— Будьте любезны подождать здесь, — попросил Хью. Под защитой двойных дверей, зал заседаний был звуконепроницаем. Легат открыл внешнюю и осторожно постучался во внутреннюю. Премьер-министр сидел спиной к входу. Лицом к нему, на другом конце длинного стола, располагались министр иностранных дел Галифакс, канцлер казначейства Саймон и министр внутренних дел Хор. Все трое подняли глаза на входящего. В комнате царила полная тишина, если не считать тиканья часов. — Простите, премьер-министр. Главы штабов здесь, — доложил Легат. Чемберлен не обернулся. Он широко расставил руки, опираясь на стол, как будто собирался сдвинуть кресло, чтобы встать. Указательные пальцы мерно отбивали дробь по отполированной поверхности. — Хорошо, — произнес премьер спустя некоторое время своим четким, назидательным, как у старой девы, голосом. — Давайте встретимся снова после возвращения Хораса. Послушаем, что он нам еще скажет. Министры собрали бумаги — применительно к Галифаксу, чья сухая левая рука бесполезно свисала, больше подошло бы слово «сгрести» — и молча встали. То были мужчины в возрасте от пятидесяти до шестидесяти, Большая тройка на пике своего могущества, производившая впечатление скорее сановитостью, нежели физическими параметрами. Легат отступил на шаг, пропуская их. «Они шли, как трое могильщиков, идущих забирать гроб» — так он описал их впоследствии Сайерсу. До него донеслись приветствия, которыми министры обменялись с ожидающими снаружи военными, — приглушенные, угрюмые голоса. — Прикажете пригласить начальников штабов сейчас, премьер-министр? — тихо спросил Легат. Не оборачиваясь, Чемберлен смотрел на противоположную стену. Его птичий профиль приобрел вид жесткий, упрямый, даже воинственный. — Да, конечно, — рассеянно сказал премьер. — Пусть войдут. Легат расположился за дальним концом стола заседаний, близ поддерживающих потолок дорических колонн. Книжные шкафы выставляли напоказ корешки переплетенных в кожу статутов и серебристо-синие тома «Хансарда»[2]. Главы штабов сложили фуражки на столик у двери и заняли освобожденные министрами кресла. Горт, как старший по должности, расположился в центре. Открыв папки и разложив бумаги, все трое закурили сигареты. Поверх головы премьера Легат бросил взгляд на стоящие на каминной полке часы, окунул перо в чернильницу и вывел на листе писчей бумаги: «ПМ и ГШ. 14:05». Чемберлен прочистил горло. — Итак, джентльмены, боюсь, ситуация ухудшилась. Мы надеялись — и чешское правительство согласилось на это, — что передача Судетской области Германии будет осуществлена цивилизованно, посредством плебисцита. К несчастью, накануне вечером герр Гитлер объявил, что не готов ждать даже неделю и в субботу начинает вторжение. Сэр Хорас Уилсон встречался с ним сегодня утром без свидетелей и очень твердо предупредил, что если Франция сохранит верность союзным обязательствам перед Чехословакией — а у нас есть все основания так полагать, — то и нам не останется иного выбора, кроме как поддержать Францию. Премьер-министр надел очки и взял телеграмму. — После привычных разглагольствований и брызганья слюной герр Гитлер, согласно сообщению нашего посла в Берлине, ответил буквально следующее: «Если Франция и Англия нанесут удар, то пускай. Мне это совершенно безразлично. Я готов к любым поворотам. Внесу лишь ясность: сегодня вторник, а к следующему понедельнику мы окажемся в состоянии войны». Чемберлен отложил телеграмму и сделал глоток воды. Перо Легата чиркало по плотной бумаге: «ПМ — последние новости из Берлина — разрыв переговоров — бурная реакция герра Гитлера — на следующей неделе мы окажемся в состоянии войны…» — Разумеется, я продолжу усилия по поиску мирного решения — если таковое существует, — продолжил премьер. — Хотя в данный момент не вижу, что можно сделать. А тем временем, боюсь, нам стоит приготовиться к худшему. Горт оглядел своих коллег: — Премьер-министр, мы набросали меморандум. В нем обрисован наш совместный взгляд на военную ситуацию. Позволите мне зачитать вывод? Чемберлен кивнул. — «По нашему мнению, — начал Горт, — никакое давление со стороны Великобритании и Франции посредством морских сил, сухопутных или воздушных не сможет помешать Германии захватить Богемию и нанести решительное поражение Чехословакии. Восстановление территориальной целостности Чехословакии станет возможным лишь в результате продолжительной борьбы, которая с самого своего начала должна будет принять характер неограниченной войны». Все молчали. Легат отчетливо слышал скрип своего пера, который вдруг показался неестественно громким. — Это кошмар, которого я всегда опасался, — промолвил наконец Чемберлен. — Ощущение такое, что прошлая война ничему нас не научила и мы заново переживаем август четырнадцатого года. Одна за одной страны мира будут втягиваться в конфликт. И ради чего? Мы уже говорили чехам, что если победим, то их нация в нынешнем ее состоянии существовать не будет. Три с половиной миллиона судетских немцев должны получить право на самоопределение. А посему отделение Судетенланда от Германии не сможет стать целью союзников в войне. Так за что будем мы сражаться? — За торжество закона? — предположил Горт. — За торжество закона. Это точно. И если дойдет до края, мы будем драться. Но ей-богу, мне так хочется найти какой-то иной способ уладить эту проблему! Премьер-министр резко провел рукой по лбу. Старомодный стрельчатый воротник подчеркивал жилистую шею. Лицо Чемберлена было серым от усталости. Усилием воли он принял обычный деловитый тон: — Какие практические меры необходимо предпринять? — Согласно уже достигнутой договоренности нам следует немедленно переправить во Францию две дивизии, чтобы продемонстрировать нашу поддержку, — ответил Горт. — На позиции они выйдут спустя три недели, а еще через восемнадцать дней будут готовы вступить в бой. Однако генерал Гамелен недвусмысленно заявил, что до следующего лета в намерения Франции не может входить ничего более серьезного, кроме как символические удары по Германии. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что французы пойдут даже на это. Они останутся за линией Мажино. — Станут ждать, пока мы не подтянем крупные силы, — добавил Ньюолл. — Наши ВВС готовы? Ньюолл сидел с совершенно прямой спиной — узколицый мужчина, тощий как скелет, с седыми усиками. — Вынужден признать, премьер-министр, — сказал он, — что это самое неподходящее для нас время. На бумаге у нас имеется в составе сил обороны двадцать шесть эскадрилий, но всего шесть из них укомплектованы современными самолетами. Одна «спитфайрами», остальные пять — «харрикейнами». — Но воевать они могут? — Некоторые. — Как это? — Боюсь, премьер-министр, что у «харрикейнов» есть технические проблемы с пулеметами. На высоте более пятнадцати тысяч футов они замерзают. — Что вы говорите? — Чемберлен склонился, как будто сомневался, что правильно расслышал. — Мы работаем над решением, но это потребует времени. — Нет, о чем вы на самом деле говорите, маршал авиации, так это о том, что мы потратили полтора миллиарда на перевооружение, по большей части на воздушные силы, а когда приходит срок, наши самолеты оказываются небоеспособны! — Наши планы неизменно исходили из предположения, что конфликт с Германией разразится никак не раньше тридцать девятого года. Премьер-министр снова обратился к начальнику Имперского генерального штаба. — Лорд Горт, способна ли армия сбить с земли большую часть атакующих самолетов? — Боюсь, мы с маршалом авиации находимся в одинаковом положении. В нашем распоряжении всего лишь около трети орудий из того числа, которое мы считаем необходимым для обороны Лондона, и большая часть из них — устаревшие реликты прошлой войны. Не хватает и прожекторов. Нет дальномеров и средств связи… Нам тоже нужен еще год на подготовку. Казалось, уже примерно на половине ответа Чемберлен перестал слушать. Он снова надел очки и стал рыться в бумагах. Атмосфера в помещении сделалась неуютной. Легат продолжал спокойно записывать, приглаживая неприглядные факты канцелярскими оборотами: «ПМ выразил озабоченность достаточностью средств обороны…» Однако отлаженный механизм его ума пришел в расстройство. Перед мысленным взором Хью снова появились его дети в противогазах. Чемберлен нашел, что искал. — По оценке Объединенного разведывательного комитета, к концу первой недели бомбардировок потери в Лондоне составят сто пятьдесят тысяч человек. За два месяца — шестьсот тысяч. — Едва ли это произойдет немедленно. По нашему предположению, главные бомбовые удары немцы нанесут по чехам. — А когда разобьют чехов, что потом? — Мы не знаем. Нам определенно следует начать приготовления и завтра же приступить к эвакуации Лондона. — Какова готовность флота? Первый морской лорд, будучи на голову выше остальных присутствующих в комнате, выглядел весьма внушительно. На седой шевелюре образовалась большая плешь, лицо прорезали глубокие морщины, как бывает от слишком продолжительного воздействия стихии. — Мы испытываем определенный недостаток эскортных кораблей и минных тральщиков. Основные боевые корабли нуждаются в заправке топливом и погрузке боеприпасов; часть экипажей в увольнительных. Нам следует как можно скорее объявить мобилизацию. — Когда это нужно сделать, чтобы вы были готовы к первому октября? — Сегодня. Чемберлен откинулся в кресле. Его указательные пальцы барабанили по столу. — А это означает, что мы объявим мобилизацию раньше немцев. — Частичную мобилизацию, премьер-министр. И вот еще что: этот шаг даст Гитлеру понять, что мы не блефуем и, если дойдет до дела, готовы к драке. Быть может, это заставит его задуматься. — Возможно. А возможно, подтолкнет к войне. Не забывайте: мне дважды приходилось смотреть ему в глаза, и я считаю, что если есть для него нечто совершенно невыносимое, так это потеря лица. — Но если мы готовы сражаться, разве не важно не оставить у него никаких сомнений на этот счет? Будет ужасно, если Гитлер истолкует ваши отважные визиты и ваши искренние усилия сохранить мир как признак слабости. Не эту ли ошибку совершили немцы в четырнадцатом году? Они сочли, что мы не настроены всерьез. Чемберлен скрестил руки и воззрился на стол. Легат не брался истолковать, означает ли этот жест отказ от прозвучавшего предположения, или же премьер обдумывает его. Умно со стороны Бэкхауза польстить ему, подумалось Хью. ПМ почти не подвержен слабостям, но, как ни странно для столь скромного человека, главный его грех — это тщеславие. Часы отсчитывали секунды. Наконец Чемберлен поднял глаза на Бэкхауза и кивнул: — Хорошо. Мобилизация. Первый морской лорд потушил окурок и сунул бумаги в папку. — Мне лучше вернуться в адмиралтейство. Остальные поднялись за ним, радуясь предлогу сбежать. — Вы должны быть готовы к совещанию основных министров сегодня вечером, — окликнул их Чемберлен. — Пока же нам следует воздерживаться от действий или заявлений, способных вызвать общественную панику или поставить Гитлера в положение, откуда не будет пути назад. Даже у крайней черты.