Часть 7 из 30 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Многие магазины, в том числе ГУМ, находились на центральной улице — торговой. Я смотрел, как люди разбивают двери и окна, как распихивают друг друга, пытаясь забрать что-то дорогое, как роняют награбленное, не в силах унести всё, что схватили в жадности своей… Было горько смотреть на падение достоинства, наблюдать, как страх и безнаказанность позволяют выползти наружу самой грязи, самым худшим человеческим качествам.
— Мама! Мама!! Мам…
Пронзительный детский крик привлёк моё внимание. Рядом с продуктовым магазином стояла маленькая девочка, укутанная в детскую шубку. В её глазах стояли слёзы; ребёнок отчаянно звал куда-то пропавшую мать.
Меня словно громом поразило, так стало жалко маленького, беспомощного ребёнка. Кроме того, девочка была очень похожа на мою племянницу. Вроде и черты лица те же, и взгляд родной, и даже кричит знакомо. На секунду мне подумалось, что брат почему-то оказался в Ельце. Искал меня?
Нет. К девочке подлетела женщина. Мама? Она подняла на меня глаза, и я понял: нет, не мама. И не женщина, а молоденькая и очень красивая девушка. Наверное, сестра.
Худенькая, белого цвета кожи, с иссиня-чёрными волнистыми волосами, с правильными чертами лица и полными нежно-розовыми губками. Но что больше всего кольнуло моё сердце, так это огромные, светло-карие, невероятно тёплые глаза; посмотрела на меня — и будто солнышко ясное пригрело. Впервые я такие глаза видел.
Мы случайно скрестили взгляды, и девушка не отводила свой секунд десять — значит, я ей тоже глянулся! Уже было собрался шаг навстречу сделать, да ребёнок ещё пуще заплакал, она его подхватила и унесла. А я столбом стоял, вслед смотрел. Проводить бы, так ведь на посту…
— Эх, гарна дивчина, хлопец! Да больно тощая. Но немцу, я слыхал, тощие нравятся, как пить дать, снасилуют.
Бешеная ярость ударила в голову. Я схватил за грудки гадко лыбящегося хохла-сержанта, что выслуживался перед своим взводным и старшиной, планируя занять должность его помощника. Он никогда не лез в бою вперёд и уцелел в Смоленских боях не благодаря мужеству и воинской удаче, а лишь постоянно держась в хвосте.
— Ты, мррразь!!! Ничего святого нет, да? У тебя на родине немец бесчинствует, так ты теперь и здесь драпать хочешь? Нет уж, дудки, не пройдёт! Сегодня же ротному доложу, что панические слухи распускаешь!
Хохол, достаточно крупный, чтобы вырваться, зло бросил в ответ:
— Херой! Только и могёшь перед ротным на цирлах выступать! Ну и беги, стукай!
— Я не стукаю, я тебя, мразь трусливая, предупреждаю: ещё раз увижу тебя в хвосте, лично грохну, хоть ты и не из моего взвода!
— Ой-ой-ой, напужал! Пужалка у тебя не выросла!
Васька вцепился мне в руку:
— Пойдём Гриша, пойдём. Не цепляйся ты с ним, говно не трогают, оно и не воняет. Я эту девушку знаю, её Лерой зовут. Живёт в Засосне. Хочешь, потом познакомлю?
Отойдя в сторону, ответил:
— Хочу, брат, хочу! Да только видишь, не до знакомств сейчас, немец уже припёр. Эх, хоть бы день назад её встретить!
Второй номер внимательно и серьёзно посмотрел мне в глаза:
— Что думаешь, Гриш, оставим город?
Больно мне тогда было сказать правду боевому товарищу:
— Если приказ будет, оставим. Мы военнослужащие, подчиняемся приказам. Скорее всего, командование поостережётся, что город могут в кольцо взять, сам знаешь, фланги у нас слабые. Ведь вся дивизия тогда в ловушке окажется.
Но Василий, качнув головой, ответил:
— А я думаю, что мы воины. И должны землю свою защищать, родных и любимых. Видел плакат: «Родина-мать зовёт»? Моя Родина — здесь. Как же я могу отступить?
— Не глупи. Приказ есть приказ, не выполнить его нельзя.
— Кто-то должен будет прикрывать отход подразделений. Попрошусь в добровольцы, останусь здесь. Покуда жив — враг в моём городе править не станет.
Эх, зря я тогда был с ним столь откровенен. В яростной схватке с вражеским пулемётчиком Василий словно искал свою смерть…
На площади громыхнул разорвавшийся снаряд. Из гаубиц лупят, твари, не иначе. С неприятным звоном посыпались уцелевшие стёкла на витринах магазинов.
— Все в бомбоубежище, бегом!
Город изрыт противоснарядными щелями, а в глубоких подвалах каменных зданий и церквей устроены бомбоубежища. Одно из них располагалось буквально в 20 метрах от нашего поста.
Спускаемся на изрядную глубину, метров шесть, не иначе. Рядом толкаются мальчишки с коньками.
— Эх, пацаны! Куда вас нелёгкая несёт, за коньками под обстрелом?
— Так не купишь их, товарищ командир, а снаряды — ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!
Мальчишки улыбаются, довольные своей удалью. А я вспоминаю тела детей, искорёженные и изломанные — кто-то попал под бомбёжку, кто-то под артобстрел. И хоть сердце давно уже выгорело, но всё равно я не люблю воскрешать перед внутренним взором те ужасные картины; с немцем квитаюсь, когда могу. А ребят этих жалко.
— Балбесы! И откуда вы?
— Да со слободы Чёрной!
— Ёлки зелёные, как вы домой попадёте, весь город под обстрелом!
— Да ходом!
Ответившему мальчишке крепко прилетает в бок. Типа того что: «Молчи, дурак!»
— Так, преступники малолетние! Вы в курсе, что полагается за мародёрство в военное время? Высшая мера! Ну, быстро говорите, что за ход такой?!
— Ничего ты, командир, нам не сделаешь! Тебе за ход узнать надо, а мы не скажем!
Тут уж я посуровел:
— Захочу, ещё как сделаю! Хоть сейчас, у меня такая власть имеется. Я по доброте душевной никого не трогаю, а вам достанется. Возможно, вы располагаете важной оборонной информацией, а утаиваете её!
— Да подземный ход, товарищ командир, — ответил более старший и рассудительный малец, — он под Собором, ниже к реке начинается, камень гранитный рядом с ним стоит, приметный. А заканчивается под Чернослободским мостом через Ельчик.
Нам только к Собору спуститься, пробежать 500 метров, а у реки фрицы нас не достанут.
Информация была интересная, ничего не скажешь. Я сразу доложил взводному, тот передал комбату. Некоторое время спустя Влад подсказал, что информация эта у командования уже имеется.
Позже мы с Василием рассуждали, что за ходы такие подземные? Боевой товарищ предположил, что они сохранились ещё с 17 века — с тех времён, когда город был пограничной крепостью на южной окраине Московского государства. В те времена подземелья связывали все башни крепости, имелся и выход к реке…
— Ну, есть ход, а дальше-то что?
— А то, что если взять десяток бойцов да ходом этим к Владимирской церкви выйти…
— Стоп. Что за Владимирская церковь?
В отличие от меня, лейтенант историей города и его географией не очень интересовался; всё больше бабами.
— Это храм, рядом с которым Василия ранили. Так вот, если пройти к нему, выкурить фрицев с колокольни да самим по Покровской ударить, можно обеспечить успешную контратаку батальона.
Сейчас лицо Влада будто высечено из камня. И где его оптимизм?
— Не знаю, план рискованный…
Взводного можно понять: хоть я и прошу всего отделение, фактически вверенное подразделение сократится примерно на треть. С кем воевать? Ещё сложнее согласовать план с комбатом (комроты ещё как-то подвинется). Ну не любят наши старшие командиры хоть каких-то отступлений от линейной тактики, не любят и боятся. Пытаться атаковать с фланга, попробовать обойти противника — вы о чём?! Решили к врагу перекинуться? Только лобовая атака, только в штыки, да чтоб с криком «ура», да чтобы в рост, не дай Бог, заляжете!
Почему так? Да потому, что с командиров за потери не спрашивают. Батальон комбат угробил — молодец, волевой мужик, крепко дрался! А вот за переход людей к противнику спросят по полной. И никакой самостоятельности у среднего командирского звена за редким исключением нет. Никто также не потерпит даже крохотных отступлений от уставов. А сколько народу погибло только потому, что в начале войны окопы уставами не признавались? Максимум стрелковые ячейки, и то в крайнем случае! Вот и рвут нас немцы, у них-то что наступление, что оборона отлажены идеально…
— Влад! — оборачиваюсь, слышат ли нас бойцы неподалёку? — Да раскрой глаза! У нас иного варианта нет, а мой план имеет хоть какой-то шанс на успех! Хрен с ними, со штабными дуболомами, у них только «давай-давай» да мат через слово. Мы-то за что сражаемся? Перед кем тянемся? Долго ещё нас фрицы гнать будут?
Лицо командира и товарища стало злым. Лейтенант коротко ответил:
— Хватит мораль читать. Сам знаю. Бери своё отделение, вас как раз 9 человек осталось, пробуй.
С ротным и комбатом договорюсь, подавишь пулемётчика на колокольне — будет тебе контратака. Только это… Пулемёт я тебе оставить не могу. У меня всего два ручных вместе с твоим осталось.
— А и не надо, командир, не надо! Фрицевским разживусь! Ты только пистолет мне дай.
Глаза товарища вмиг стали хитро-плутоватыми:
— Какой пистолет? У меня только наган имеется командирский, но его никак нельзя…
— Товарищ лейтенант, — вскрикнул я возмущённо, — я тебе вчера парабеллум трофейный притащил! Вот его и давай, да обе запасные обоймы. Я тебе ещё принесу — он у каждого фрицевского пулемётчика есть!
Делать нечего. Отдал, хоть и чертыхался…
…Древний крепостной ход встретил нас ужасной затхлостью. А пару минут спустя я понял, какую ошибку совершил, не подумав об освещении, — тьма поглотила нас, не оставив никакого просвета.
Под землей ощущение пространства и времени теряется мгновенно. Под ногами что-то хрустит, но что? Щебень, ржавое железо или чьи-то кости? Становится не по себе, и дышать тяжело…
Пара минут движения в быстром темпе (ну, как мне показалось), и я практически выдохся — под землёй не набегаешься. Выбиваются из сил и следующие позади товарищи — я явственно слышу их сбитое дыхание. По спине, лицу и ногам бегут горячие струйки пота, неприятно щекоча кожу; намокшие галифе начинают натирать.
Но не только спёртый воздух и дикая духота терзают нас. Пока бежали, ещё куда ни шло, а сейчас в сердце мерзкой змеёй заползает страх. Ходы кажутся живыми — в них преломляются звуки, доносящиеся сверху, будто в глубине земли живёт какой-то огромный зверь. Перед глазами мелькают страшные видения: крысы, размером с собаку, огромные пауки, ещё какие-то невообразимые чудища… Но самое страшное — ответвления, способные завлечь нас не в ту сторону. Ведь ходов должно быть много! А если мы свернем не туда и заплутаем во тьме древнего подземелья?!
В какой-то момент стена слева действительно оборвалась в ещё один проход. Из него потянуло чем-то неприятным — гнильём, плесенью. Только что там может гнить? Случайно забредшее сюда животное или заблудившийся человек? Но если именно это ответвление — правильное, а плесенью и гнилью тянет от воды?