Горе. Я ловлю взгляд сидящего на диване Олли и произношу одними губами: «Давай скажем им сейчас». Я почти уверена, что он продолжит смотреть в пространство, но он кивает, берет пульт и выключает телевизор. – Эй! – кричит Арчи. Харриет и Эди буравят нас взглядами. Я сажусь на подлокотник дивана, и дети снова переводят взгляд на телевизор – им комфортнее с экраном, чем с живыми человеческими лицами. – Дети, мы должны вам кое-что сказать. – Что? – стонет Арчи, бросая джойстик от приставки. – У нас печальные новости. Арчи и Харриет резко оборачиваются. «Печальные новости». Теперь мы привлекли их внимание. Они достаточно смотрели детских фильмов (это только мне так везло или во всех детских фильмах, черт бы их побрал, родители умирают?), чтобы знать, что такое печальные новости. Когда умер Том, дети были безутешны. Арчи снова начал мочиться в постель, а у Харриет случались приступы паники, если Олли хоть немного опаздывал с работы. («Он умер?» – спрашивала она, вытаращив на меня маленькие глазки, которые вдруг казались размером с блюдца.) Эди, конечно, тогда ничего не поняла, но на этот раз все по-другому. Она обожает Дидо (дурацкое имя, но Диана настаивала, чтобы ее так называли). Все они любят Дидо. Любили Дидо. Я делаю глубокий вдох. – Дидо вчера умерла. Харриет реагирует первой, испуганно охает. Ее руки взмывают, образуют шатер вокруг рта, и она громко вдыхает и выдыхает. В этом есть что-то фальшивое, словно она воспроизводит то, что видела по телевизору. Арчи еще не отреагировал, поэтому я сосредотачиваюсь на нем. – Ты меня слышал, приятель? Арчи кивает. Выражение лица у него мрачное, но более сосредоточенное, чем если бы, скажем, я сказала ему, что ему нельзя мороженое на десерт. – Дидо умерла, – повторяет он, понурившись. Отняв руки от лица, Харриет разражается смехом. – Дидо дала дуба! – распевает она. – Дидо дала дуба. Она валится на пустой диван и хохочет так, что ей приходится схватиться за живот. – Нет тут рифмы, дурочка, – говорит Арчи. – А вот и есть. – Нету. – А вот и есть!!! – Дети, – вмешиваюсь я, – вы понимаете, о чем я говорю? Помните, как умер Большой Па? Он тогда улетел на небеса, и мы его больше не видели. Ну… теперь умерла Дидо. Харриет снова смеется. – Ну прости! Просто смешно звучит. Арчи издает смешок. Эди, конечно, присоединяется, хотя понятия не имеет, что происходит. – Разве вам не грустно, что Дидо умерла? – спрашивает Олли с чуть заметной гнусавостью. Я поворачиваюсь к нему, внезапно испугавшись, вдруг он сейчас заплачет. Ничего дурного в этом нет, но момент не самый удачный. Дети тоже замечают интонацию, и один за другим перестают смеяться. – Да, – говорит Арчи, но в его голосе нет грусти. Похоже, он знает, что именно так полагается говорить. Арчи как раз такой исполнительный. Эди смотрит на свои ноги, разглядывая то место, где из дырки в носке выглядывает большой палец. Харриет закатывает глаза и изучает ногти, покрытые облупившимся леденцово-розовым с блестками лаком для ногтей. – А мне не грустно, – бормочет она. Я хмурюсь. – Почему тебе не грустно, Харриет? Она пожимает плечами: – Дидо была с тобой подлой. Мне не нравятся люди, которые плохо обращаются с моей мамой. Мы с Олли переглядываемся. – Теперь, когда ее нет с нами, будет гораздо лучше, правда, мама? – продолжает Харриет. Вскочив с дивана, она взмахивает руками, вероятно собираясь совершить еще одно па. Но оступается и на сей раз приземляется носом в пол. И воет от боли. Эди визжит. А Арчи – с задержкой реакции – внезапно разражается слезами. 8 ДИАНА ПРОШЛОЕ… Остановившись на светофоре, я смотрю на огромного плюшевого мишку на пассажирском сиденье. Вполне очевидно, что купил эту нелепую игрушку Том и, как будто этого недостаточно, настоял, чтобы я отвезла ее в больницу и отдала Люси. – Зачем, скажи на милость? – спросила я по телефону. – Маловероятно, что Арчи будет с ним играть в ближайшие несколько дней! – Это наш первый внук, – ответил муж. – Кроме того, Люси будет приятно. Возможно, он был прав. То, как идеально он понимал психологию нашей невестки, производило почти такое же впечатление, как мое непонимание. Люси родила Арчи рано утром, после недолгих, несложных родов. Том хотел поехать в больницу, как только мы услышали новости, но мне удалось убедить его пойти на работу на пару часов, чтобы дать им немного времени побыть наедине с ребенком. Но теперь даже мне не терпится туда попасть. Том поедет прямо с работы, и я встречусь с ним уже в больнице. На светофоре загорается зеленый, и одновременно у меня звонит телефон. Я тычу на кнопку на руле, и наконец соединение установлено. (Обычно, отправляясь по делам, я беру свой маленький «Форд Фиеста», но сейчас он на техобслуживании, поэтому пришлось взять «Рэндж Ровер», а чтобы управиться с этой махиной, нужна степень по механике.) – Алло? Салон машины заполняет звук прерывистого дыхания. – Миссис Диана? Я сразу узнаю голос. – Гезала? Двадцатидвухлетняя беременная Гезала находится в Австралии вот уже пять месяцев с тех пор, как ей удалось выбраться из Афганистана. За последние недели я несколько раз ее навещала, чтобы привезти коляску, колыбельку и одежду для новорожденных, и каждый раз Гезала ставила чайник, и мы устраивались по старинке поболтать. Гезала плохо говорит по-английски, и разговоры часто сводятся к перечислению того, что она ела на завтрак, какой будет погода на этой неделе, что она смотрела по телевизору… и тем не менее я всегда наслаждаюсь их простотой. – Миссис Диана? – Снова тяжелые вздохи и пыхтение. – Маленький. Съехав на обочину, я мысленно прикидываю даты. На несколько недель раньше срока, не опасно рано, но рано. И у Гезалы в Австралии нет ни семьи, ни друзей. Хотя ее муж Хакем в стране, но какой от него прок как от партнера при родах, пока неизвестно. – Тебе нужно в больницу, Гезала. Помнишь, я дала тебе ваучер на такси? Вызови такси и заплати водителю ваучером. Гезала? Ты помнишь про ваучер? Я слышу, что на том конце снова схватки, и пережидаю. Меня беспокоит, что она не в силах говорить, и я думаю, не вызвать ли «Скорую». – Гезала, – повторяю я, когда пыхтенье замирает. – У тебя есть ваучер на такси? – Я… Я не знаю. Похоже, она на пределе. Не думая о том, что делаю, я разворачиваюсь и направляюсь к ее дому, но до него добрых двадцать минут езды. – Где Хакем, Гезала? – На улице. Я подавляю желание закричать: «Что он делает на улице?» – и только спрашиваю: – Насколько сильная боль? От одного до десяти. – Боль… четыре. Но у меня такое чувство, что четыре у Гезалы – это одиннадцать для большинства женщин. Ее следующий вдох переходит в сдавленное дыхание очередной схватки.