Я силюсь сделать вдох, ловлю воздух ртом. Здесь что-то произошло. Мэгги и Тревис жили в стенах этого старого дома. Не призраки. Не фантомы бродили по коридору. Мэгги и Тревис пока еще живы! И они не покинули Пастораль. Калла В доме подозрительно тихо. Муж вылез из кровати и куда-то ушел. У меня из-под подушки исчезла книга. Дом под конец ночи пропитан тем странным беззвучием, какое наступает, когда даже ночные существа перестают бегать под половицами, а совы, налопавшись полевок, возвращаются в свои гнезда встречать рассвет. Я подхожу к зеркалу над туалетным столиком. В руке цепочка со всеми пятью подвесками. Я понимаю, что этого не следует делать, и все же расстегиваю замок. Повесив цепочку себе на шею, проверяю сцепление застежки. Мое отражение в зеркале мгновенно меняется: на меня смотрят мертвые глаза, женщина в чужой оболочке. Пальцы суетливо скользят по цепочке, пытаются расположить ее на шее удобнее. Я решилась надеть цепочку принадлежавшую пропавшей женщине. Я выхожу из спальни; ноги несут меня вниз по ступенькам. И у меня странное ощущение – будто цепочка теперь моя, и ей самое место на моей шее. В доме царит абсолютное безмолвие. Даже стены не потрескивают. Бревна словно затаили дыхание. Но я иду по заднему коридору все дальше, увлекаемая тем же любопытством, что подначивало меня и в тот последний раз, когда я заходила на террасу. Только на этот раз я нахожу дверь приоткрытой, а за ней – мужа, сидящего на голом матрасе. Тео держит в руках книгу. – Калла? Он смотрит на меня, словно пытается прогнать плохой сон, хочет убедиться, что это мое имя. Что я – это я. – Да, – отвечаю я сдержанно, даже сухо. Тео – Что ты здесь делаешь? – спрашивает Калла, опершись о дверной косяк, но не заходя в комнату. Я разглядываю ее длинные темные волосы, каштановые пряди, иногда отливающие разными оттенками корицы в лучах полуденного солнца. Калла всегда была для меня загадкой, пазлом, собранным из разрозненных частей, не шибко подходящих друг другу. Я не понимал этого вплоть до сегодняшней ночи. Эти части не имели к ней отношения. Они принадлежали какой-то другой женщине. Не дождавшись от меня ответа, Калла отрывает руку от косяка. – Ты не должен был это брать, – кивает она на книгу в моих руках. Ее книгу. Ее. Как ей объяснить – этой женщине, которую я также люблю и которую не желаю обидеть? Как ей объяснить, что я сейчас сознаю, что вспоминаю? Калла пересекает террасу, вырывает книгу у меня из рук и прижимает к груди так крепко, словно та хранит все ее тайны. А может, так оно и есть? Взгляд жены упирается в меня, изучает. В сапфировой синеве глаз вспыхивает разочарование. Что она сейчас вспоминает? И помнит ли что-нибудь? Резко развернувшись, Калла заступает за порог и исчезает в коридоре. Мой мозг закипает, вспышки света заволакивает тьма. Мне требуется мгновение, чтобы среагировать, последовать за женой. И когда я нахожу ее на кухне, книга безобидно лежит на рабочем столе. Калла стоит возле мойки, из отвернутого крана струится вода. Вымыв руки, жена прикладывает ладони к тыльной части шеи – охладить кожу. В доме тепло. Но летом так всегда, и нам остается лишь надеяться на то, что в распахнутые окна задует ветерок и успокоит нашу перегретую плоть. Я наблюдаю за Каллой и думаю: сколько раз она, стоя у мойки, намыливая губку и ополаскивая тарелки и стаканы, бросала взгляды в окно, на луг, тоскуя по тому, о чем не признавалась никогда вслух, даже себе? Возможно, не так часто, как она думает. И как когда-то думал я. Я силюсь выдавить слова, но тщетно борюсь с комком в горле; грудь все сильнее сжимает боль. Калле надо узнать правду – правду, которая перевернет все, что она знала, – вернее, думала, что знала, – до этого. Тот человек, что сейчас стоит на кухне, – не настоящий я. И она — не настоящая Калла. Не та, кем себя считает. – Калла? – окликаю я жену. Она не отвечает мне взглядом, а, повернувшись к ящику, достает оттуда две ложки. – Что ты делаешь? – Мы проснулись, надо приготовить завтрак. Приподнявшись на мысочки, она снимает с буфета банку с овсяной крупой. И, высыпая ее в миску, начинает что-то напевать – тихонько, себе под нос. Теперь я узнаю эту мелодию. Это песенка, которую напевала ночью Мэгги, пока бежала к пруду. Та самая, которую Калла якобы не знала. Так она сказала мне по дороге на общинное собрание. Она солгала. – Ты знаешь эту песенку, – говорю я жене. Калла прекращает напевать, но не отводит глаз от двух мисок, стоящих перед ней на рабочем столе. – Я просто вспомнила ее… Это мелодия из детства… Я подхожу к жене ближе: – Ты говоришь мне неправду… Калла все еще не смотрит на меня, но ее руки упираются в поверхность стола. Ладони почти вдавливаются в дерево, словно она собирается с духом. – Эта песенка не из твоего детства… Ее глаза медленно, миллиметр за миллиметром, поднимаются вверх. И наконец встречаются с моими. – Что? – спрашивает Калла. Почти механически, процедив слово сквозь стиснутые зубы. И тут я замечаю ее. – Ты надела цепочку? Она лежит на груди Каллы, крошечные книжечки собраны вместе. Рука жены тянется ее схватить, но губы остаются неподвижны, с них не слетает ни слова. Медленно я поднимаю со стола книгу. Жена следит за мной взглядом, ресницы ее подрагивают. Я жду, когда она пересечет пространство между нами и вырвет книгу из моих рук, но Калла только наблюдает – как марионетка, чьи руки и ноги безвольно висят и лишь стеклянные глаза продолжают по инерции вращаться с опаской под веками. – Она здесь, – говорю я, пролистывая страницы. Я ищу колыбельную песенку, но ее поиск занимает у меня больше времени, чем я думал, – я ведь давно не заглядывал в эту книгу, с прошлой жизни. Но все-таки, найдя нужную страницу, я хлопаю по ней ладонью и, подойдя к жене сбоку, показываю ей. – Ты напевала эту песенку, потому что сама ее сочинила. Калла переводит взгляд на страницу. Ее глаза больше не моргают, они начинают увлажняться. И я не пойму, то ли она вот-вот заплачет, то ли настолько сильно сфокусировалась на книге, что наконец сумела заглянуть в прошлое. Я снова пролистываю книгу – к началу, где на титульном листе напечатано имя автора, Мэгги Сент-Джеймс. – Ты знаешь эту песенку, – повторяю я, – потому что ты сама ее сочинила. Ты написала эту книгу, Калла! Она вздыхает, сглатывает, но глаза все так же не моргают. Положив книгу на стол, я достаю из заднего кармана поврежденную фотокарточку Мэгги Сент-Джеймс. Даже сейчас, глядя на нее, мне трудно соотнести наполовину различимую на искаженном снимке женщину, смотрящую в камеру, с той женщиной, что стоит передо мной на кухне. Мой разум отказывается в это поверить, совместить два образа вместе. Калла проводит по фотокарточке пальцами – медленно, словно пытается осязать все линии, все черточки женского лица. И когда она поднимает глаза, я вижу в них страх. Губы Каллы начинают дрожать. Я хочу броситься к жене, привлечь ее к себе, обнять, когда она вдруг открывает рот. – Я знаю, – произносит она, блуждая взглядом по сторонам. – Я помню это. Я… я вспомнила историю об Элоизе еще до того, как стала читать книгу. Я вспомнила каждое слово в ней. Я не киваю и не двигаюсь с места, просто смотрю на жену, хочу к ней прикоснуться, заглушить все слова, чтобы они не уничтожили нас правдой, – отринуть прошлое, погребенное внутри каждого из нас, стереть его, заставить нас обоих его позабыть. Но не могу. Я не знаю, как это сделать. Правда настигла нас и теперь гложет души обоих, не желая быть проигнорированной. – Я не твоя жена, – бормочет Калла, и влага из-под век выплескивается на щеки. – Ненастоящая… Я вижу по ее лицу: воспоминания вихрятся в ее памяти, смущают ее разум, раздирают Каллу на части. Ей больно говорить это вслух. – Я напугана… Слезы уже ручьями льются по щекам, капают с подбородка. И я наконец притягиваю ее к себе, глажу ее по маленькой головке, ерошу пальцами темные волосы. Темные волосы, которые она красила, чтобы скрыть их русый оттенок. Калла поднимает голову, ее сердце бешено колотится, так что отдается у меня в груди. Перед тем как заговорить, она нервно вздрагивает, словно опасается услышать, как сама – вслух и громко – произносит эти слова: – Я Мэгги Сент-Джеймс. Калла Я тереблю пальцами крошечные книжечки, подвешенные на цепочке. Пересчитываю их по привычке. Привычка – это то, что я делала прежде. То, как обычно поступала Мэгги Сент-Джеймс, пока не пришла в этот лес и… все позабыла. Пальцы отрываются от цепочки, я прикрываю рукой глаза. Утреннее солнце поднимается над соснами и елями; полумрак напоминает мне о долгих зимах, когда солнце не пробивается полностью из-за облаков и небо постоянно остается затянутым холодным серым покровом. – Может быть, виной всему ветрянка? – предполагаю я, глядя на Тео – моего мужа, человека, некогда носившего иное имя: Тревис Рен. С нами обоими что-то случилось. Мы лишились воспоминаний, нашу память словно вычистили и заполнили другими воспоминаниями, не совсем нашими. И сейчас мы стоим на заднем крыльце. Два сонных, анемичных, отрешенных существа под бледным небом. Мне нужно было вырваться из равнодушных стен чужого фермерского дома, ощутить кожей прохладный воздух, услышать тихий шорох травы, радующейся рассвету. – Возможно, мы из-за ветрянки все забыли, – продолжаю я. – Возможно, мы ею переболели. Возможно, мы все это время были ей больны, несколько лет. Тео выходил за границы общины, бродил по дороге. Не мог ли он подцепить ветрянку и заразить меня? Гниль проникла нам в мозг, повредила его, вытравила нашу память. – Я не считаю, что мы больны, тем более столько лет. Мы бы уже умерли. Челюсть Тео ходит ходуном, пытается озвучить какую-то мысль, но та все время ускользает от него. – Наверное, это я зарыла в саду книгу. И подвеску, – признаюсь я мужу. Мне снова хочется прикоснуться к цепочке, провести по ней пальцами, почувствовать ее форму, но я воздерживаюсь. Это так странно – проводить параллели между той, какой я когда-то была, и той, какая я сейчас. Границы слишком размыты, чтобы это осмыслить. Покачав головой, Тео отводит взгляд от восходящего солнца. – Зачем? – спрашивает он. – Зачем тебе было их зарывать? – Должно быть, я боялась. Я почесываю пальцем внутреннюю сторону запястья. Лишь бы занять чем-то руки! Не позволять им дотрагиваться до цепочки! – Я спрятала эти вещи… чтобы их никто, кроме меня, не нашел. «Помни Мэгги», – гласила надпись, выведенная рукой. Я мысленно отматываю все назад. Воспоминания двоятся, зеркалят, и все они не цельные, зыбкие… Да, это я написала ту строчку в книге. Но послание не предназначалось для того, чтобы напомнить другим людям, что Мэгги была в Пасторали. Послание предназначалось для меня. Я спрятала книгу в саду, потому что знала, что лишь я смогу ее найти. Она была закопана довольно глубоко и в то же время близко к поверхности. И рано или поздно, выдергивая из земли сорняки, я должна была ее обнаружить. Я хотела, чтобы книга с подвеской были найдены мной. «Помни Мэгги!» – написала я. Я завещала самой себе: не забывай, кто ты, кем ты была. – Почему это с нами случилось? – поворачиваюсь я лицом к мужу; подбородок Тео поднимается к небу: горизонт затуманен дымкой, багряная заря еще не расцвечивает его.