ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 0 Как всегда в такие минуты, она спросила, о чем я думаю. Мне пришлось быстро соображать, что ответить. На самом деле меня занимали две мысли. Во-первых, о том, как по-разному проявляется оргазм у женщин, у каждой — по-своему. Одни кричат, другие жадно ловят ртом воздух, третьи стонут. Есть женщины, которые воют, как волк на луну; есть, которые вздыхают с глубоко прочувствованной страстью оперной примадонны. Есть, которые хохочут, словно им рассказали смешной анекдот; есть и такие, которых охватывает беспричинная грусть, и они ударяются в слезы. Одни — не в силах шевельнуться в блаженной истоме; другие — тут же вскакивают с постели, делают себе бутерброд и включают телевизор. Или звонят мамочке. Но она, она — сколько мы с ней живем, каждый раз, достигнув оргазма, она издавала глухое урчание, как потревоженная во сне кошка. А потом, если не засыпала сразу, она всегда задавала мне этот ужасный вопрос: о чем я думаю. И каждый раз я лихорадочно искал подходящий ответ, потому что уже знал по опыту, что в такие минуты от меня не ждут искренности. Я сказал, что вообще ни о чем не думаю. И не солгал: этот уклончивый ответ вполне отражал беспорядочный ход моих мыслей — я просто думал, не делая никаких выводов, а значит, как бы вообще не думал. Однако без всяких усилий с моей стороны это «недумание ни о чем» привело к неожиданным поворотам мысли. Мы только что с удовольствием занимались любовью; как всегда, она урчала, как кошка. И теперь мне хотелось скорее заснуть (кажется, если я ничего не путаю, на следующий день мне нужно было вставать раньше обычного, чтобы успеть на поезд); но вместо этого мне пришлось развивать мысленную активность, потому что она задала свой вопрос. Я вдруг поймал себя на том, что представляю себе множество женщин: и тех, с которыми спал, и тех, с которыми только хотел переспать, и тех, с которыми мне никогда не грозило расширить свои представления о разнообразии чувственных удовольствий. Я думал об этих бессчетных возможностях, сбывшихся и несбывшихся, и меня вдруг осенила такая мысль: наша жизнь — это цепь случайностей, и как это странно на самом деле, что цепочка случайных событий свела меня именно с этой женщиной, и мы теперь вместе, и я слушаю по ночам ее кошачье урчание, а ведь с тем же успехом (обернись все иначе) я сейчас мог бы лежать в объятиях совсем другой женщины, которая отличалась бы от моей жены, как вальс Шопена от фуги Баха. Нет-нет, никакого неуважения к той, кого мне теперь так не хватает. Просто не мог же я ей признаться, что думаю не о ней, а о каких-то других женщинах — что я мысленно проигрываю эпизоды из альтернативной жизни, которую мог бы прожить вместо этой, если бы тысячи совпадений выстроились в другом, но не менее вероятном порядке. Я не мог ей признаться и в том, что мне очень хочется в туалет — облегчить мочевой пузырь, на который она только что налегала почти всей своей тяжестью. В такой деликатный момент это было бы нетактично. Вот почему я сказал, что не думаю ни о чем. Конечно, не думать совсем ни о чем невозможно; если ты вообще ни о чем не думаешь, значит, ты умер. Даже в минуты вынужденного безделья, в электричке, по дороге из дома на службу и со службы домой, без книги или без блокнота для записей (блокнот я начал носить с собой только недавно), у меня в голове постоянно роятся какие-то мысли, на которых я не заостряю внимания, и они, таким образом, как бы и не существуют. Смотрю в окно, вижу, как солнечный свет падает на бурую землю и кроны деревьев, и если в эту минуту меня вдруг спросят, о чем я думаю, я отвечу: да ни о чем. И целый мир мыслей, чувств и впечатлений проходит мимо и теряется навсегда! Когда я убедился, что больше вопросов не будет, я встал и пошел в туалет. Все это я помню очень отчетливо — теперь, когда я созрел написать роман, идея которого родилась в ту ночь, десять лет назад, когда я стоял босиком на холодном полу в уборной. Но может быть, память меня подводит? Вовсе не исключено, что я фантазирую на основе смутных воспоминаний, а то и выдумываю чего не было, — как я выдумал эту историю, которую собираюсь сейчас развернуть перед вами ковровой дорожкой. Уверен ли я теперь, что отправился в туалет именно после мысленного просмотра женских оргазмов во всех вариациях? Что Дункан и Джиованна впервые возникли в моем воображении как раз той ночью? Может быть, эти события отстоят друг от друга во времени и случились в две разные ночи после двух разных занятий любовью? Уже на первом году нашей совместной жизни ночи любви перестали отличаться одна от другой. И я не могу точно знать, какая из этих ночей была той самой ночью. Память — не просто коллекция записей прошлого. Как можно запомнить свое самое первое впечатление о человеке, когда новые впечатления накладываются на предыдущие при каждой встрече, а вы с ним встречаетесь чуть ли не каждый день? Как удержать в памяти лицо, увиденное лишь однажды? Вспоминая его черты, вы каждый раз видите их чуть-чуть иными, пока наконец образ из памяти не теряет всякое сходство с оригиналом. Я не знаю, что такое память (хотя нередко над этим задумывался), но одно знаю точно: это не просто видеозапись на нервных клетках. Я абсолютно уверен, что идея романа, который я собираюсь писать (надеюсь, те мелкие, но досадные помехи, которых немало в моих ежедневных разъездах, будут не слишком меня отвлекать), родилась именно в туалете. Почему именно там и тогда? Не знаю. Возможно, еще до того, как идея оформилась у меня в голове, она уже пребывала во мне, но таилась до поры до времени. Может быть, долго. Может, еще десять лет. Да, сейчас я уверен, что именно так и было. У памяти — свой словарь подсказок и ассоциаций. Например, когда я иду помочиться, я почти всегда вспоминаю одну злосчастную историю, приключившуюся со мной еще в детстве. Завершив свое дело в уборной, я слишком поспешно застегивал «молнию» и защемил кожу на самом чувствительном месте понятно какого органа. Больно было — кошмар. Я дернул молнию вниз, но стало только хуже. Пришлось звать на помощь отца. Он теребил «молнию» так и этак — я при этом визжал и скулил, как побитый щенок, — но тоже без толку. В своей обычной манере библейского патриарха он изрек, что штаны на пуговицах (какие он носит всю жизнь) во всех отношениях лучше, чем брюки на «молнии». Может, оно и так, но мне от этого было не легче. В конце концов — с помощью здравого смысла и маргарина — мы все-таки вызволили мой несчастный орган. Отец рассмеялся и сказал, что, если бы что-то у нас не заладилось, из меня получился бы иудей. Я прожил, слава богу, уже полвека и все это время исправно ходил в туалет, и все же воспоминание о том болезненном переживании возвращается почти каждый раз, когда я собираюсь застегивать «молнию». К счастью, в ту ночь, которая, как мне кажется, определила ход всех дальнейших событий (я говорю о рождении идеи романа), эти печальные воспоминания мне не мешали — по той простой причине, что в уборную я отправился из постели, а стало быть, без штанов. Будь на мне брюки, то, стоя перед унитазом, я наверняка вспоминал бы отца и снова думал бы обо всех возложенных на меня надеждах, которых я не оправдал; и вполне может быть, что тогда Дункан, Джиованна, Чарльз Кинг и другие персонажи, занявшие все мои мысли на последующие десять лет, не явились бы — незваные гости — у меня в воображении. Но в тот раз никаких мочеиспускательных ассоциаций у меня не возникло; что-то иное изменило ход моих мыслей. Может быть, некое случайное ощущение в холодной уборной вдруг слилось с каким-то неясным воспоминанием — и получился зародыш истории, за которую я должен был взяться еще тогда, но успешно откладывал до сего дня. Что меня подтолкнуло — какая подсказка, какой раздражитель? Ведь что-то должно было дать толчок моей мысли, чтобы она пошла именно в том направлении, в котором пошла? Наверняка это было что-то такое, что обычно и вовсе не замечаешь; как навязчивая мелодия, которую ты напеваешь себе под нос, и тебе вдруг становится интересно, откуда она взялась — роешься в памяти, перебираешь множество событий и наконец в ворохе воспоминаний натыкаешься на случайно услышанную банальность, или бегло прочитанную фразу, или мельком увиденную вещь и понимаешь, что именно от нее и пошла цепочка ассоциаций, которая вылилась в эту мелодию, накрепко засевшую у тебя в голове. Примерно так. Я уже говорил, что идея романа, который я собираюсь писать, родилась той ночью в уборной, но само по себе это мгновение было кульминационным моментом каких-то иных, скрытых процессов. Однако если я стану сейчас рассуждать о начале начал, тогда можно не сомневаться: пройдет еще десять лет, прежде чем я возьмусь наконец за книгу. Тогда, в уборной, я сделал свои дела, не мучаясь детскими воспоминаниями об отце. Но что-то заставило меня вспомнить об одной давней случайной встрече — и тут я увидел их, Дункана и Джиованну, которые встретились в поезде так же случайно. Откуда взялись эти люди? Куда они направлялись? (А вообще кто-нибудь знает, откуда он взялся и куда идет?) Вот еще одна ассоциация, еще одно мучительное воспоминание. После той ночи всякий раз, когда мы с женой занимались любовью, само это действо неизменно подталкивало меня на размышления об этих таинственных людях, о Дункане и Джиованне. Они жили во мне; я пытался избавиться от их присутствия, но они очень успешно сопротивлялись всем моим усилиям. «О чем ты думаешь?» — спрашивала жена, и мне приходилось врать, измышлять подходящий ответ — не мог же я ей признаться, что думаю, о Джиованне и пытаюсь понять, к какому типу женщин она относится: к волчьему или кошачьему. Днем, когда приходится полностью сосредоточиваться на работе, за которую тебе платят деньги, очень просто не думать об этих персонажах (когда работаешь преподавателем, это очень способствует подавлению всякой более или менее длительной мысленной активности). Так что днем они меня не донимали, днем я вообще про них забывал, зато по ночам они возвращались — не каждую ночь, но все же достаточно часто. И всякий раз их история, которая уже покрывала их плотным налетом и потихонечку затвердевала, чуточку отличалась от той истории, что была в прошлый раз. Хотя, может быть, память снова меня подводит. Или же мои персонажи и вправду «зажили собственной жизнью», как любят говорить писатели. Меня, кстати сказать, вовсе не радовали эти мысли о каких-то чужих жизнях, возникающие то и дело у меня в голове, и особенно — после занятий любовью с женой, когда они не давали мне честно ответить на ее уже ставший обычным посткоитальный вопрос. Потому что когда она спрашивала у меня со вздохом: «О чем ты думаешь?», — я думал о том, как лучше начать свою книгу о предначертанном, и о странных переплетениях судеб, и об искажениях истории; о двух людях, которые встретились в поезде, и о той череде совпадений (разумеется, совершенно случайных, как и во всякой выдуманной истории), что свела их в одном купе. Допустим, я честно скажу жене, какие именно мысли меня занимают; тогда она спросит, кто такая эта Джиованна и с какой стати я собираюсь писать о ней, а не о собственной жене, а потом втянет меня в обсуждение моего прошлого и потребует всяких подробностей, о которых я никогда никому не рассказывал — даже жене я рассказывал о себе очень мало, только тщательно отобранные эпизоды. Я уверен, что этот роман — во всяком случае, первая, эмбриональная его версия — родился именно тогда, в туалете. За те годы, пока я вынашивал эту историю в себе, она тысячу раз изменилась. Начни я писать год назад, это была бы другая история: Дункан сумел бы докопаться до правды о той ужасной аварии, и Чарльзу Кингу пришлось бы признаться во всем. А если отложить работу над книгой еще на год, то история снова изменится, и, может быть, Дункан с Джиованной все-таки будут вместе — как говорится, сольются в объятиях, — хотя на сегодняшний день я твердо намерен не дать им сойтись. Если я запишу все, что эти несчастные пережили за десять лет у меня в воображении, этого хватит на дюжину книг. Но теперь пришло время выбрать одну из историй и закрепить ее на бумаге. Эта необходимость выбора вгоняет меня в тоску, потому что мне жалко отказываться от других альтернативных сценариев. Это похоже на окончательное прощание с миром прекрасных женщин, когда ты наконец выбираешь одну, с которой тебе предстоит прожить весь остаток жизни. Ты мог бы выбрать другую, она в чем-то была бы лучше, а в чем-то — хуже, но ты уже никогда этого не узнаешь; одно несомненно — с ней все было бы по-другому. Разумеется, данное наблюдение приложимо ко всем областям нашей жизни: когда выбираешь что-то одно, это значит, что ты отказываешься от всего остального — ты мог бы пойти совершенно иным путем, но ты выбрал именно этот, использовал именно эту возможность и упустил все другие. Выбор — всегда потеря. И это очень печально. Печально, что жизнь непременно должна состоять из потерь и отказов. Как огромное пышное дерево бессчетных возможностей, с которого постепенно, одну за другой, обрубают все ветви, и вот остается лишь голый ствол, и на нем — одинокая ветвь, а на конце этой ветви — еще одна тонкая веточка, окончательный итог человеческой жизни. Из-за этих мечтаний о воображаемом мире я себя чувствовал самым презренным и вероломным из всех неверных мужей. Поясняю. Когда жена задавала мне свой извечный вопрос «О чем ты думаешь?», мне очень хотелось ответить ей правду: что я пытаюсь придумать, как начать книгу, которую я когда-нибудь напишу, роман о мужчине и женщине, где все началось со случайной встречи в поезде. Допустим, я говорю жене правду, и она улыбается и уточняет — та женщина в поезде, это я? — и тогда мне приходится отвечать: нет, это другая женщина, вымышленная героиня, ее зовут Джиованна. И что потом? Жена надувает губки и затевает скандал, потому что, лежа в постели с ней, я, такая свинья бесчувственная, думаю о другой женщине. Она злится, и обижается, и ревнует, и наша семейная жизнь становится сущим адом, и в конце концов я сдаюсь и обещаю ей выбросить из головы эту придуманную мною женщину, лицо и голос которой по-прежнему не дают мне покоя. В общем, я понимал, что нельзя признаваться жене в этих фантазиях, но, питаясь моим молчанием, они неуклонно росли и крепли в моем сознании, пуская корни все глубже и глубже. Мне очень хотелось рассказать жене все; храбро встретить ее ярость и, может быть, даже насмешку; и, возможно, со временем эти чужие придуманные жизни стали бы ей интересны, как были интересны мне — эти мысли, задумки, мой сладчайший восторг и мое неизбывное бремя. Но поскольку я так и не смог рассказать ей об этом, я не сумел и ответить на главный вопрос: как начать эту книгу, которую я уже видел в воображении, — вполне законченную историю, я знал, что в ней происходит, но не мог это выразить. Если бы я сумел написать хотя бы одну главу, то все остальное пришло бы само собой. Или нет? Как бы там ни было, я не смог сделать этот первый шаг, потому что сначала мне надо было избавиться от сладковатого привкуса вины, которым отдавали мои размышления. Мне нужно было поговорить с женой и рассказать ей все. И тогда разразилась бы та самая сцена, которую я представлял себе столько раз, перебирая в уме все возможные варианты — что будет, если я расскажу жене о своих фантазиях. Эта сцена жила в моих мыслях примерно так же, как и идея романа, с которой она была связана напрямую. Если бы я сумел рассказать ей все и сделать так, чтобы она меня поняла, тогда я смог бы отбросить все хитрости и недомолвки и приступил бы к работе над ускользающей первой главой. Но за десять лет я так и не решился поговорить с женой начистоту. И только сейчас — когда я остался один в целом мире — я ясно вижу то самое правильное начало для задуманной мною книги; начало, которое не давалось мне без малого десять лет, а теперь выступило из теней печального одиночества и подарило мне первую улыбку новорожденного младенца. Мужчина лежит в постели со своей женой; они только что занимались любовью, и это было восхитительно, а сейчас она спрашивает, о чем он думает. Он отвечает, и она не хмурится и не выказывает раздражения. Он говорит, что однажды напишет роман, и они прочитают его вдвоем — когда-нибудь потом, когда они оба состарятся и их перестанут заботить все неурядицы жизни. Это будет роман о двух людях, которые встретились в поезде. Она попросит его рассказать ей побольше об этом романе, и он опишет ей первую сцену: книга начнется с аварии — машина проламывает ограждение скоростного шоссе и падает вниз по склону. А потом она скажет, что ей интересно, что было дальше. 1 Со стороны это смотрелось так, как будто кто-то спихнул в глубокий овраг старый пустой автомобиль, чтобы избавиться наконец от бесполезной рухляди; ни скорость, с которой машина вошла в поворот, ни попытки водителя как-то спастись — если у него вообще было время сделать хоть что-то — не изменили первого впечатления, что это всего лишь старый негодный рыдван, который с грохотом катится вниз по склону, в темноте, сквозь низкий кустарник. И по всему склону рассыпалось содержимое чемодана — носки, нижнее белье, брюки — и еще — бумаги, выпавшие из портфеля или, возможно, из папки. Потом эти бумаги подвергнут самому тщательному осмотру. Они соберут все — до последнего листочка, который сумеют найти, — для последующего изучения. Потом они возьмут по пачке подготовленных заранее листов с машинописным текстом и раскидают их по холму, забирая по несколько штук за раз, а уж ночной ветерок разложит эти листы среди выпавшей из чемодана одежды, металлических обломков и прочего хлама самым естественным образом. А потом все поднимутся обратно к дороге — кстати, а сколько их было? Трудно сказать; двоих-троих будет вполне достаточно. Кто-то из них наверняка вспомнит, что прежде чем ехать, надо сперва убедиться, что водитель не выжил в аварии. Или не выживет. Может быть, им придется еще оказать ему эту услугу — последнюю. Теперь на обочину — вокруг тихо. На повороте с шоссе заметен черный гравий; дорожный знак уже выправили — ряд уголков-стрелок, белых на черном, указывал влево; теперь металлический щит развернут и привинчен на место — стрелки указывают вправо. А на самом шоссе черная полоса резины смыта техническим растворителем — и под ней обнаружились белые буквы, сложенные в слова: СНИЗИТЬ СКОРОСТЬ! Если бы вы видели эту аварию собственными глазами, скорее всего вы были бы разочарованы — все было так буднично, даже банально. Белый «моррис коммонвелс» на полной скорости врезается в ограждение. Совсем не эффектно — не как в кино. Не как в замедленной съемке, но все равно тяжеловесно и неуклюже. Не самая лучшая смерть. И этот багаж, и бумаги, выпавшие из салона, когда одна из дверей распахнулась и тут же оказалась внизу и была смята тяжестью корпуса; автомобиль перевернулся еще раз, искореженная дверца — словно открытая рана; и чемодан раскрывается от удара. И портфель раскрывается тоже. Одежда разбросана по склону. Носки, нижнее белье, брюки. Машинописные листы. Портфель раскрывается от удара. А может быть, не портфель, а папка. В поезде Дункан или смотрел в окно, или читал повесть Альфредо Галли о молодом человеке, который увидел в окне автобуса девушку и влюбился в нее с первого взгляда. Юноша проходит мимо остановки, от которой как раз отъезжает автобус. Красивая девушка на заднем сиденье поднимает глаза — и молодой человек чувствует, что он должен с ней заговорить. Он пытается вскочить в автобус, пока тот не набрал скорость, но двери уже закрываются; автобус уходит, а красивая девушка смотрит в заднее окно, обернувшись через плечо. Молодой человек запоминает номер автобуса и в течение целого месяца каждый день ездит этим маршрутом — столько раз, сколько сможет, а точнее, сколько ему позволяет время, он работает официантом в кафе, — но эту девушку он не встречает ни разу. И вот как-то вечером в кафе, где работает молодой человек, заходит — кто бы вы думали?! — та самая девушка! Она приходит одна и садится в углу; достает ручку и маленькую записную книжку, похожую на ежедневник, и начинает что-то писать. Молодой человек устремляется к ее столику, чтобы принять заказ, но его опережает другой официант, по имени Луиджи — которого наш герой ненавидит. Луиджи приносит девушке вермут и успевает немного с ней поболтать, прежде чем его подзывают к другому столику. Молодой человек отчаянно пытается поймать ее взгляд, но она все пишет и пишет в своей книжечке, а если и поднимает глаза, то смотрит в пространство перед собой, и юноше почему-то кажется, что она какая-то подавленная и грустная, «как соловей, свою забывший песню». Поезд остановился на следующей станции, новые пассажиры садились в вагоны. Дункан почувствовал угрозу своему уединению. Мимо окна купе проплывали лица — люди заглядывали в вагон, искали свободные места, протискивались по проходу дальше. Только не думай сейчас об аварии. соловей, свою забывший песню. В тот вечер он выполнял свои обязанности в кафе совершенно бездумно, как автомат — все его мысли были заняты девушкой за угловым столиком. Кто-то поставил сумку на сиденье напротив. Дункан поднял глаза — черноволосая девушка, судя по всему, иностранка. Она запихивала свои вещи на багажную полку. Взглянула на него сверху вниз — спросила, свободно ли место. Итальянский акцент. Дункан молча кивнул. Она села и принялась выкладывать что-то из сумки на столик. Подмокший бумажный пакет с бутербродами и книга. Девушка продолжала писать у себя в ежедневнике, полностью сосредоточившись на работе и отрешившись от всего окружающего, словно какой-нибудь механизм, — хотя равномерное движение ручки по бумаге больше напоминало некий природный процесс, неудержимый, бездумный. Молодому человеку, наблюдавшему за девушкой, этот процесс казался волнующим и влекущим, но одновременно он и раздражал — ибо он поглощал девушку целиком, и она ни на что не обращала внимания. — Вижу, вы читаете Альфредо Галли? — услышал Дункан. И над страницами записной книжки ее ручка порхала, как бабочка-однодневка. Читать в поезде — совсем не то, что читать дома. Дома можно расслабиться, вытянуть ноги, уединиться. Никто и ничто тебя не беспокоит, и ты отрываешься от книги только тогда, когда сам захочешь. А в поезде все отвлекает: маленький мир за окном то и дело мелькает очередной станцией, посторонние люди входят к тебе в купе и крадут у тебя часть пространства. Многим хочется поговорить. И чужие рассказы вторгаются в сюжет книги, следить за которым и без того нелегко. Книга, которую ты читаешь в поезде, совсем не та книга, которую ты читаешь дома: она полна пауз, заминок и отступлений. Девушка была итальянкой, в Британию приехала ровно неделю назад. Сейчас она рассказывала ему, почему ей не понравился Лондон. — Меня обокрали в метро — представляете?! — на станции «Кингз-Кросс». В первый же день по приезде! Я садилась в поезд — а вокруг столько народу, тебя толкают со всех сторон, одни хотят выйти, другие — войти, и я в самой давке, и ни туда ни сюда! Как раздавленная букашка. Ох, думаю, хоть на помощь зови. Все-таки втискиваюсь в вагон, двери закрылись, поезд поехал, и только тут я понимаю, что сумочка-то — тю-тю! Слава богу, там в кошельке было немного — всего несколько фунтов. Но теперь я научилась, что надо быть осторожнее. История, которую ты читаешь в поезде, — история хрупкая и деликатная. Как ни старайся следить за сюжетом, его очень легко потерять в чаше чужих разговоров, сквозь которую тебе поневоле приходится пробираться. Эта девушка не даст тебе спокойно почитать, Дункан. Нечего и пытаться. Ее зовут Джиованна. Джиованна родом из Кремоны. С детства ей страстно хочется уехать оттуда — куда угодно. Она едет в Милан и поступает в университет; и многие молодые люди в нее влюбляются, и она тоже влюбляется в молодых людей, но вот беда — они никак не совпадают: среди тех, кто хочет ее, нет ни одного, кого хотела бы она. И иногда она думает, что в конце концов ей суждено стать одинокой старухой в черном, которая будет сидеть на балконе и глядеть вниз, на мир, полный сожалений и неудовлетворенных желаний. Можно, конечно, поступиться высокими идеалами и выйти замуж за Фабио: он милый, но жутко нудный в своих непрестанных попытках ей угодить. Фабио переезжает в Цюрих и до конца своей жизни каждый год присылает ей на именины открытку. Вскоре ей надоедает учеба, она бросает университет и устраивается на работу в фотоархив. Ее берут на это место, потому что хозяину она нравится, и ему хочется с ней переспать, однако ему так ни разу и не удается затащить ее в постель; зато с работой она справляется отлично — подбирает в архиве подходящие фотографии для иллюстраций по заказу издательств, рекламных агентств и других клиентов. Например, для проспектов турфирм — виды Парижа, Стамбула, Вены и других городов мира. Тадж-Махал, снятый и в яркий полдень, и в тихий прохладный вечер, и даже ночью — кадр сделан с большой выдержкой, и на снимок наложено изображение полной луны. Джиованна предпочитает работать именно с этими фотографиями для турфирм и бюро путешествий. Но в хранилище есть и другие: портреты анонимных моделей, фотографии автомобилей всех марок, и еще много всякой всячины, — и всем этим тоже приходится заниматься. Фотографии новорожденных младенцев, покойников, каких-то механизмов. Джиованну уже начинает раздражать эта работа, и не только потому, что время от времени хозяин позволяет себе отпускать в ее адрес скабрезные замечания. В комнате, заполненной снимками городов и красивых видов (все фотографии подписаны, разложены по папкам и зарегистрированы в картотеке, словно коллекция мертвых бабочек), она почти физически ощущает, что там, за стенами, есть целый мир, который вращается без нее. Она не стала рассказывать Дункану обо всем этом; и когда она встала и пошла в туалет, он тут же воспользовался возможностью, чтобы вернуться к чтению. Странная девушка сидела в кафе довольно долго. Она заказала еще один вермут — его тоже принес Луиджи. Молодой человек не сводил с нее завороженных глаз. Он сравнивал девушку за столиком с тем образом, который хранил в памяти с того дня, когда впервые увидел ее в окне автобуса. Работа не клеилась — он путал заказы и неправильно давал сдачу. Она сидела за угловым столиком больше часа, неспешно потягивая свой вермут. Когда она изредка отрывалась от своих записей, она печально смотрела куда-то в пространство. А потом — Луиджи в эту минуту был занят с другим посетителем — девушка резко встала и стремительно направилась к выходу. — Эй, подождите! — Молодой человек ринулся следом. То, что она попыталась уйти, не заплатив по счету, для него было скорее предлогом, чем причиной. Она быстро вышла на улицу, он — за ней. Она побежала — он тоже перешел на бег. Записная книжка вылетела у нее из рук, а может, из сумочки, и упала в канаву, и пока он наклонялся, чтобы поднять книжку, пока он благоговейно стирал грязь с обложки, девушки уже и след простыл. 2 Приближается поворот. Ночь. Если бы вы были там, вы, может быть, и услышали бы приглушенный выстрел. Этот выстрел не «прогремел», как всегда пишут в книгах, а глухо хлопнул, как маленькая петарда или лопнувшая шина; невыразительный, непримечательный звук — и белый автомобиль врезается в ограждение и летит вниз по склону, переворачиваясь при падении. Джиованна вернулась. Дункан оторвался от книги и, пока девушка пробиралась на свое место напротив него, рассматривал ее бедра. Наконец она села. Ее волосы казались пышнее, чем прежде, — видимо, она только что причесалась. Она увидела, что Дункан читает и явно не хочет, чтобы ему мешали, и взяла со столика свою книгу; томик в бумажной обложке раскрылся на заложенной странице, как разваливается надвое спелый плод. В Милане Джиованна соглашается на свидание с Франко; он моложе ее на три года, работает рассыльным. Она лежит на диване у себя дома и, пока Франко с неловкостью неопытного новичка пытается справиться с пуговицами у нее на блузке, смотрит в беззвучно мерцающий телеэкран. И вдруг — экстренный выпуск новостей: лучи прожекторов выхватывают из темноты надвигающиеся танки; красноватые дуги отмечают полет трассирующих пуль, бьющих в окна, в стены, в людей. Она тянется за пультом; Франко обижен, но он слишком молод и не настолько уверен в себе, чтобы выказывать ей свое недовольство, и она делает звук погромче, как бы давая понять, что, даже если он заговорит, она все равно его не услышит. Мирная демонстрация превращается в буйный мятеж; репортер пытается посчитать, сколько людей погибло за последние двадцать минут — прямо у него на глазах. Джиованна отправляет Франко домой, а потом горько плачет: оплакивает незнакомых людей, расставшихся с жизнью, оплакивает свою жизнь, что проходит впустую. В купе заглянул контролер. — Все в порядке. Счастливого пути, барышня. Благодарю вас, сэр. — Придирчивый взгляд на билет. — Хм. У вас синий билет.[1] — Да, — отозвался Дункан, — сегодня ведь «синий» день, правильно? — Нет, сэр, сегодня скидка только по белым билетам, остальные поездки — по полной стоимости. Придется доплатить разницу. — Контролер полистал пожелтевший тарифный справочник. — Прошу вас, еще два фунта. Дункан полез в бумажник: фунтовая купюра и четыре шиллинга мелочью. — Боюсь, у меня не хватит. Я был уверен, что воскресенье — «синий» день. — В летнем сезоне — нет, сэр.