Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 5 из 40 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он высокого роста, даже выше отца. У него широкие плечи и длинные ноги – это мужчина, а не мальчик. Конечно, она потеряла дар речи, ведь таких парней она не встречала. Мужчины, с которыми она привыкла общаться, либо родители ее друзей, либо учителя, либо прыщавые подростки. А сейчас перед ней стоит совершенно новый тип, вот слова и застряли в горле. Конечно, позже она придумает самые разные смешные ответы. Великолепные и остроумные, в которых отразится ее ум и раскованность, что-то вроде диалогов из юмористических шоу; но сейчас, в эту минуту, язык у нее прилип к нёбу. На парне мешковатые джинсы и комковатый свитер, кое-где дырявый, и все же выглядит он вполне прилично. Густые темные пряди выбиваются из-под облегающей вязаной шапочки, в одном ухе блестит серьга – высоко, наверное, там прокалывать было больно. Он в темных очках, сегодня солнечно, и потому она прощает ему очки, да и вообще готова простить все что угодно. К тому же очки у него с овальными линзами, какие носил Курт Кобейн. Парень снимает очки, за которыми скрываются темно-карие глаза. Он улыбается ей, почти улыбается. Намекает на улыбку, приподняв с одной стороны уголок губ, и этого достаточно, чтобы Джессике нестерпимо захотелось снова присесть на бетон. – Отдашь руку, Бэмби? Она мне еще понадобится, – говорит он, и Джессика заливается краской, заметив, что до сих пор крепко за него держится. Она тут же разжимает пальцы и забирает у парня свой рюкзак. – Спасибо, – наконец выговаривает она. – Я здесь… в первый раз. – Неужели? – резко подняв брови, спрашивает он, и в его темных глазах пляшет смех. – Ни за что бы не догадался. Знаешь, не обращай на них внимания – это… просто стая диких зверей, почуявших свежее мясо. Это ничего не значит. У него странный акцент – вроде бы и городской, и еще какой-то, сразу и не определишь, но слушать его голос Джессика хотела бы с утра до ночи. Она буквально готова заплатить ему, чтобы он прочел ей телефонный справочник. Голос у него такой потрясающе уверенный и самоуверенный – в нем все, к чему так стремится Джессика и чего у нее нет. «Интересно, – думает она, – если держаться с ним рядом, может, толика его уверенности перетечет в меня? Случится такая межличностная химическая реакция?» – Наверное, я скоро привыкну, – отвечает она, забрасывая рюкзак на плечо, чтобы хоть на мгновение отвести от собеседника глаза. – Может, даже научусь кусаться в ответ. – Это дело. Не давай ублюдкам себя сломать – вот мой девиз. Она снова встречается с ним взглядом, и ее сердце заметно ускоряет привычный перестук. Он усмехается, но есть в его голосе что-то такое… как будто ему в жизни приходилось не раз встречаться с ублюдками и он выдержал не одну битву, не давая им себя сломать. Или, что тоже возможно, признается себе Джессика, она просто пересмотрела романтических фильмов и приписывает новому знакомому прошлое, которого у него никогда не было. – Пошли, – говорит он, кивая на здание и опустевший вход. – Я тебя провожу. Ты же не хочешь опоздать на занятия в первый день? Она мгновение обдумывает услышанное и кивает, потом собирается с силами и идет рядом с ним к двери колледжа. Внутри горит яркий свет, в коридорах бурлит жизнь, из классов доносятся громкие разговоры – ученики делятся важными новостями и рассказами о летних каникулах. Быстрой волной накатывает паника, и Джессика останавливается, вдруг сообразив, что не знает, куда идти. Потом замечает огромную доску объявлений: «Информация для новых учеников». – Давай подскажу, в какой тебе класс, – говорит он, подводя ее к доске. – Найди в списке название курса и рядом увидишь номер классной комнаты. Здесь три этажа, перед каждым номером класса ставят букву, получается что-то вроде 3Б или 2А. Ты быстро разберешься, Бэмби. Она благодарно кивает. – Почему ты зовешь меня Бэмби? – внезапно расхрабрившись, спрашивает она, хотя он уже отворачивается, собираясь уходить. – Потому что ты симпатичная, у тебя огромные глаза и коленки дрожат. И еще потому, что я не знаю твоего настоящего имени. «Что ж, – решает она. – Могло быть и хуже». Он считает ее симпатичной, и пусть не к этому она стремилась, но это лучше, чем услышать о себе «отвратительная», например. – Джессика… то есть нет. Просто Джесс, – твердо произносит она. Явно забавляясь, он ей подмигивает. – Понятно, Просто Джесс. А я Просто Джо. Увидимся. Да, и вот что, Просто Джесс… Может, заглянешь до звонка в дамскую комнату? У тебя тушь по всему лицу размазалась, как будто ты плакала. Джессика торопливо подносит руку к щеке, рот у нее открывается сам собой, и ей очень хочется провалиться сквозь землю. Или упасть замертво. Джо со смехом качает головой в притворном осуждении и говорит: – Не расстраивайся так, Бэмби, ты все равно симпатичная. Глава 5 Я прижимаю коробку к груди и, пошатываясь, спускаюсь по лестнице. На последних ступеньках нога соскальзывает, и я неловко пересчитываю оставшиеся задом, сшибая стопки старых журналов, которые разлетаются разноцветными кипами пыльных страниц. Едва переводя дух, я застываю на минуту, тяжело дышу и ощупываю себя в поисках переломов, а Майкл тем временем спешит ко мне. Его шаги грохочут где-то вдали. – Джесс! Джесс! Что с тобой? Ты жива? – его голос назойливо звенит в ушах. – Скажи что-нибудь, ради бога!
Оттолкнув ногой журналы и одинокую корзину с клубками шерсти, я пытаюсь взять себя в руки. На ощупь пробираюсь вдоль стен на лестничной площадке, желая лишь убежать, спрятаться, остаться одной. Но я не одна. Майкл внезапно оказывается рядом, хватает меня за плечи, разворачивает к себе. Глаза у него огромные, в них отражаются крайнее удивление и страх, его губы шевелятся, но слова до меня не долетают. Я стряхиваю его руки и бегу дальше, вниз по лестнице, в коридор, где скольжу в одних чулках по паркету. Я знаю этот дом, прекрасно знаю. Я жила здесь с самого рождения, изучила эти полы и стены до последнего скрипа, до последнего потайного шкафа, до затянутых паутиной углов. Я знаю здесь все, но на минуту замираю, не зная, куда бежать. Кипящая энергия буквально пронизывает меня, наполняя тело и разум маниакальным желанием идти вперед и яростью. На кухню, решаю я, и бросаюсь туда. На кухню, где стоит большой стол из сосны, из панорамного окна открывается великолепный вид, а на стенах развешаны старомодные, начищенные до блеска кастрюли и сковородки. Я ставлю коробку на стол и, отступив на шаг, пристально ее разглядываю. Что, если она сейчас оживет, откроется и с песней расскажет, как поступить? Прижимаю руку к груди – сердце колотится с такой силой, что я ощущаю его удары подушечками пальцев: выпусти меня, выпусти меня, выпусти меня, я сидело взаперти слишком долго, черт возьми… Вот и знакомые приметы того, что меня обманывает разум. Все кажется немного ненормальным, звуки слишком громкие, цвета слишком яркие, тело со мной разговаривает. Закрыв глаза, я медленно считаю, дышу глубоко и пытаюсь сосредоточиться на чем-то, не вызывающем сомнений. Майкл уже рядом со мной, и я вслепую протягиваю руку, нащупываю его пальцы и крепко сжимаю. Майкл – настоящий. Он здесь, из плоти и крови, и я крепко за него держусь. Ощущаю его кожу, аккуратно подстриженные ногти, тепло его тела. Он – настоящий. Он здесь. Я – настоящая, и я тоже здесь. Я успокаиваюсь и наконец готова открыть глаза. Чтобы попытаться заговорить. – Извини, – просто говорю я, глядя Майклу прямо в глаза, давая понять, что вкладываю в это слово глубокий смысл. Показываю, что я все еще в мире живых, в мире дееспособных, в мире умственно полноценных. Давно мне не приходилось это проделывать – вот так останавливаться и доказывать, что со мной все в порядке, и сразу вспоминается прошлое, когда я этому училась. – Извиняю, дорогая Джесс, но, пожалуйста, не надо так со мной. Если у тебя поедет крыша, мне придется плеснуть тебе в лицо самым приличным алкоголем, какой только можно купить в нашей лавочке. А теперь серьезно: что за фигня с тобой творится? – Что-то ты слишком часто прибегаешь к бранным словам, – отвечаю я, медленно разжимая пальцы и оглядывая кухню в поисках чего-то знакомого, домашнего, уютного. Все в порядке, если любимая мамина сковорода Le Creuset висит на привычном месте; если фарфоровый бочонок в белую и синюю полоску по-прежнему полон сдобного печенья. – Иногда можно, а сейчас – тем более, – нервно парирует Майкл, глядя на меня, как будто я стеклянная и вот-вот упаду на каменный пол. Как будто ему надо успеть протянуть руку и подхватить, прежде чем я разобьюсь вдребезги. – И еще мне кажется, что сейчас самое время выпить. Стой на месте – не шевелись! Я киваю и выдавливаю фальшивую улыбку, уверяя, что никуда не сбегу. Я никуда и не собираюсь. По крайней мере, пока не открою эту коробку. Пока не сниму папиросную бумагу, в которую завернуты письма и открытки, ту папиросную бумагу лжи, в которую завернута моя жизнь. Больше пятнадцати лет я верила, что меня предали, и, невыносимо страдая от боли, пряталась в чулане страха. Больше пятнадцати лет я верила той правде, которая сделала меня покорной, безвольной, подавленной. Больше пятнадцати лет в моей жизни было лишь черное и белое вместо всех цветов радуги! Содержимое этой потрепанной, невинной на вид коробки, которая стоит теперь на прекрасно отполированном столе в отдраенной до блеска кухне, может все изменить – и от этого мне очень страшно. Такие бумаги нельзя хранить в коробке из-под обуви. Их нужно держать в сейфе, обмотанном полицейской лентой, какой помечают места преступления, и оклеенном желтыми картинками со знаком «Радиация». Пока Майкл шлепает по кухне и звенит бокалами, наполняя их розовым джином, я почти ничего не слышу. Один бокал он передает мне, и руки у него заметно дрожат. На этот раз никаких зонтиков с фламинго. От запаха джина меня мутит. – На самом деле, – твердо сообщаю я, – мне хочется чаю. Майкл приходит в ужас от такой просьбы, но покорно наполняет чайник, то и дело поглядывая на меня через плечо. Опускает в кружку чайный пакетик, вытирает со стола случайно пролитые капли, ополаскивает под краном тряпочку и аккуратно ее складывает. Все это мы делаем автоматически, так уж приучены с детства – нельзя оставлять после себя грязь, нужно быть опрятным, служить Богу Порядка. Я присаживаюсь к столу и грею руки о чашку с чаем, а Майкл садится напротив, с таким отчаянием глотая джин, что художник Хогарт вполне мог бы взять его в натурщики и писать с него своих беззубых персонажей. – Что ты обо мне знаешь? – осторожно спрашиваю я. – О моих… как бы тут выразилась твоя мама… о моих «трудных временах»? – Ты о том, что всем известно, но о чем решено не говорить? – Вот именно. Майкл хмурится и отпивает еще джина – он словно в уме составляет список, перебирая в памяти двусмысленные разговоры и многозначительные взгляды. – Ну, честно говоря, не все, – отвечает он. – Знаешь, как у нас принято – упаси господи сказать хоть слово о чем-то запутанном вроде чувств, или о неприятностях из прошлого, или о частях человеческого тела, которые издают хлюпающие и чавкающие звуки. Моя мать не признается, что ходит в туалет, где уж ей заговорить о том, что приключилось с тобой. Однако у меня все же сложилась кое-какая картина. Ты… болела. Не телом, а душой. Тебя положили в больницу. Вот и все – даже не знаю, почему это с тобой случилось. И как долго ты там пролежала. Я вообще ничего толком не знаю. Я киваю – Майкл подтвердил мои предположения. – Разве не странно, что ты знаешь так мало, – говорю я, глядя в сад, где аккуратно подстриженные живые изгороди и идеальной формы ели выстроились подобно расставленным ребенком солдатикам. – Для нашей семьи – не странно. Ты же понимаешь, что если достаточно долго притворяться, что чего-то не существует, то это «что-то» действительно исчезнет. Например, я перестану быть гомосексуалистом, тебя вовсе не помещали в приют для умалишенных, а мой отец не трахает свою секретаршу. – Да что ты? – От удивления у меня глаза лезут на лоб. Дядя Саймон, такой серьезный, с тонкими поджатыми губами, весь в работе – нет, невозможно и вообразить! Да я не могу представить, чтобы он вообще с кем-нибудь трахался, даже с тетей Розмари. Особенно с тетей Розмари. – Ну, не знаю. Про отца я придумал, просто для примера. Кажется, секретарш сейчас называют «личными ассистентами»… но у меня есть кое-какие подозрения. На работе он задерживается допоздна, а когда возвращается, то галстук на полдюйма сдвинут, временами у него на лице вспыхивает такая довольная улыбка… сама понимаешь, классические признаки. Мама наверняка обо всем знает – просто делает вид, что ничего не происходит, потому что так меньше шуму. Он прав. Если у Саймона действительно интрижка на стороне, Розмари первой сделает вид, что ничего не видит, пока проделки мужа не выплывут, угрожая поставить Розмари в неловкое положение. Впрочем, тогда она, скорее всего, наймет киллера и потребует растворить тело мужа в соляной кислоте.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!