Сан-Антонио МОЖНО ЛЮБИТЬ И ЛЫСЫХ «Человек оправдывает свое существование тем, что он мыслит, хотя он сделал бы гораздо лучше, если бы перестал этим заниматься. Возьмем хотя бы корову. Она ест, мычит, производит телят и дает молоко. Вот и все. Нет, не все, она еще жует. Но никаких воспоминаний, мыслей, планов: сплошная трава! Лучше дважды поесть, чем один раз подумать. Люди должны брать пример с коровы». Сан-Антонио Часть первая Горестная история — Я не знаю, заметили вы, что… — говорит мне Инес, у которой зад и его окрестности заслуживают того, чтобы быть замеченными. Она говорит неясным, жалобным и слабым голоском лани из известного мультфильма. — Что вот уже больше часа, как вы, мой дорогой, совсем вышли из строя? Я беспокоюсь за вас и волнуюсь за себя, поскольку я — лицо заинтересованное. Я мрачнею. Ничто так не оскорбляет мужчину моего характера (которому далеко до совершенства), как быть захваченным врасплох ненасытной девицей южного темперамента. — Однако, я «отмечал» вас не менее четырех раз за этот вечер, мой нежный друг, — возражаю я, не скрывая своего недовольства, которое предвещает начало справедливого возмущения. Инес трогает большим и указательным пальцем узелок на конце шнурка моей рубашки, словно драгоценность, которая до этого была от нее скрыта, поигрывает с ним, скорее с небольшим разочарованием, чем с мечтательным видом, затем отпускает его и говорит: — Три. — Что «три», сердце мое? — Три раза, дорогой мой. Вы взяли меня очень бурно — с этим я согласна — стоя, у вестибюля входа… Затем в гостиной, когда я пыталась разжечь камин. И еще раз — в этой кровати, после разных приготовлений. Но после этого ваши чувства остыли. Уточняю — три, а не четыре… Вы так же слабо считаете, как и любите? Злоба охватывает меня с той безудержной силой, которая присуща некоторым южным ветрам, вызывающим конъюнктивит у африканцев. — Черт возьми, что с вами, красотка? Три раза за три часа — это приличное количество! Инес пожимает голыми плечиками, которые у нее очень хороши, поднимает свои голубые глаза к потолку и вздыхает: — Самоудовлетворение — большая слабость мужчины. Мало, кто стремится превзойти себя… Подвиги у мужчин являются исключением. Затем с неожиданной нежностью в голосе она заботливо спрашивает: — Может быть, вы нездоровы? Я отвечаю, что в настоящее время чувствую себя железно. Неловкое сравнение, так как она тотчас переводит свой взгляд на ту точку моего тела, слабость которой она только что констатировала, и взгляд ее подобен взгляду старой бретонки, смотрящей, как исчезает в тумане судно ее сына-рыбака. — Будьте откровенны. Я вас больше не вдохновляю? В ее голосе столько же скепсиса, сколько во взгляде блюстителя порядка, которому вы обещаете стоять в двойной очереди машин только одну минуту. — Но, прекрасная Инес! Уже три раза! И это еще не предел! — рискую добавить я. Намек возвращает спокойствие ее взбудораженным чувствам. Прелестная потаскушка очаровательно улыбается. — Я в этом не сомневалась, — радостно заявляет она и готовится проверить правдивость моих слов. Я предпринимаю то, чего она ждет. Это нелегко. При сборе цветов главное — не бутон розы, а ее завязь. Мужчина, выведенный из строя, действует плохо и способен не на многое. Быть готовым ко всему — дело воображения. В нужный момент индивид должен черпать силы из своих интеллектуальных ресурсов, чтобы довести дело до конца. Этим объясняется то, что господин Альберт Эйнштейн целовался лучше генерала Массю, гораздо лучше. Однако, в момент, который я честно и правдиво описываю, ум мой весь в будущем, и это досадно, так как может иметь пагубные последствия. Думать о работе во время любовного процесса — сексуальный саботаж. Я растрачиваю свои способности на бесплодные гипотезы, о которых я вскоре расскажу, и тогда, читатель, ты поймешь, какие у меня есть основания остаться при своем интересе «в три раза»… Однако, гордость побеждает. Инес более чем великолепна и так соблазнительна, что способна совратить даже святого отшельника или священника-молодожена. Мужское начало дает мне право обещать и исполнить ее требования. Я принимаюсь за дело плоти с таким лихорадочным рвением, с каким чинит рваную противомоскитную сетку охотник сафари, когда его заедает мошка на берегах озера Виктория. Моя ненасытная мадам требует перед искупительной жертвой провести особую подготовку. Я раздвигаю горячие бедра Инес и, погружая в ее сказочные, феноменальные чресла руку, проделываю одним, а затем и остальными четырьмя пальцами все то, что требует от меня партнерша. Я совершаю это с таким искусством и нежностью, что могу рассчитывать если не на уважение, то во всяком случае, на восхищение. Но как бы ни был я увлечен удовлетворением чувственности Инес, моя мысль работает, возвращаясь к тому, что было накануне… А было вот что: Взгляд назад Четыре часа дня Чтобы быть более точным, прошло сверх того несколько минут. Почему бы не быть точным, если это ничего не стоит? Я читаю бюллетень научной полиции, в котором, черт подери, говорится о пятнах на брюках насильников, и как их распознавать Превосходно! Увлекательно! Век живи — век учись! В этот момент без предварительного стука открывается дверь. Это, естественно, Александр Бенуа Берюрье, который один, как вы знаете, может входить без стука. Эта туша безо всякой подготовки заявляет мне: — Там какой-то папаша в шляпе хочет с тобой поговорить. — Ну, так пригласи его, — говорю я. — Ничего нет проще, — уверяет меня Берю, отодвигаясь в сторону. Из-за его спины появляется «папаша». Если он и «шляпа», то — уже поношенная, с желтым лицом, возможно, из-за больного желчного пузыря. Однако, в петлице вместо гвоздики — орденская ленточка, на руках — серые перчатки и очки в роговой оправе, которые смахивают на велосипед. Я встаю, чтобы поприветствовать его. Он вытягивает из рук Берю свою визитную карточку, вытирает ее тыльной стороной руки от колбасных пятен и мокрых пальцев, вытиравших нос (у Берю — бронхит, он чихает и сморкается так, что стены «Пари-Детектив-Аженс» вечно будут помнить его) и протягивает ее мне. Я читаю: «Алексис Ляфонь, страховое общество, Тузанрикс 1037, авеню Опера, Париж I». — Очень приятно! Крайне польщен вашим визитом, — говорю я этой бальзаковской личности. Он кланяется, снимает перчатки и протягивает мне четыре пальца, которые, кажется, хранились лет тридцать пять в формалине, и при пожатии напоминают пластик. — Садитесь, прошу вас. Берю тоже усаживается, хотя об этом не просили. «Папаша», видимо, крайне удивлен развязностью моего помощника. Его изумление усиливается, когда толстая задница Берю, усаживаясь на стуле, давит мой портсигар, и на лице клиента отражается чуть ли не паника, когда «Его Величество» Берю принимается чихать и кашлять, не прикрывая, как это положено, рот рукой. Это напоминает извержение Везувия на Геркулавум и Помпею. Несчастный посетитель старается защититься собственным локтем. — Я очень огорчен, — шамкает Глыба, вернее, Жирный Кабан, продолжая кашлять. — Не знаю, где подхватил эту мерзость. Моя мамаша всегда говорила, что насморк получаешь, когда промочишь ноги, но я приобрел это несчастье, когда жег тару на заднем дворе бара, в котором работал. Дым драл глотку, и нечем было дышать. Я доходил до изнеможения… — Оставь нас одних! — наконец кричу я. Он смотрит на меня невинным взором домашнего пса, которого гонят из гостиной за грязные лапы. Он выходит, испуская при этом короткий, но выразительный звук, которым выражает недоумение и негодование. Господин Алексис Ляфонь бросает на меня вопросительный взгляд. — Это крайне неотесанный тип, но исключительно полезный и успешно выполняющий сложные поручения, — объясняю я. Несмотря на такую аттестацию, «папаша» бормочет: