно идет в направлении от плохого к худшему. Он начал с хорошего автомобиля, затем перешел на драндулет и, наконец, остался вообще без автомобиля! Он был способен жить и во дворце, и в хижине. * * * Многие биографы Че говорили в первую очередь о моей матери и забывали про моего отца, как будто он никогда и не существовал, как если бы мы жили без отца. Это серьезная ошибка! И нужно открыть для себя этого удивительного человека, которого все любили и находили одновременно странным, очаровательным, ярким, живописным, талантливым и даже божественным. Это был заклинатель змей, с невероятной интуицией, наделенный необыкновенной способностью накапливать знания, с удивительным математическим даром. Единственная проблема возникала, когда это был именно ваш отец. Потому что в этой роли он был безответственным, непоследовательным, он редко приводил к чему-то хорошему, имея при этом постоянно новые идеи, новые проекты, которые никогда не доводились до конца. Он был художником, который заставил нас жить в полной нестабильности, он был амбициозным типом, но не упорным, поэтом, который не писал стихи, но вечно искал метафоры, любителем жизни, торговцем всякой всячиной, вечно носившимся на головокружительных скоростях. Он одновременно присутствовал и отсутствовал, это был в большей степени друг, чем отец. Он играл с нами со всеми и при этом не занимался конкретно никем. Физически он был высоким, довольно красивым и лихим, отличным танцором, атлетом, очень подвижным. Он привлекал к себе женщин. Я даже думаю, что за ним водилось несколько интрижек, пока моя мать наконец-то не выставила его за дверь. Существует семейная история об этом, и она всегда заставляет нас смеяться: в один прекрасный день он гулял с Анной-Марией в Мар-дель-Плата, и они повстречали знакомую ему женщину. Он начал флиртовать с ней. И вдруг моя сестра воскликнула: «Но, папа, ты всегда говоришь всем женщинам одно и то же!» Мой отец был тогда очень удручен! Он был одарен глубоким интеллектом, даже исключительным, но нам следовало пропускать все, что он говорил, как сквозь сито: ты никогда не знал, преувеличивает он или нет. Он украшал все, моделировал реальность и правду по своему усмотрению, да так тонко, что ты никогда действительно не мог обвинить его во лжи. Хоть он так и не получил архитектурного или инженерного образования, он строил дома, гостиницы, а благодаря его связям у него было удивительное количество друзей. Когда люди называли его «архитектором», он кивал головой в знак подтверждения. Когда они называли его «доктором», он так же согласно кивал. Он называл себя графологом, но при этом никогда не изучал графологию. Но это не мешало ему полностью понимать характер человека, исследуя его почерк. У него вечно было пусто в карманах. А когда они были полны благодаря какому-то крупному проекту, в котором он принял участие, он спешил потратить заработанные деньги. Тогда он водил нас в лучшие рестораны или в кино. Он для проформы спрашивал нас, какой фильм мы хотели бы посмотреть. Но, в конце концов, он все делал по-своему: он выбирал фильм, засыпал в кресле, а затем разговаривал так, как если бы он видел фильм, и постоянно спорил с нами, с теми, кто его действительно видел! Это бесило Эрнесто. Можно было есть лучшую еду в один вечер, а потом сосать палец в следующие месяцы. Если он появлялся дома с букетом цветов – а такое случалось! – мы все знали, что он истратил последние гроши. А он был одинаково доволен, имея деньги и будучи разорен. В его семье он считался неудачником. Все его братья имели дипломы и сделали карьеры. И хоть он звался Геварой-Линчем, как член семьи, он жил сумасшедшей жизнью и ни с кем не ладил. Это был деклассированный буржуа. Однако это вовсе не означало, что он был революционером, пролетарием или социалистом. Он был как флюгер. Он поворачивался туда, куда дул ветер, словно перо. Он несколько лет был сторонником американцев, потом стал антикоммунистом, а закончил тем, что стал восхищаться Кубой, играл роль отца Че, жившего в кубинском государстве, и пел при этом «Интернационал»! А еще он был противником Перона, противником Франко[23], прореспубликанцем и даже пытался создать антифашистскую организацию в Кордове. Он поддерживал испанских изгнанников, которые жили в Альта-Грасии и образовали многочисленную колонию. Его невозможно было как-то классифицировать. Он высмеивал все и словно кошка всегда приземлялся на лапы. Рядом с ним и его дети изо дня в день жили сумасшедшей жизнью. У нас было и все, и ничего. Он шутил без умолку и имел весьма едкое чувство юмора. Наши друзья всегда говорили, что он был самым интересным и дружелюбным человеком в нашей семье. Он всех смешил. Он был проницательным наблюдателем, владел пером и был в состоянии нарисовать за пять минут потрясающую карикатуру. Казалось, что он боится нового. Если появлялось что-то новое, он это нарочно портил. Он был атеистом, но чрезвычайно суеверным – пытаясь скрыть это. Он часто носил жилет поверх рубашки. Он надевал его и снимал по многу раз – якобы он предотвращал несчастье. Его невозможно было заставить размышлять об этом: он сердился и говорил, что это лишает его вдохновения. Если он видел номер 13, он махал руками, как птица, чтобы отогнать проклятие. На лестничной клетке он всегда переступал через 13-ю ступеньку. Однажды я сказал ему, что ничего не будет, если наступить на эту ступеньку: просто 13-я идет после 12-й. Я задал ему такую дилемму, что он замер молча и потом месяц не разговаривал со мной. Точно так же он всегда выходил через то место, через которое вошел. Однажды мы пошли к одной его подруге, а той не оказалось дома, и дверь была заперта. У нас не было ключа, и мы вошли через окно. Когда мы уходили, он вышел через окно. Уйти через дверь было невозможно. Он также был ипохондриком, якобы постоянно находившимся на грани смерти. Он провел всю свою жизнь, жалуясь на мнимые болезни. Если это был не полиомиелит, то что-то другое. Никто не обращал на это внимание. Из-за этого наши друзья думали, что мы черствые и нечувствительные. Иногда они видели, как мой отец вставал и, приложив руку к груди, жаловался на сердечный приступ. И они поражались, что моя мать не вызывает «Скорую помощь». При этом он был в состоянии глупо рисковать, уходя танцевать танго в самые неблагополучные районы. * * * Наш дом был наполнен книгами. Мы все были увлечены литературой, философией и культурой. Могло всего не хватать, все вокруг нас могло осыпаться или ломаться, трубы могли быть засоренными и так далее, и никто бы не потревожился. Но нехватка книг – это было немыслимо! У нас имелись французские книги, которые тогда еще не были переведены на испанский язык. Работы Троцкого, к примеру. Мои братья и сестры все были очень старательными. Селия и Эрнесто, в частности, были настоящими машинами для чтения. Они следили за всеми произведениями и приобретали их. Если потом ты хотел прочитать одну из этих книг, можно было поломать себе голову над их заметками на полях. Эрнесто в этом смысле был еще хуже, чем Селия. Создавалось впечатление, что он спорил с автором. Он много читал по-французски. У него была привычка брать книгу в туалет и оставаться там бесконечно долгое время. И тем хуже для тех, кто тоже хотел в туалет! Если его просили выйти, он начинал декламировать Гюстава Флобера, Бодлера или Александра Дюма – на французском, чтобы пораздражать еще больше! Это обычно заканчивалось спорами. Бесконечными диалогами, которые было слышно по всей округе. У нас не говорили, у нас драли глотку. Даже весьма умеренные разговоры неизменно заканчивались раздражением. Мои родители никогда не думали, что они всегда правы. Наоборот. Все было можно и даже нужно обсуждать, спорить. Критическое мышление приветствовалось. Они учили нас никогда слепо не соглашаться с догмами, ничего не принимать на веру. Все проходило через диспуты. Эрнесто был лучшим полемистом семьи, самым умелым с точки зрения мышления, анализа и умения провоцировать. Он всегда выдавал самую глубокую критику, ясную и точную. Он с раннего возраста приучил себя к удивительной дисциплине чтения, пользуясь временем, когда он был прикован к постели своей астмой, для того, чтобы поглощать литературу. * * * Воинственность моей матери, вероятно, брала исток в ее собственной семье. Де ла Серна также вели неустанные дебаты. В них глубоко сидел дух протеста. Они осуждали генерала Франко, когда все высокородные аргентинские буржуа были его сторонниками. Но примерно два года, проведенных в Мисьонесе, политика была для моей матери абстрактным понятием. Несправедливость по отношению к mensús пробудила ее политическое сознание. Находясь между антифашистской активностью моего отца и политической деятельностью моей матери, наша семья, безусловно, была очень активной и вовлеченной во все это. Но мои родители никогда не принадлежали к какой-либо политической партии, только к движениям. У нас каждый был свободен думать то, что он хочет, при условии, конечно, что это не фашистские идеи. Наш дом был местом встречи многих личностей. И вот в такой гиперполитизированной семейной атмосфере рос Че.