– Если бы эти люди находились в Пасторали, если бы наведывались в ваш дом, мы бы об этом знали, – скривив губы в странную дугу, Леви, не моргая, смотрит мне прямо в глаза. По их едва заметному прищуру я понимаю: он пытается сохранить контроль – надо мной, над своими эмоциями. Пение женщин у дерева Мабон смолкает. Теперь они держат руки над Алисой, как бы оберегая и защищая ее – в знак того, что всегда будут рядом, даже после вступления в брак и новую роль жены. А затем, смеясь и отпуская шутки, женщины расходятся. – Тревис мог пробраться в дом ночью и заночевать на террасе без нашего ведома. – А женщина? Убрав фотографию в карман, я пожимаю плечами. – Не знаю… Мне невдомек, где она ночевала… Но я уверен, что они здесь были. Оба. И нам необходимо их найти. Мы не можем просто… – осекаюсь я, захлебнувшись словами. «Что подумает Леви? Я говорю как одержимый…» – Ты должен успокоиться. Выброси все это из головы, – говорит Леви ласково, как отец сыну, которому привиделся кошмарный сон: «Постарайся заснуть, утром все будет хорошо!» Прокашлявшись, Леви добавляет: – Мои глаза болят от плача, легкие – от кашля, колени – от долгого стояния на них, а сердце – от веры. Если ты устал и тобой завладела боль, ступай в этот лес, ляг там и спи… Это цитата Купера, нашего основателя. Похоже, Леви проговаривает ее сейчас мне в напоминание. Он думает, что я забыл, почему и для чего мы здесь. А может быть, решил, что я забыл, кто он – наш лидер, предводитель. Я слишком сильно напирал на него, я зашел чересчур далеко. И теперь вижу вены, вздувшиеся на его лбу от напряжения. Поставив на траву у ног пустую кружку, Леви с трудом распрямляется. – Уже поздно, – бормочет он. Хлопнув меня по плечу и кивнув, Леви делает несколько шагов вперед, потом сворачивает в сторону и исчезает в темноте. Я вглядываюсь в место, где он исчез, и смутное подозрение начинает оформляться в осознание, вмиг озаряющее разум. И дело вовсе не в том, что именно сказал Леви. Загвоздка в том, как его глаза уклонялись от моего вопрошавшего взгляда, как сбивалось его хриплое дыхание, как проседал его голос. Конечно, он был пьян, но суть в другом. Леви лжет! Я стою на крыльце его дома, спрятавшись в тени, упершись плечом в выпуклое бревно. В переднее окно мне хорошо видно, как Леви подходит к застекленному шкафчику-горке и достает оттуда новую бутылку виски. Темная, рыжевато-коричневая жидкость расплескивается на деревянный стол, но Леви удается наполнить бокал. Поднеся его ко рту, он залпом выпивает виски, ставит бокал на стол, но больше не подливает. Камин в гостиной разожжен; повсюду в доме горят свечи – должно быть, кто-то из общины зажег их раньше, чтобы нашему предводителю по возвращении с невестой домой не пришлось бы на ощупь копошиться в темноте. Леви подходит к камину и что-то бросает в огонь. Похоже на маленькое поленце. И почти тотчас же сквозь преграду из оконных стекол, приглушающих звук, я слышу слабый хлопок. Похоже, закрылась задняя дверь. Повернув голову, Леви прислушивается. Несколько секунд стоит тишина, а потом раздаются шаги. – Леви? – окликает хозяина дома женский голос. Мне хорошо знакома его восходящая интонация. Это не Алиса Уивер, бродящая по дому в поисках новоиспеченного мужа. Это Би. Леви проходит в заднюю часть дома – на кухню, что смотрит на лес позади. Голос Би звучит очень тихо, мне не удается разобрать слов. Но вскоре они оба снова появляются в тусклом свете гостиной. Держа Би за руку, Леви ведет ее по лестнице наверх. Когда они исчезают из виду, я осторожно захожу в дом. Дверь оставляю приоткрытой – чтобы в случае чего выскочить на улицу. Поначалу я не понимаю, что я делаю, зачем проник в дом и что надеюсь найти. Может, какое-нибудь доказательство того, что Леви знает больше, чем говорит? Ступая как можно тише, я пробираюсь в его кабинет. Он обставлен мебелью из темных пород дерева; тяжелые шторы плотно задвинуты. Раньше я никогда не задерживался тут надолго – не было причин. Но сейчас я внимательно осматриваю громоздкий рабочий стол. Он стоял здесь задолго до основания Пасторали – старинный крепкий стол из массива дерева, способный послужить еще сотню лет, на прочных деревянных ножках и с гладкой, лакированной столешницей. Обойдя отодвинутый деревянный стул, я начинаю выдвигать ящики. Нахожу еще одну бутылку виски, несколько книг о местных растениях, коробочку с ключами от автомобилей, ржавеющих теперь на стоянке у южной границы. Ничего примечательного. Ничего, что помогло бы мне найти ответы на вопросы, звенящие в голове. На самом деле я даже не уверен, насколько они верные, что именно мне следует искать. Выскользнув из кабинета, я возвращаюсь в гостиную. Пламя в камине уже затухает, но свечи на каминной полке по-прежнему горят. Внезапно в мои мысли вторгается образ Алисы. Пока она празднует свадьбу с Леви, ее муженек в этом доме, в спальне на втором этаже, встречается с другой женщиной. Мне становится не по себе. Мне больше не хочется здесь оставаться. Пора уходить, пока меня не застукали. Но стоит мне двинуться к выходу, как взгляд падает на очаг. И выхватывает то, на что я поначалу не обратил внимания. На тлеющих поленьях лежит какой-то предмет, квадратный и явно сделанный руками человека. Отступив от уже открытой двери назад, я встаю перед камином на колени. В левом виске возникает странная пульсирующая боль. Вооружившись тяжелой железной кочергой, я подгребаю находку к себе. Секунда – и она выкатывается из очага на пол. Это деревянная шкатулка. Ее края еще тлеют. Загасив звездочки пламени, я сдуваю со шкатулки сажу. Жду, когда она остынет, и только тогда беру в руки. Шкатулка маленькая, величиной с мою ладонь. И все еще теплая, но руку уже не обжигает. Вот что Леви бросил в огонь, когда я наблюдал за ним с крыльца! А я-то подумал, что это просто поленце или толстая щепка для розжига. Я ошибся, но вовремя смог все исправить. Я спас шкатулку от огня. Петли слегка оплавились, но мне удается вскрыть крышку. Внутри клубочек металла. Блестящий, серебристый. На миг перед глазами все мельтешит. Проморгавшись, я достаю и расправляю на ладони находку. Это длинная серебряная цепочка! И на ней четыре подвески: четыре крошечные книжечки с цифрами, выгравированными на «обложках». Леви бросил шкатулку в камин, он пытался ее сжечь. Наверное, он думал, что цепочка расплавится в деревянной шкатулке и превратится в лужицу дрожащего металла. Но она не сгорела. В шкатулке есть что-то еще. Сложенное и придавленное к дну. Это листок бумаги. Записка. Несгоревшая! Даже не опаленная! Трясущимися пальцами я разворачиваю листок; пробегаю глазами текст. Я уже знаю, что это. Третья страница из блокнота Тревиса Рена. Последняя недостающая страница… Би Было ошибкой прийти сюда. Я открываю заднюю дверь, переступаю порог. Нога попадает в знакомую ямку в деревянной половице. На кухне пахнет свечным воском. Слух улавливает слабые щелчки: это потрескивают угольки в камине, находящемся в другом конце дома. Леви один, Алисы Уивер с ним нет. Я слышала, как она заливалась на вечеринке веселым смехом, когда другие кружили вокруг невесты, прикасаясь завистливыми пальцами к ткани ее платья – наряда, в который облачались многие женщины общины в день своей свадьбы. Это платье, по их словам, уже давно потеряло былую белизну, приобрело желтоватый оттенок яичной сокрлупы, а его подол – в пятнах, не желающих отстирываться. Алиса Уивер наслаждалась всеобщим восхищением, вдыхала его полной грудью, словно оно изначально предназначалось только ей. А ведь это не так! Это мной должны были восхищаться! Я проскальзываю в дом Леви холодной осенней тенью; в горле клокочут слова, готовые выплеснуться наружу и обжечь язвительным ядом. Но стоит двери захлопнуться, и до меня доносятся неверные шаги по деревянному полу. А еще – затрудненное, неровное дыхание. Он слишком много выпил на свадьбе. – Леви? – выговариваю я в темноту его имя. Миг – и он оказывается передо мной, обдавая алкогольными парами. Рука Леви хватает мой локоть; ногти впиваются в кожу. Он ведет себя грубее, чем обычно. – Пошли со мной, – бормочет мне на ухо его заплетающийся язык. И я чувствую, как обмякает мое тело; странная уступчивость делает его покорным, неспособным сопротивляться прикосновениям Леви. Хотя разум активно бунтует, требует оттолкнуть его и урезонить. Но вместо этого я позволяю увести себя по лестнице наверх. А до ушей долетает отдаленное эхо – кто-то еще стоит на переднем крыльце, прислонившись плечом к стене дома. Я ошиблась, решив, что Леви здесь один. Кто-то наблюдает за нами в окно. Но на верхней площадке лестницы я сдаюсь. Я уже не только не могу, но и не желаю сопротивляться. Чувствую лишь покалывание в пальцах и мочках ушей, в голове буря мыслей, но они не в состоянии оформиться в слова. Я нема, девушка, забывшая, зачем она сюда пришла. Леви выпускает мою руку только в спальне. Я сажусь в ногах его кровати. В комнате пахнет корицей и кардамоном. Это запах Алисы. Это комната, в которой она спала. Но гнев, что направлял мои ноги к дому Леви и опалял щеки, уже испарился. Я не могу сказать ему ни слова из того, что хотела сказать. Я неспособна противостоять тем словам, что Леви нашепчет мне на ухо. Как легко вернулась боль в мое сердце! Как быстро вспыхнула желанием моя плоть, еще недавно холодная и аморфная. И пресытить это желание могут только руки Леви! До чего же я слаба… Как этому мужчине удается – одним лишь мановением руки – обращать меня в сговорчивую, кроткую овечку? Непостижимо… Леви подходит к комоду, выдвигает верхний ящик; в нем хранится его белье, тщательно постиранное, сложенное и убранное женщинами из нашей общины. Он всегда тяготел к порядку: предметы первой необходимости должны быть под рукой, а потребности повседневной жизни – удовлетворяться мгновенно. Интересно, – мелькает у меня в голове, – а с приходом в этот дом Алисы что-то изменится? Будут ли ее руки латать его одежду, нуждающуюся в починке, разглаживать ткань, соприкасающуюся с его кожей, развешивать на уличной веревке простыни для сушки? Сможет ли она влиться в его жизнь незаметно и идеально, полностью вычеркнув из нее меня? – Прости меня за все, – произносит Леви, доставая из ящика припрятанную фляжку. Я слышу звук металла; отвернув крышку, Леви делает глоток и с усилием сглатывает. Я не отвечаю, впитываю стук его сердца, глухо, но быстро колотящегося в груди. От его тела, разогретого алкоголем, исходит жар. Леви подходит ко мне, медленно и осторожно, и мое сердце выдает меня, желая вырваться наружу и соприкоснуться с его плотью, понуждая меня встать и поцеловать его. Но я не позволяю себе эту глупость. Сегодня вечером Леви женился на другой женщине. Теперь он связан с ней, не со мной… – Я понимаю, что обидел тебя, – говорит он скороговоркой. И я сознаю: он привел меня наверх, чтобы нас никто не увидел вместе. Чтобы никто не подсмотрел за нами в окно в его первую брачную ночь – в ночь, в которую он должен быть с женой. Леви садится на кровать рядом со мной. Очень близко. – Я понимаю, что сделал только хуже. Рука Леви поднимается, и мне кажется, что он касается прядки моих волос, но я не уверена. А потом Леви испускает тяжелый вздох, словно получил удар под дых, и отворачивается; его голос уносится к двери: – Мне так тяжело… И мне уже хочется ощутить губами его губы, забыть все, что он наговорил мне раньше, забыть, что этой же ночью, только чуть позже, когда закончится вечеринка, Алиса Уивер заснет с ним рядом в этой постели. В той же комнате, где засыпала и встречала рассвет прежде я. С губ Леви слетает еле слышный дрожащий звук. Уж не слезы ли ему на глаза навернулись? Но уже через секунду он говорит: – У меня здесь, в Пасторали, обязательства. Леви отпивает из фляги еще глоток, словно набираясь сил, подавляя все чувства, которым страшится дать волю. – Алиса это понимает. Она сознает, что значит быть моей женой. Эти слова мне как обухом по голове. А разве я не понимаю? Мне хочется закричать. Нет, завыть! Я знаю Леви лучше всех. Лучше него самого. Лучше, чем эта замечательная, понятливая Алиса Уивер! Но гнев мгновенно замирает, утихомиренный теплотой его голоса. – Ты всегда была бесстрашной, более самостоятельной и более необузданной в сравнении с другими девушками. Особенно в юности, – продолжает Леви. От него пахнет потом и терпким виски. А еще летней травой, зеленой и сладкой под жарким солнцем. Он пахнет привычно, но его слова кусают меня, как слова чужого, незнакомого человека. – Мне в тебе всегда это нравилось. Но этим ты и опасна. С тобой рискованно связывать жизнь. – Почему? – Я не узнаю собственный голос, он словно застревает где-то внутри. – Потому что я уверен: однажды ты меня покинешь. Ты решишь покинуть Пастораль. Я мотаю головой. Но от этого она кружится, глаза моргают, в них то и дело мелькают какие-то вспышки. Мне кажется, я вижу всполохи свечей. Но стоит мне крепко зажмуриться, и их сменяет темнота. Леви встает, я больше не чувствую его тело рядом с собой; от этого меня бросает в дрожь. – Эти двое мужчин попытались сбежать. И мне кажется, это только начало. Вскоре попытаются и другие. – Они не планировали сбежать, – объясняю я Леви. – Они отправились за помощью. – Между бегством и жертвенностью очень тонкая грань… Мне непонятен смысл этих слов, но я слышу, как Леви подходит к окну, и представляю, как он выглядывает из него на освещенный звездами лес и луну, висящую низко на небе. – Я чувствую в них перемену, во всех. – Леви тщательно подбирает слова прежде, чем они слетают с языка. – Они больше мне не доверяют. Они думают о внешнем мире. О том, чего они лишены, а не о том, что имеют здесь. Я провожу пальцами по стеганому одеялу, на котором сижу. Нащупываю знакомые швы – узор из маленьких треугольников. В нем нет ни дырок, ни рваных кромок, в отличие от большинства вещей в Пасторали. Его берегли и вовремя чинили. – Они все еще тебе доверяют, – завожу я снова старую пластинку. Я всегда поддерживала, успокаивала Леви. И даже сейчас я пытаюсь подбодрить его. Так уж повелось. Я – ориентир, опора для человека, который так легко поддается сомнениям и начинает комплексовать. – Им просто нужно дать понять, что ты тоже им доверяешь и принимаешь решения ради них, а не себе во благо. – Все, что я делаю, я делаю для них, – фыркает Леви. Он опять развернулся, голос устремился не к окну, а ко мне. – Эти два человека перечеркнули бы все, что я делал для общины, подорвали бы весь мой авторитет, если бы смогли уйти по этой чертовой дороге дальше. Если бы добрались до поселка. – Но почему?