Да, конечно, я не прочь бы напомнить себе об этой радости. Но не в мужском же обществе!.. * * * — Егор… Как же я пойду в баню с мужчинами! — Ну да… — расстроился он, — я и не подумал. Я обняла маленького мужчину и вернулась в гостиную, где взрослые мужчины с интересом внимали происходящему на экране. Я застала самый конец передачи и вспомнила, что видела её. Речь шла о сексуальной ориентации. А точнее, переориентации. Что это: грех, извращение или ошибка природы?… Выслушивались мнения школьных и институтских преподавателей, учёных, священнослужителей. И, конечно, самих «заблудившихся в чужом теле». — Вы знаете, — сказала я после того, как пошли титры, и кто-то выключил телевизор, — что из нашей школы был уволен учитель истории, Павел Леонидович. Я на днях узнала, по какой причине. Его попросили уйти после того, как кто-то донёс директору о его нетрадиционной ориентации. Все молчали, ожидая продолжения. — На мой взгляд, он один из самых сильных учителей… Он сильный историк. Необыкновенно эрудирован. С нетрадиционным подходом к преподаванию… Такой вот печальный каламбур… Я, конечно, понимаю нашу директрису… Вы её хорошо знаете. — Я посмотрела на Сергея. — Классический пример комсомольско-коммунистического энтузиазма и такой же узколобости и зашоренности. — Да уж, — поддержал меня Сергей, — просто образец косности! Даром, что при этом она отличный организатор и администратор… тут ничего не скажешь. Благодаря её энтузиазму и пробивной энергии, у школы и такая высокая репутация, и столько возможностей… И что она?… — Кто-то подкинул ей конверт с вырезкой из журнала. * * * Эту историю мне рассказал Евгений Моисеевич, который стал свидетелем разгоревшегося конфликта. Его и ещё двоих педагогов мужчин — преподавателя физкультуры и математика — пригласила к себе директриса. В кабинете находилась и завуч. Глава школы с возмущением продемонстрировала присутствующим вырезку из какого-то глянцевого журнала. На фотографии был изображён мужчина, как с некоторых пор принято говорить, похожий на Павла Леонидовича, который в каком-то многолюдном помещении, похожем на клуб, разговаривает с дамой, держащей микрофон. Под снимком текст: «Мистер Икс: Да, я гомосексуалист, но вынужден это скрывать. Журналист: По какой причине? Ведь мы живём в открытом обществе, во времена тотального крушения ханжества! МИ: По причине профессиональной принадлежности. Ж: И что же у вас за профессия такая? МИ: Я школьный учитель.» Когда в кабинет вошёл Павел Леонидович, директриса, протянув ему снимок, спросила без экивоков: — Это вы на фотографии? Он так же прямо ответил, не вглядываясь: — Да, это я. — И это ваши слова, Мистер Икс? — Да, мои. Неизвестно, чем директриса была возмущена больше: самим фактом, в котором Павел Леонидович признавался интервьюерше, или независимой позицией и прямотой ответа ей, той, от которой зависела сейчас его судьба. — Что же вы так плохо маскировались!? — Выпалила она, с трудом беря себя в руки. — А я и не маскировался, Надежда Владиленовна. Это журналистка тактичная попалась, не стала моё имя печатать. — Но вы же сказали: «вынужден скрывать»! — Вам ли не известно, что всё тайное становится явным, рано или поздно? — Павел Леонидович поднялся из-за стола. — Мне писать заявление по собственному?… Или вы найдёте подходящую статью? — И вы что, не хотите извиниться?! — Директриса всё ещё кипела возмущением. — За что?… — Рассмеялся Павел Леонидович. — За грустную шутку бога? Вы хоть понимаете, о чём речь?… — Конечно, понимаю! — Она кипела благородным гневом. — Речь идет о том, что по моему недосмотру в коллектив нашей школы попал… попал… Я!.. — она вскочила со стула и стучала себя в грудь кулаком, — я допустила тот факт, что детям преподаёт… извращенец!.. Да!.. Евгений Моисеевич попытался урезонить директрису: — Надежда Владиленовна… Давайте без эмоций и без расхожих штампов. Но тут досталось и ему: — А вы помолчите! Я знаю вашу интеллигентскую деликатность! Но это не тот случай, где можно позволить себе миндальничать!.. — Я свободен? — Спросил Павел Леонидович. — Вам что, нечего сказать в своё оправдание?! — Надежда Владиленовна просто бесновалась от неудовлетворённого чувства власти. Павел Леонидович глянул на неё безнадёжно и промолчал. — Вам безразлична ваша судьба! Что вы молчите! — Она выкрикивала свои вопросы, как лозунги на митинге — восклицая, а не вопрошая. — Я люблю свою работу и не хочу с ней расставаться. И, как минимум, хочу довести свой класс до выпуска… — Вы надеетесь, что после того, что мы узнали?!. — Но я не был другим все те одиннадцать лет, что преподаю здесь, — устало сказал историк. — У вас были ко мне претензии? — Подождите в предба… в приёмной! — Гаркнула директриса. Павел Леонидович вышел, а разгневанная дама налила себе воды и выпила её залпом, словно пытаясь загасить полыхавший в её возмущённой душе благородный пожар. На прозрачном пластиковом стаканчике, которым в продолжение последующей, так и не потерявшей ни толики пламенности, речи потрясала директриса, — рассказывал мне Евгений Моисеевич с грустной улыбкой, — остался ярко-красной отпечаток её искажённой возмущением нижней губы. И он, Евгений Моисеевич, чтобы не рассмеяться в столь неподходящий момент, старался не смотреть на комичную картину, которую представляла собой эта летающая в воздухе гневная губа директрисы. Потом было обсуждение в узком кругу собравшихся, и мнения разделились на две неравные части. Завуч и директриса считали, что нужно, не придавая огласке выявленный факт, уволить историка по собственному желанию или по семейным обстоятельствам, а физик, математик и физрук настаивали на закрытии темы и на том, что Павла Леонидовича нужно оставить в школе, также, не предавая огласке его признание. — А если эту вырезку подкинул кто-то из родителей?! Вы представляете, что будет, если мы не отреагируем?! Это что, мужская солидарность в действии?! Как бы то ни было, состоялся закрытый педсовет, на который Павел Леонидович не пришёл. На педсовете тоже не случилось единодушия. С перевесом в три голоса был вынесен вердикт: «оставить преподавателя в школе». Но, вероятно, мнения директора и завуча считались как одно за два, и Павла Леонидовича «отпустили в отпуск без содержания с последующим увольнением по семейным обстоятельствам». Для ведомственной проверки — случись таковая — была выдвинута версия тяжёлой болезни матери Павла Леонидовича — «справка от врача прилагается». * * * — А что вы думаете обо всём этом, Марина? — Спросил меня Герман. Я отметила едва уловимое смущение в голосе. Но не расценила его как неловкость за их с Сергеем отношения. Скорее, оно говорило о деликатности: не настолько мы с ним пока близки, чтобы обсуждать такую щекотливую и неоднозначную тему. Которая, к тому же, является частью нашей общей реальности. — Что я думаю?… Все трое смотрели на меня как на преподавателя, ведущего урок. Это было вполне искреннее внимание. — Каждый имеет право жить так, как он хочет и считает нужным… — Это прозвучало несколько менторски. Я засмеялась. — Ну что я могу ещё сказать?… Лично для меня уже давно не существует общепринятых понятий «хорошо — плохо», «правильно — неправильно». Как и понятия «грех» не существует.