– Случаи? – переспросила миссис Лэйси, опередив мужа. – Несчастные, – ответил Оскуро. – Очень плохие. Манус неуютно поерзал на стуле. Разумеется, он бы предпочел, чтобы Оскуро не брал быка за рога, но слово, как известно, не воробей. Стало быть, «несчастные, и очень плохие». – Продолжайте, – попросил Лэйси. – Лучше, если вы будете с нами откровенны. Манус развел руками. – В прошлом году нас послали в Падую… – начал он. – Падуя находится в Италии, – пояснил Оскуро. – Я знаю, – резковато сказал Лэйси. Вот черт (ой, прости Господи)! Все выходило каверзней, чем думалось изначально, но ему безумно не хотелось, чтобы троица святош сочла его за невежду. Не хватало еще, чтобы над тобой глумились в твоем же собственном доме. – Прошу прощения, – сказал Оскуро, но по тону выходило скорей наоборот. – Итак, – продолжил Магнус, глянув на своего спутника с выражением: «Ради любви Всевышнего, ты можешь проявить хоть толику благоразумия?», – мы отправились в Падую, поскольку у некоего ребенка, маленькой девочки, стали проявляться признаки стигматов. – Крестные раны Господа нашего, – выпалила миссис Лэйси во избежание дальнейших конфузов, а также для того, чтобы показать: она – тоже не идиотка и прекрасно знает, где находится Падуя (надо отметить, что со святым Антонием Падуанским она была, образно говоря, на короткой ноге). Насчет Антония она могла указать даже точное место в Житиях, потому что еще в школе написала полдюжины эссе, посвященных святому. Кроме того, имея привычку терять вещи, она всегда сулилась дать ему шиллинг, если он отыщет пропажу. Можно подумать, святой Антоний только тем и должен заниматься, что рыться под матрасами и в половиках. – Именно, – подтвердил Манус. – Стигматы у нее открывались на руках и ногах. Они сочились кровью по воскресеньям, церковным праздникам и всякий раз, когда девочка получала причастие. Говорилось также, что они источают благоухание – Аромат Благочестия, как оно иногда именуется. Молва дошла до нас, и мы отправились ее проверить. – Хотя у нас имелись подозрения, – вставил Оскуро. – Из-за характера тех ран. – Но почему? – озадаченно спросил Лэйси. – Раны, сквозные, появлялись у нее на ладонях и ступнях, – ответил Манус, – точно так же они изображаются на церковных распятиях. Однако в распятиях у римлян гвозди вгонялись не в ладони, а в запястья, поскольку ладони не выдерживали вес тела и их можно было высвободить. Ноги тоже свисали не так, как изображается в церкви. На римских распятиях они полусогнуты и располагаются наискось, – и он неловко изобразил на стуле позу, похожую на преклонение колен вполоборота, – а гвозди римляне вколачивали ближе к лодыжкам. – А почему у нее кровь шла из ладоней? – пролепетала Лэйси. – Потому что представление о распятии ее родители брали из того, что видели в церкви и на евангельских картинках, и именно эти места они своему ребенку и пронзили. – Они что, ее пронзали? – воскликнула миссис Лэйси. – Родные отец и мать? – Кухонным ножом, – ответил Оскуро, – а затем отверткой расширили порезы. Все сделала мать. – Девочка была глухонемая, – пояснил Манус. – Рассказать она ни о чем не могла, в том числе из страха перед матерью. А отец оказался слабым человеком и закрывал глаза на то, что творилось дома. – А благоухание ран? – напомнила миссис Лэйси. – В них вливали дешевые духи, – ответил Манус. – Боль, вероятно, была адской. – Но… зачем они истязали ребенка? – недоумевала миссис Лэйси. – Люди они были бедные, а прихожане подносили им еду и деньги, желая заручиться заступничеством маленькой мученицы в делах, связанных со здоровьем, хозяйством и сватовством, – ответил Манус. – Помимо прочего, мать оказалась весьма честолюбива. Она хотела прославиться, а стигматы дочери как раз обеспечивали ей желанное положение среди горожан. Супруги Лэйси переглянулись. Их Анджеле если когда и доставался шлепок или угол, то в исключительно редких случаях – и то, когда дочка в силу характера становилась несносна. Кстати, потом супруги неизменно каялись. А уж чтобы истязать свою кровиночку – об этом не могло быть и речи. – В Падую мы прибыли за сутки до назначенной даты визита, – поведал Оскуро, – и помешали родителям подступиться к своей дочери. Мы хотели пообщаться с девочкой наедине. Отец Фаралдо осмотрел раны и понял, что они воспалились, а истинные стигматы никогда не гноятся. Он же обнаружил следы проникновения в плоть девочки посторонних предметов. Наконец, из Вигонцы нам привели женщину, владеющую языком жестов, и через нее мы смогли вызнать правду и установить факт подлога. Матери запретили мучить ребенка – иначе ее ожидал арест и тюрьма. – Бедняжка, – пробормотала миссис Лэйси. – Надеюсь, вы не считаете, что мы можем истязать свою дочку? – Полагаю, вам можно верить, – ласково произнес отец Манус. Лэйси насупился. А не скрытничает ли отец Манус? Не говорил ли он точно так же родителям той малышки в Падуе, глядя на них и глумливо думая: «Знаю я, на что вы способны». Лэйси тайком прошелся взглядом по Оскуро. За столом сидел человек, однозначно высматривающий в простых смертных самое худшее. Проблема с такими типами заключается в том, что они прямо-таки жаждут, чтобы все дурное вылезло из людей наружу. Похоже, они не сомневаются в том, что ярая неприязнь к грехопадениям раздувает из искры скверны священное пламя. – Но у Анджелы признаков стигматов нет, – уточнил Манус. – А вблизи нее кровоточат статуи. Верно? Разговор постепенно подходил к сути. Миссис Лэйси повернулась к мужу, набожно потупив взор в согласии, и мысленно передала ему бразды правления. И Лэйси стал подробно излагать историю их дочери. Он сказал, что когда Анджеле исполнилось двенадцать, у статуи Пресвятой Девы в церкви Святой Бернадетты из очей вдруг потекли слезы как раз в тот момент, когда Анджела после причастия проходила мимо. Вначале прихожане стали сплетничать о том, что это была какая-то уловка, хотя потом выяснилось, что здесь не было даже намека на обман. Люди недоумевали и боялись, и лишь когда отец Делани сел вблизи статуи, дав викарию осуществлять причастие в одиночку, а сам пристальным взглядом отслеживал всех прихожан, то нить вывела их к Анджеле. А затем, на обряде ее конфирмации, у распятого над алтарем Христа закровоточили раны, а из шрама в боку брызнули кровь и вода, обдав соседнюю стену. Пятно там так и осталось, и свести его вообще не удалось. Впрочем, отец Делани и не усердствовал: человек он был хоть и сложный, но истово верующий, а если и испытывал по отношению к Анджеле какие-то сомнения, то теперь они окончательно рассеялись. Потому-то три духовных лица из Ватикана и сидели у них на кухне. И тогда народ начал наведываться к Анджеле. Каждый просил ее благословения и упрашивал за них помолиться. Поначалу Лэйси с женой пытались отваживать гостей, но дочь наказала родителям: пускай просители приходят. Она говорила так веско и убежденно, что они не посмели запрета ослушаться. Поначалу те чудеса (если они таковыми и являлись) выглядели незначительными: у кого-то прошла боль, у кого-то выздоровел ребенок. А затем к Анджеле прибежала Ирен Келли и привела свою младшую сестренку Кэтлин. У Кэтлин диагностировали рак, из-за чего у девочки повылезали волосы, запали глаза, а еще от нее исходил ужасный запах (как у мяса, пролежавшего на солнцепеке). Анджела притронулась к Кэтлин, поместив ей на язык указательный палец, после чего сразу заявила, что ей нехорошо и она хочет отдохнуть. Она ушла спать, а среди ночи родители услышали, как их дочь мучается от приступа рвоты. Поспешив наверх, они застали ее лежащей на кафельном полу ванной, забрызганном желчью, кровью и гнилыми почернелыми ошметками, смердящими тленом. Отец отнес дочь в ее комнату. Когда обеспокоенные родители вызвали врача по фамилии Френч, тот застал девочку крепко спящей. Кожа ее на ощупь была суха и прохладна. Френч осмотрел Анджелу, но не обнаружил никаких тревожных симптомов. Родители предъявили ему ошметки, которые они собрали с пола ванной. Френч спрятал их в склянку и послал в Дублин на анализ, однако ко времени прихода результатов каждый в деревне знал, что это вещество не что иное, как раковая опухоль Кэтлин Келли, извлеченная из тела больной. В ту же ночь Кэтлин Келли начала поправляться, и скоро доктора не могли найти даже следов гибельного недуга, который выедал ее внутренние органы. Ребенок был еще слаб, но у него уже начали отрастать волосы, а гнилостный запах бесследно исчез. Были и другие исцеления, но не такие драматичные, как излечение Кэтлин. Люди продолжали прибывать к порогу их дома. Некоторые даже подкарауливали ее у ворот школы или собирались после воскресной мессы на паперти, и Анджела никогда не отказывала в прикосновении или молитве за страждущего. Но недавно отец Делани дал ясно им понять, что Анджелу необходимо оставить в покое, а по деревне пошла молва о скором прибытии духовных лиц из Ватикана, которые побеседуют с Анджелой и попытаются уяснить природу ее дара. О нем, конечно, выспрашивал и отец Делани, но Анджела ничего объяснить не сумела. У нее не было ни видений святых, ни мерцающих образов Богородицы ночной порой. Не вещали из тьмы голоса, и ангелы ее не беспокоили. Во всяком случае, она это утверждала. И теперь духовные представители Ватина пили чай, вкушали пирог и обдумывали рассказ. Фаралдо почесывал подбородок, на котором, точно мох на старом камне, росли седые волоски. Улыбка не покидала его лица, а глаза были безмятежны. Оскуро, напротив, выглядел немного взвинченным, и даже Манус частично утратил свою веселость. – А вашей дочери никто не угрожал? – спросил он. – Что? – спросил Лэйси. – С чего ей кто-то будет угрожать? – Люди, сталкиваясь с чем-то странным, могут быть агрессивными, – пояснил Манус. – Фанатизм имеет множество проявлений. – У нас в деревне такого нет и не будет, – произнес Лэйси. – Вреда нашей Анжделе никто не причинит. Наоборот: думаю, некоторые для ее защиты и жизни своей не пожалеют, особенно после того, как она исцелила Кэтлин. – Если то, что вы рассказываете, правда, – подал голос Оскуро, – то слава ее уже растет, ширится. А это начнет привлекать других: отчаянных, потерянных. Найдется кто-нибудь, способный ей навредить… непреднамеренно. А еще будут и те, кто прибудет сюда единственно с этой целью на уме. – Боже мой! – вскрикнула жена Лэйси и прижала ладонь ко рту. Муж взял ее за другую руку и принялся нежно поглаживать ее пальцы. – Сакатекас, – произнес Оскуро, скривился, будто от боли. – Да, Сакатекас, – кивнул Манус. – Что-что? – испугался Лэйси. – Это город в Мексике, – объяснил Оскуро. – Однажды в деревеньке неподалеку объявился мальчик по имени Хосе Антонио. – Хватит, – оборвал коллегу Манус. – Нет, пускай говорит, – возразил Лэйси. – Мы имеем право знать такие вещи. Особенно если они могут как-то сказаться на Анджеле. Оскуро поглядел на Мануса, испрашивая разрешения говорить, и получил в ответ устало-небрежный взмах руки. Тогда Оскуро продолжил рассказ: – Хосе Антонио, по слухам, обладал даром вроде того, который сейчас приписывается вашей дочери. Излечивал больных, делал так, что из камней в бесплодной пустыне начинали бить ключи чистой воды. Имелись у него и стигматы, но только на запястьях. Местный епископ обратился в Ватикан за официальным подтверждением того, что мальчик творит чудеса, Мексика – весьма отдаленный регион, так что курия снарядила туда делегацию спустя почти год. Когда визитеры прибыли на место событий, мальчика они не обнаружили. Он был единственным ребенком у своего отца, и они жили вдвоем в маленьком домике, в котором на тот момент все оставалось нетронутым, включая даже кухонную утварь. Местная полиция терялась в догадках, а тамошний приходской священник признался, что исчезновение их обоих ввергает его в недоумение и растерянность. Вечером, в самый канун отъезда, в дверь гостиницы, где остановились визитеры, постучали. На пороге стоял пожилой крестьянин – по виду бродяга, изгой. Был он весь в пыли, голодный и усталый. Он сказал, что прошагал сотни миль и заявил, что знает о судьбе мальчика и его отца. Наутро, едва рассвело, духовные лица отправились в пустыню. Проводник привел их к груде камней, под которыми, по его словам, покоились останки мальчика. Он стал копать, и вскоре все увидели кости, однако нельзя утверждать наверняка, сколько времени они там залегают и кому именно принадлежат. Затем крестьянин провел их по каменистому откосу вверх, в какую-то пещеру с узким входом. Если бы проводник не посоветовал духовным лицам захватить с собой фонарики, они бы пробирались фактически вслепую, поскольку в пещере был кромешный мрак. Тем не менее они нашли Хосе Антонио. Мальчик был мумифицирован и помещен в нишу, окруженную фетишами: статуэтками, резьбой, бижутерией, даже бутылками спиртного и сигаретами. Крестьянин указал на дыру в черепе, видимо, проделанную каким-то тяжелым предметом. – Его убили? – прошептал Лэйси. – Да. – Но зачем? И кто? – Виноваты жители той деревеньки, где он жил, – просто сказал Манус. – Во всяком случае, так полагаем мы. Возможно, его дар внушил им животный ужас, и они решили его убить – или же они испытывали такой трепет, что их психика надломилась. И они сочли лучшим вернуть мальчика в обитель Господа. В общем, он умер, и тут история заканчивается. Надеюсь, вы понимаете, отчего мы прибыли тайно, ночью и почему в отношении Анджелы следует принимать меры предосторожности. Наступили неспокойные времена, когда даже невинные ни от чего не застрахованы. Воцарилась тишина. А затем Манус, подавшись через стол, обхватил тяжелыми ручищами приунывших супругов за плечи. – Извините, – проникновенно вымолвил он. – Что-то наша беседа приняла мрачноватый оттенок. Все еще может сложиться хорошо, и вам нужно просто помолиться. Сейчас нам пора, да и вам не мешает выспаться. Утро, как известно, вечера мудренее. Но сперва мы с отцом Фаралдо должны пообщаться с Анджелой. – Она у себя в комнате, – произнес миссис Лэйси. – Думаю, она не спит. Если честно, меня удивляет, что она до сих пор не появилась. Я ее позову. – Предпочтительней, если мы сами поднимемся к ней, – сказал Манус. – Нужно увидеть вашу дочь в естественной обстановке. Ее комната подойдет лучше всего. Практика показывает, что надо уделять внимание подобным мелочам. Миссис Лэйси встала из-за стола. – Я посмотрю, чтобы она держалась прилично, и сообщу, что вы к ней подниметесь.