Петер повращал запястьями. – А какой у меня выбор, Фрак? Ричарда Тео не интересует ничего, кроме власти. Чтобы прибрать клуб к рукам через никому не известных инвесторов… безумие. Но иначе клубу жить не больше трех месяцев! – Я могу продать еще один магазин или взять ссуду в банке, – предложил Фрак. – Я не могу просить тебя об этом, Фрак, ты достаточно сделал для клуба. – Петер тяжело положил руку другу на плечо. У Фрака сделался оскорбленный вид. – Для клуба? Клуб – это ты и я. Мрачное выражение на лице Петера пошло трещинами от ласковой улыбки. – Ты говоришь, как Суне. Это же он вколачивал нам, маленьким: «Клуб – это мы», – изобразил он старого толстячка-тренера. В детстве Фрак и Петер терпеть не могли лета, потому что на это время ледовый дворец закрывался. Они накрепко сдружились на пустой парковке, к ним присоединился Хряк и еще кое-кто – дети, которые не бежали на озеро купаться или играть в войну в лесу. Облезлыми клюшками они дотемна гоняли по асфальту теннисный мячик, расползались по домам с разбитыми в кровь коленками, успев с десяток раз – в воображении – победить в финале мирового чемпионата. Сейчас они, по сути, сидели на той же парковке, потому что именно на ней Фрак построил свой первый магазин. Он тронул висевшую на стене старую фотографию команды и сказал Петеру: – Я не ради клуба, дурак несчастный, я ради тебя. Когда мы двадцать лет назад взяли серебро, когда тебе в конце игры пасанули шайбу, чтобы ты забил последний гол, – помнишь, чей это был пас? Помнил ли Петер? Все помнили. Шайбу послал ему Фрак, а Петер промазал по воротам. Наверное, для Фрака это было «взяли серебро»; но Петера – «проиграли золото». По его вине. Но теперь Фрак вытер глаза тыльной стороной ладони и тихо сказал: – Если бы у меня было сто шансов снова сделать тот пас – я бы раз за разом отдавал шайбу тебе. Я бы все свои магазины продал ради тебя. Потому что именно так надо делать, если в команде есть звезда: положиться на нее полностью. Отдать ей шайбу. Петер не мог оторвать взгляд от половиц. – Фрак, где берут таких верных друзей? Вроде тебя? Фрак гордо покраснел: – В ледовом дворце. Только в ледовом дворце. * * * В «Шкуру» приплелся дряхлый старик. Прежде Рамона никогда не видела его без остальных четверых из «пятерки возрастных». Теперь он как будто постарел на полжизни, словно все эти годы легли на него горбом. – Остальные сюда заходят? – спросил он, имея в виду своих лучших друзей, с которыми он проводил время каждый день, сколько себя помнил. Рамона покачала головой и спросила: – Ты им не звонил? Лицо у старика сделалось несчастное. – У меня нет их телефонов. Год за годом, день за днем пятерка или отправлялась в ледовый дворец смотреть хоккей, или заседала в баре «Шкура» на своей «скамейке возрастных», обсуждая хоккейные дела. У них были одинаковые календари, где год начинался в сентябре. Для чего им было знать телефоны друг друга? Старик растерянно постоял у барной стойки. А потом ушел домой. Он и его друзья были когда-то пятью друзьями, которые каждый день сидели в баре и говорили о спорте. Они не захотели стать пятью друзьями, которые каждый день сидят в баре и просто напиваются. * * * Ребята возле грилей притихли. Лифа за короткое время вырос из того, кого звать никак, в того, с кем не забалуешь. Повышать голос ему не приходилось. – Ублюдка, который только попробует дать Амату хоть банку, сука, пива, хоть одну сигарету, больше здесь не будет. Понятно? Амат, кашляя, с трудом выползал из карьера, барахтаясь в гравии. Закариас, нервничая, стоял чуть поодаль от него, в футболке, заляпанной расплавленным сыром. Когда Лифа забежал к нему сказать, что Амат отправился на горку, Закариас попытался удержать его и угостить горячими бутербродами, но Лифа так глянул на него, что Закариас влез в штаны без единого слова. – Лифа, я просто пришел на вечеринку! – крикнул Амат. – Не лезь не в свое дело. Лифа сжал кулак, но не ударил. Только уныло побрел в сторону Низины. Закариас, помогая Амату подняться, бормотал: – Это же не ты, Амат… – А что такое «я»? Нет никакого МЕНЯ! У меня даже нет КОМАНДЫ, где мне играть? Амат сам услышал, как жалко звучит его голос. Лифа уже снова поднимался по склону, за ним хвостом бежали мальчишки с клюшками в руках. Лифа ткнул одного из них в плечо: – Говори, кто ты есть, когда играешь! Мальчик робко кхекнул, взглянул на Амата из-под челки и прошептал: – Я… это ты. Из волос Амата сыпался гравий. Лифа наставил указательный палец ему в грудь: – Пожалел себя, да? – Ничего я не… – начал было Амат, но Лифа оборвал его и указал вниз, на его дом: – Мы с Заком каждый долбаный день играли с тобой во дворе; ты что думаешь, мы с ним такой уж КАЙФ ловили? Небось Зак с гораздо бо?льшим удовольствием поиграл бы на компьютере! – Да уж, с гораздо… – вставил Зак, и с его футболки посыпался мелкий сырный дождик. Глаза Лифы горели. – Мы играли с тобой каждый день, потому что видели твою суть, Амат. Чем ты можешь стать. – У меня теперь даже нет КОМАНДЫ, я… – снова начал Амат, но Лифа его не слушал: – Тихо! Отсюда тебе надо уйти. Знаешь почему? Потому что сдашься ты или нет – эти вот пацаны будут тебе подражать. Так что давай, мать твою, продолжай тренировки! Потому что, когда ты будешь играть в НХЛ и тележурналисты будут брать у тебя интервью, ты расскажешь, что ты отсюда. Что ты из Низины и кое-чего добился. Об этом узнает каждый наш дворовый шкет. И захочет быть как ты, а не как я. Слезы капали у Лифы с подбородка, но он даже не пытался их вытереть. – Эгоист сраный! Ты хоть понимаешь, что все остальные готовы отдать за твой талант? У Амата дрожали руки. Лифа шагнул к нему и обнял, словно им снова было по восемь лет. Поцеловал в волосы и прошептал: – Мы будем бегать с тобой. Если понадобится, любой здешний балбес будет бегать с тобой все лето. Слова Лифы не были пустой болтовней. Лифа бегал с Аматом до тех пор, пока однажды ночью не рухнул на землю, а когда Амат на спине притащил его в город, бегать с ним начал Закариас. Когда выдохся Закариас, вместо него стали бегать другие. Два десятка балбесов, которые поклялись Амату не курить и не пить, пока он нуждается в товарищах по тренировке. Через десять лет Амат станет хоккеистом-профессионалом, но никогда не забудет этих тренировок. Некоторые из его товарищей по пробежкам к тому времени умрут от пьянки или передоза, другие погибнут в поножовщине или перестрелке, иные сядут в тюрьму, а кое-кто просто махнет на себя рукой. Но иные пробьются к другой жизни, яркой и достойной. И все они однажды узнают, что когда-то летом бегали здесь не просто так. Однажды Амат будет отвечать по-английски на вопросы тележурналиста, и, когда репортер спросит его, откуда он родом, он ответит: «I’m from Низина». И балбесы поймут: он о них помнит. У него не было команды. Зато они стали его армией. 14 Неизвестно кто Петер в одиночестве шел через Бьорнстад. Мимо блока в таунхаусе – квартиры, в которой потерял мать и уворачивался от отцовской скорби, мимо ледового дворца, в котором обрел дом, по берегу озера и через парковку, где нашел своих лучших друзей, Фрака и Хряка. Когда Петер подписал профессиональный контракт, они, перед его отбытием в Канаду, в последний раз сыграли теннисным мячиком на асфальте – как в детстве. Он тогда нервничал до ужаса, а друзья успокаивали: «Да ну! Хоккей – простая игра. Если убрать всю фигню, которую вокруг него нагородили, – трибуны, публику, таблицы и деньги – все просто. Один игрок – одна клюшка. Двое ворот. Две команды». Конечно, все это вдолбил в них Суне, их тренер. К Суне они всегда отправлялись за советом – и жизненным, и хоккейным, тренер был им в большей мере отцом, чем их родные папаши. Туда-то Петер теперь и шел. Через свой город, к своему коучу, чтобы рассказать, что у него появился последний шанс спасти их клуб. От болезни сердца старик похудел на несколько размеров, плечи поникли, футболка с медведем болталась, больше не натягиваясь на животе. У Суне не было ни жены, ни детей – состарившийся генерал, положивший всю жизнь лишь на свои хоккейные войска. «Когда он успел так постареть?» – подумал Петер; Суне, кажется, прочитал его мысли, потому что угрюмо усмехнулся в ответ: – Да и ты больше не розан майский, имей в виду. У ног старика радостно тявкал щенок, старик прикрикнул: «Веди себя как воспитанная собака! Или хоть сделай вид».