Иду по узкой тропинке назад, и вдруг передо мной возникает страшная старуха. Я отшатываюсь, невольно взвизгнув. – Юлаби! – окликает старуха. У меня колотится сердце. Эта старая ведьма в белой ночной сорочке, с длинными, спутанными седыми волосами похожа на призрак покойницы, которую я когда-то знала. – Что ты здесь делаешь? В реальность меня возвращает акцент. Это же мадам Соня! Никогда не видела ее с распущенными волосами, только с пучком. И не подозревала, что волосы у нее такие длинные! И на занятиях она всегда в черном леотаре – а сейчас в ночнушке, хоть уже четыре часа дня. – Я искала вас, – отвечаю я, сама поражаясь тому, как бойко и уверенно вылетает изо рта эта ложь. – Почему же не пошла прямо в студию? – спрашивает она. – Пошла, – новая ложь, – но там было заперто. В руках у нее бумажный пакет с ручками. Вот и доказательство: несет для Марии Фабиолы еду! – Заперто? Быть такого не может! – отвечает она. Из-за русского акцента кажется, что сердится, кому-то делает выговор – то ли мне, то ли не вовремя запертой двери. Мы все еще стоим лицом к лицу на узкой тропе. Одна моя нога в петле шланга: вот-вот он, словно лассо, дернется и обовьет. – Вы слышали о Марии Фабиоле? – спрашиваю я. – Конечно, в новостях все время о ней говорят! – отвечает она. – И ко мне приезжали из газеты. Я сказала, что она была очень талантлива как балерина. Я молча смотрю на нее в упор. Обе мы знаем, что это вранье. – Как вы думаете, что произошло? – спрашиваю я. – Скорее всего, она сбежала со своим парнем, – как ни в чем не бывало отвечает мадам Соня. – Каким? – недоуменно переспрашиваю я. Вот сейчас она назовет имя – и все встанет на свои места! – Не знаю. Но разве у нее не было парня? Я молчу и жду, что она скажет что-нибудь еще. – Дай-ка мне выбросить мусор, – говорит мадам Соня. Мусор? Так в этом бумажном пакете просто мусор! Я смотрю, как она несет пакет к серому мусорному баку в конце тропинки. Опускает туда, потом поворачивается ко мне, на миг взметнув за плечами седую массу волос. Я думаю: может быть, пригласит меня выпить чаю? Но она, не подходя ближе, окидывает меня взглядом с головы до пят. Мама меня учила, что неприлично так разглядывать людей: но, может быть, если перед тобой девчонка, а ты старая русская балерина, то можно? – Что-то ты, кажется, похудела, – говорит она. – Плохо ешь? Я мотаю головой. – Судя по весам, нет. – Весы! – говорит она с таким отвращением, какое обычно приберегает для нацистов, погубивших, как считает мадам Соня, ее карьеру. – Нечего смотреть на весы! Они никогда правду не показывают. Я уже много лет не взвешивалась. «Ты такая худенькая» – обычно с этого начинают люди, когда что-то от меня хотят. Но чего она хочет? – Нам в классе тебя не хватает, – говорит она. – Очень жаль, что такое случилось с твоей подругой. Мадам Соня проходит по узкой тропке мимо меня. Я вжимаюсь в забор, чтобы ее пропустить, и чувствую, как острая щепка колет лодыжку. Дойдя до конца дорожки, она снова оборачивается. Заходящее солнце просвечивает сквозь сорочку, и через тонкую ткань я вижу тонкие бледные ноги. – Ты ведь знаешь, что на каникулах у нас занятий нет? – спрашивает она. Что же, она действительно думает, что я за этим пришла в студию? Что хочу возобновить занятия балетом? – Ах да, – послушно откликаюсь я, пятясь от нее, словно от грабителя в немом фильме. – В самом деле. Я забыла. В магазине комиксов через дорогу какое-то непривычное оживление, и я заглядываю внутрь. Что, если Мария Фабиола там? Если прячется во флигеле, наверняка ей там скучно и хочется что-нибудь почитать! Внутри дюжина ребят, все делают вид, что листают комиксы. Лишь минуту спустя я понимаю, куда они все смотрят на самом деле. Здесь парень из «Морка и Минди»! Стоит у прилавка, листает комикс и смеется. И покупатели, и продавщица – девушка из тех, каких обожают задроты – любители комиксов, с крашеными пурпурными волосами и впечатляющими сиськами, затянутыми в черный топик, – все молчат и пялятся. Слышен только смех актера. Неужели его совсем не смущает, что все бросили свои дела и уставились на него? Похоже, нет. Должно быть, он привык к такому вниманию. Должно быть, ему нравится. Быть может, когда на него смотрят, он чувствует себя особенно живым. Интересно, а я? 16 Рождественские каникулы. В последний, укороченный день у школы выстраиваются в ряд «Вольво». Хотя на улице и холодно, все окна в машинах открыты: матери рассказывают друг другу, куда собираются на праздники. На следующее утро все они улетят: одни – к родне на Восточное побережье, другие – в Аспен или в Тахо кататься на лыжах, третьи – на Мауи или на Ланаи нырять и загорать. Свея проведет первую неделю каникул со своей мрачной подружкой, ее мамой и новым маминым приятелем. Они едут кататься на лыжах в Маммот. Я никуда не лечу. Предрождественские дни я провожу в папиной галерее. Помогаю Арлене сортировать бумаги, а в перерывах иду к шкафчику для специй, открываю один за другим его ящички и вдыхаю запахи. По вечерам хожу мимо дома Марии Фабиолы и стараюсь заглянуть в окно. Во всех окнах горит свет, все занавески задернуты. Как будто ее родители живут в абажуре ночника: видны лишь их тени на белом. Я быстро привыкаю к новому расписанию: встаю рано утром, иду вверх по улице, чтобы забрать газету, смотрю, нет ли новостей о Марии Фабиоле – но новостей нет, – завтракаю вместе с папой, днем помогаю в галерее, вечером отправляюсь на одинокую прогулку по нашему кварталу и непременно прохожу мимо дома Марии Фабиолы. На пятый день каникул, войдя в галерею, я сразу замечаю: что-то изменилось. Шкафчик для пряностей – где он? Он стоял здесь, сколько себя помню; никогда мне и в голову не приходило, что он может исчезнуть! – А где шкафчик? – с сильно бьющимся сердцем спрашиваю я у Арлены. – Кто-то купил, – отвечает она. – Забрали вчера вечером, уже после того, как ты ушла. Отвечает недовольно: сейчас я ее раздражаю. У нее снова эти дни. * * * Свея возвращается из Маммота с белой шеей и густым загаром, начинающимся с подбородка. На вопрос, как все прошло, отвечает: было хорошо, вот только ее подружка вечно всем недовольна и ходит мрачная. Я едва не спрашиваю, как она умудрялась до сих пор не замечать эту основополагающую черту характера своей подруги, но вовремя прикусываю язык, вспомнив, сколько до недавнего времени не знала о Марии Фабиоле. Вечером я сажусь перед телевизором вместе с папой. О Марии Фабиоле сегодня едва упоминают. На экране появляется все то же фото. А затем дикторша переходит к более интересной теме – суете на рождественских базарах. * * * Рождество мы празднуем на шведский манер, в Сочельник. Весь день разрывается телефон: это мамины друзья и родственники из Швеции. Мы едим ветчину, потом мама подогревает глинтвейн и даже позволяет нам со Свеей съесть пропитавшиеся вином ягодки со дна стакана. В восемь отправляемся в церковь на вечернюю службу. Там повсюду свечи и рождественские гимны. Темноволосая девушка в белом играет на арфе. Когда настает время произнести имена людей из нашей общины, нуждающихся в особенной молитвенной поддержке, многие называют имя Марии Фабиолы, а мои папа и мама – еще и имена ее родителей. Потом мы идем домой и садимся в гостиной, за стол с соломенными фигурками коз, которые шведы выставляют на Рождество. Не совсем понимаю эту традицию; к тому же, на мой взгляд, соломенные козы куда больше походят на лошадей. Но сейчас не время задавать вопросы – мне не терпится извлечь из-под елки и развернуть подарки. Надо сказать, Рождество мы празднуем не только по-шведски, но очень-очень экономно. Еще не развернув свертки, по их мягкости я понимаю, что там снова трусы и носки. С камина свисает мой рождественский чулок с именем, написанным с ошибкой: «Йулаби». Его подарил мне несколько лет назад друг семьи. Несмотря на ошибку, заставившую меня сильно разочароваться в американской системе образования, мы им пользуемся: в конце концов, это просто декоративная вещица. Завтра набью этот чулок карандашами. – А у меня сюрприз! – говорит папа. – Он большой, под елкой не поместился! И достает из-за фортепиано прямоугольный предмет размером с картину. Разворачивает – в самом деле картина. Дети играют на пляже. – Как красиво, Джо! – говорит мама. – Это для всей семьи, – гордо объявляет папа. – А кто художник? – спрашиваю я. – Некая Ванесса Белл, – отвечает папа. – А вот кто она – не знаю, надо бы поискать информацию. – Ванесса Белл… – говорю я. – Это мне что-то напоминает![2] – Вообще-то я не люблю таких шуток, но папа обожает каламбуры, и я думаю: пусть этот дурацкий каламбур станет ему рождественским подарком. – О чем это ты? – спрашивает он. – Я писала о ней работу для мистера Лондона, – говорю я. – Кстати, мы так и не выяснили, он не родня Джеку Лондону? – спрашивает мама. – Не родня, – говорю я. – Откуда ты знаешь? – спрашивает мама. – Когда мы с ним разговаривали, он прямо ничего не говорил, но намекал…