Они практически ничем не отличались от циркачей и даже в город въехали почти так же. Только вместо слонов с жирафами у них были камеры и микрофоны, а вместо клоунов, клеток и канатов – ассистенты режиссера с трейлерами и километрами толстых кабелей. Они возникли из ниоткуда, точно по мановению волшебной палочки, так стремительно, что даже тех, кто ожидал их приезд, он застал врасплох. И когда жители Хенли высыпали на улицы поглазеть на них, даже самые закаленные члены съемочной группы невольно ощутили легкую дрожь предвкушения, какую-то неуловимую атмосферу наэлектризованности, овладевшую городом. Они привыкли к съемкам в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, где местные жители обходили их стороной, сетуя на перекрытое движение и невозможность найти место для парковки и качая головой при виде слепящих прожекторов, из-за которых ночью было светло как днем. В мире существовали места, где съемки фильма были всего лишь досадным неудобством, раздражающей помехой настоящей жизни. Но городок Хенли в штате Мэн к их числу не относился. Уже начался июнь, поэтому народу поглазеть на то, как приезжие разгружают свои грузовики, собралось довольно много. Население города волнообразно возрастало и убывало со сменой сезонов. Зимой постоянные работники слонялись по пустым лавкам, закутанные в сто одежек, призванных противостоять исходящей от воды сырости. Но едва наступало лето, как число здешних обитателей возрастало в четыре-пять раз и поток туристов снова устремлялся в сувенирные лавки, дачные домики и небольшие отели, тянущиеся вдоль побережья. Хенли напоминал исполинского медведя, каждый год впадавшего в спячку на долгие зимние месяцы, чтобы с их окончанием вновь вернуться к жизни. Большинство горожан с нетерпением ждали Дня поминовения[2], знаменовавшего смену сезонов, а вместе с ним и начало всегдашнего трехмесячного наплыва яхтсменов, рыбаков, молодоженов и отпускников. Но на Элли О’Нил все это наводило ужас, и теперь, протискиваясь сквозь толпы людей на главной площади, она в очередной раз вспомнила почему. В мертвый сезон город принадлежал ей. Сейчас же, в этот знойный день в самом начале июня, хозяевами в городе были приезжие. А этим летом все обещало быть еще хуже. Потому что к приезжим должны были присоединиться еще и киношники. В воздухе вились немногочисленные чайки, где-то вдали на яхте зазвонил судовой колокол. Элли поспешила пройти мимо зевак, мимо трейлеров, которые выстроились вдоль ведущей в гавань дороги, точно цыганский табор. В воздухе терпко пахло морем, а из старейшего городского ресторана «Омаровая верша» уже аппетитно пахло жареной рыбой. Джо Габриэль, хозяин ресторана, стоял на пороге, прислонившись к дверному косяку, и наблюдал за суматохой. – Дурдом, правда? – произнес он. Элли остановилась и проследила за его взглядом. У них на глазах к режиссерскому тенту плавно под катил длинный черный лимузин, а следом за ним – фургон и два мотоциклиста. – О, а теперь еще и фотографы, – пробормотал Джо. Глядя на ураган вспышек, которым сопровождалось открытие дверцы лимузина, Элли против воли нахмурилась. – Остается только надеяться, что они съедят очень много омаров, – вздохнул Джо. – И мороженого, – добавила Элли. – Точно. – Он кивнул на ее голубую футболку с вышитым на кармашке именем. – И мороженого тоже. К тому времени, когда Элли добралась до небольшого желтого магазинчика с выцветшей надписью «Карамельная крошка» на зеленом навесе, ее рабочий день уже десять минут как начался. Впрочем, волноваться ей было не о чем; в зале все равно не было ни души, если не считать Квинн, ее самой лучшей подруги и худшей в мире работницы, которая листала какой-то журнальчик, склонившись над прилавком. – Нет, ну ты представляешь, а нам с тобой придется весь день торчать здесь! – вслух возмутилась она, едва звон колокольчика над дверью возвестил о появлении Элли. В зале царила восхитительная прохлада, пахло сахарной ватой; и, как это случалось всякий раз, стоило Элли переступить порог, время словно двинулось вспять и годы один за другим слетели с нее, точно шелуха с луковицы. Ей было всего четыре, когда они с мамой переехали сюда. Они долго-долго ехали из Вашингтона на машине, под завязку нагруженной всем тем, что они взяли с собой, и еще больше отягощенной тем, что им пришлось оставить, и наконец остановились на въезде в город, чтобы уточнить, как проехать к дачному домику, который они сняли на каникулы. Мама спешила, ей хотелось поскорее закончить путешествие, которое началось задолго до того, как они десять часов назад уселись в машину. Но Элли вошла прямиком в дверь и прилипла веснушчатым носом к выпуклому стеклу витрины, так что первым ее воспоминанием из их новой жизни навсегда остались черно-белые кафельные плитки на полу, блаженная прохлада и сладость апельсинового шербета. Элли поднырнула под прилавок и сняла с крючка фартук. – Поверь мне, – сказала она Квинн, – там сейчас делать нечего. Это же настоящий зверинец. – Ну еще бы! – отозвалась та и принялась раскручиваться на своей табуреточке у кассы, пока ее ноги не оказались высоко над полом. Квинн всегда была миниатюрной, и даже когда они были маленькими, Элли чувствовала себя рядом с ней каланчой, долговязой и неуклюжей, к тому же слишком бросающейся в глаза своими рыжими волосами. Стручок и горошинка – так их всегда называла мама, и Элли не раз задавалась вопросом, как же так вы шло, что она не унаследовала от отца ничего, кроме своего дурацкого роста, и это притом, что всю жизнь старалась быть незаметной. – Это, наверное, самое большое событие за всю историю нашего городка, – тараторила между тем Квинн, блестя глазами. – Я бы сказала, что это прямо как в кино, если бы это на самом деле не было кино. – Она схватила с прилавка журнал и взмахнула им в воздухе. – И не какой-нибудь захудалый арт-хаусный проект! В нем снимаются настоящие звезды. Оливия Брукс и Грэм Ларкин. Грэм Ларкин. Он будет здесь целый месяц! Элли прищурилась на фотографию, которую Квинн сунула ей под нос. Это лицо она видела раз тысячу. Темноволосый парень в еще более темных очках, хмурясь, пробирался сквозь толпу фотографов. Она знала, что он приблизительно их ровесник, но в его лице было что-то такое, что делало Ларкина старше. Элли попыталась представить его здесь, в Хенли, – как он скрывается от папарацци, раздает автографы, болтает со своей красоткой-партнершей в перерывах между дублями, – но воображение решительно отказалось повиноваться. – Все считают, что они с Оливией встречаются, ну или будут встречаться, – сказала Квинн. – Но как знать, может, ему больше по вкусу провинциальные девушки. Как думаешь, он когда-нибудь заглянет к нам сюда? – У нас на весь город всего двенадцать магазинов, – пожала плечами Элли. – Так что шансы на твоей стороне. Она принялась мыть под краном ложки для мороженого. Квинн посмотрела на нее: – Неужели тебе ничуточки не интересно? Это же так классно! – Лишняя головная боль, – не поднимая глаз, отозвалась Элли. – Зато покупателей будет много. – Это все равно что ярмарка. – Вот именно! – с торжествующим видом воскликнула Квинн. – А на ярмарках всегда весело. – Только не для тех, кто не любит «русские горки». – Ну, хочется тебе того или нет, а с этой горки тебе никуда не деться, – засмеялась Квинн. – Так что советую пристегнуться. По утрам в магазине всегда было безлюдно; наплыв покупателей начинался не раньше обеда, но из-за царившего сегодня в городе оживления многие заглядывали купить леденцов или освежиться стаканчиком мороженого. Когда до конца смены Элли оставалось уже совсем немного, в зале появился маленький мальчик с мамой. Пока Элли помогала малышу выбрать мороженое, Квинн принялась готовить шоколадный коктейль для его матери, которая увлеченно разговаривала по мобильнику. – Может, мятное с шоколадной крошкой? – предложила Элли, перегнувшись через витрину. Мальчик – на вид лет трех, не старше, – поднялся на цыпочки, чтобы лучше видеть весь возможный ассортимент. – Или с печеньем? Он замотал головой, так что челка упала на глаза: – Я хочу такое, как свинка. – Розовое? – Как свинка, – повторил он снова, но на этот раз уже менее уверенно. – Клубничное? Элли указала на розовый контейнер, и малыш кивнул. – Свинки розовые, – объяснил он ей, пока она накладывала мороженое в маленький стаканчик. – Верно, – согласилась Элли, протягивая ему стаканчик. Но мысли ее были уже далеко. Она думала о письме, которое получила пару недель назад, даже толком не зная от кого. И в нем тоже говорилось о поросенке. Поросенке по имени Уилбур, который, к ужасу своего хозяина, где-то на пикнике стащил хот-дог. «Ну вот, – писал ей незнакомец, – теперь мой поросенок может официально считаться каннибалом». «Ничего страшного, – написала Элли в ответ. – Я буду очень удивлена, если окажется, что в сосиски кладут мясо». Далее последовала длительная переписка на тему того, что на самом деле кладут в хот-доги, с которых, разумеется, они перескочили на другие темы, начиная от любимых блюд до лучшего праздничного меню, и не успела она опомниться, как часы уже показывали почти два часа ночи. И снова они умудрились поговорить обо всем на свете, не говоря на самом деле ни о чем, и снова Элли на следующее утро встала невыспавшейся. Но это того стоило. Вот и сейчас она невольно улыбнулась, вспомнив про их электронную переписку, которая была ничуть не менее настоящей и искренней, чем любое личное общение. Она теперь жила практически по калифорнийскому времени, не ложилась допоздна, чтобы увидеть на экране своего телефона его адрес, постоянно уносилась мыслями на другой конец страны. Она понимала, что это глупо. Ведь они даже имен друг друга не знали. Но уже на следующее утро после того первого письма, отправленного по ошибке, он снова написал ей. «Доброе утро, Э. У нас тут уже поздно, я только что вернулся домой и обнаружил Уилбура дрыхнущим в моем шкафу. Обычно я оставляю его в прачечной, когда ухожу, но парень, который его выгуливает, похоже, забыл закрыть дверь. Ты на его месте наверняка справилась бы лучше…» Элли только выбралась из постели и теперь сидела за столом и щурилась от яркого солнца, бьющего в окно, зевая и улыбаясь неизвестно чему. Она закрыла глаза. «Доброе утро, Э». Разве можно представить себе лучшее начало дня? Она сидела, прокручивая в памяти их вчерашнюю переписку, и чувствовала, как ее переполняет радость. И хотя ей казалось немного странным, что она до сих пор не знает его имени и фамилии, что-то мешало задать ему этот вопрос. Она понимала, что эти два коротких слова неминуемо запустят цепную реакцию: сначала «Гугл», потом «Фейсбук», потом «Твиттер» и так далее, и так далее, пока в результате этих раскопок в недрах Интернета во всей истории не останется ничего таинственного. Наверное, ей были важны не столько факты, сколько все остальное: предвкушение, когда ее пальцы замирали над клавиатурой, или то, с какой скоростью сомнения в том, что она поступает правильно, даже во сне скребущиеся у нее в душе, сменялись ликованием при виде его сообщения. Наверное, в этом незнании было что-то успокаивающее, что-то, отчего все прагматичные вопросы, которые обычно принято задавать, вдруг стали казаться не важными. Она еще некоторое время задумчиво смотрела на экран, потом занесла пальцы над клавиатурой и напечатала: «Привет, Г». Так все и закрутилось. В основе их отношений лежали мелкие подробности, а не факты. И эти подробности были ценнее всего. Элли, к примеру, знала, что ГДЛ – так она стала называть его про себя – как-то в детстве разбил себе лоб, спрыгнув с крыши их семейного микроавтобуса. В другой раз он притворился, будто тонет в соседском бассейне, а потом напугал всех до полусмерти, когда его попытались спасти. Он любил рисовать дома – многоэтажки и небоскребы со множеством окон, – а когда у него было муторно на душе, мог изобразить целый город. Он умел играть на гитаре, хотя и не слишком хорошо. У него была мечта когда-нибудь переехать жить в Колорадо. Единственное блюдо, которое он способен был приготовить, – это горячие бутерброды. Он терпеть не мог переписываться по электронной почте почти ни с кем. Кроме нее. «Ты умеешь хранить секреты?» – спросила она у него в одном из писем, потому что ей было важно это знать. Элли считала, что о человеке можно очень многое сказать по тому, как он хранит секреты. «Да, – написал он в ответ. – А ты?» «Да», – ответила она просто, и больше они к этой теме не возвращались. Всю ее жизнь секреты были для нее тяжким бременем. Но на этот раз все было по-иному. Она чувствовала себя так, словно внутри у нее надули мыльный пузырь, такой невесомый, переливчатый и искрящийся, что она сама точно парила над землей. С того самого первого сообщения прошло всего три месяца, но у нее было такое чувство, будто они переписываются давным-давно. Если мама и заметила в ней какую-то перемену, то ни разу об этом не заикнулась. Если Квинн и считала, что она ведет себя странно, то ни словом об этом не обмолвилась. Так что, похоже, единственным, кто был в курсе, оставался ее собеседник на другом конце страны. Она поймала себя на том, что улыбается, протягивая малышу рожок с розовым мороженым. За спиной у нее что-то громко затрещало и зафырчало, потом послышался звук, больше всего похожий на смачный плевок. Элли обернулась, чтобы взглянуть, что происходит, и ее взгляду открылись последствия молочного взрыва. Потеки коктейля были повсюду: на стенах, на потолке и на полу, но сильнее всего пострадала Квинн. Она дважды сморгнула, потом утерла лицо тыльной стороной руки. На мгновение Элли показалось, что Квинн сейчас расплачется. Вся футболка у нее была в шоколаде, и на волосах тоже был шоколад. Вид у нее был такой, словно она участвовала в грязевых боях – и проиграла. Неожиданно лицо подруги расплылось в улыбке. – Как думаешь, я бы понравилась Грэму Ларкину в таком виде? – Кто же сможет устоять против шоколадного коктейля? – рассмеялась Элли. Мама мальчика отняла от уха телефон. Рот у нее округлился, но она все же нашла в себе силы выудить из кошелька несколько купюр и положить их на прилавок.