Она сообщила об этом так, словно считала, что Страйку приятно будет послушать историю про человека из своего великого сыскного братства. – Сейчас-то они женаты, – продолжала миссис Беньян. – Деток только нет, потому что… ну вы сами знаете… Внезапно у нее из-под очков хлынули слезы. Перед ней ожил кошмар тех давних дней, будто на стол перед ними вывалили ведро помоев. – …Лэйнг в нее нож воткнул, – прошептала миссис Беньян. Она исповедовалась ему, как врачу или священнику, открывая гнетущие тайны, какими не поделиться с подругами, а он уже знал худшее. Когда Маргарет Беньян вновь стала рыться в сумке в поисках носового платка, Страйк вспомнил пятна крови на простынях, содранную кожу на запястье. Слава богу, мать не могла заглянуть к дочери в голову. – Он нож ей туда воткнул… они пытались… ну вы понимаете… лечиться… – Миссис Беньян судорожно всхлипнула; тут перед ними появились тарелки с едой. – Зато они с Беном всегда отпуск чудесно проводят, – отчаянно зашептала она, вытирая мокрые щеки и приподнимая очки, чтобы промокнуть глаза. – И стали заводчиками… заводчиками… немецких овчарок. Даже проголодавшись, Страйк не сразу смог взяться за нож и вилку после разговора о судьбе Роны Лэйнг. – Но у нее ведь был ребенок от Лэйнга? – спросил он, вспомнив слабый плач младенца рядом с истекающей кровью, обезвоженной матерью. – Ему сейчас должно быть… сколько? – Он у…умер, – прошептала миссис Беньян, роняя капли с подбородка. – В младенчестве. С рождения слабеньким был. Это случилось через два дня после того, как Донни посадили. А Донни… Донни… позвонил ей из тюрьмы и сказал, что знает: это, мол, она ребенка убила… убила… а он выйдет и за это ее прикончит… Страйк на мгновение положил свою широкую ладонь на плечо безутешной женщины, а потом встал из-за стола и направился к молоденькой барменше, наблюдавшей за ними с раскрытым ртом. Для такого субтильного создания, какое сидело с ним рядом, бренди был бы чересчур крепким, но тетя Джоан, к примеру, которая была лишь немногим старше миссис Беньян, всегда верила в целебные свойства портвейна. Страйк взял одну порцию и вернулся со стаканом к своей собеседнице: – Вот, выпейте. Наградой ему стали новые потоки слез, но после многократных утираний промокшим носовым платком она все же выдавила: «Вы очень добры» – и пригубила портвейна, моргая покрасневшими глазами и слегка всхлипывая. – У вас есть какие-нибудь соображения, куда мог отправиться Лэйнг после появления у Роны? – Да, есть, – прошептала она. – Бен навел справки по своим каналам, через службу контроля за УДО. Судя по всему, отправился он в Гейтсхед, только не знаю, надолго ли. Гейтсхед. Страйку вспомнился Дональд Лэйнг, найденный по интернету. Значит, он перебрался из Гейтсхеда в Корби? Или это разные лица? – Как бы то ни было, – заключила миссис Беньян, – к Роне с Беном он больше не совался. – Еще бы, – сказал Страйк, берясь за нож и вилку. – Соваться туда, где полицейский и немецкие овчарки… он себе не враг. Ее, вероятно, приободрили и утешили эти слова; с робкой, слезливой улыбкой она попробовала макароны с сыром. – Они поженились совсем молодыми, – отметил Страйк, пытаясь собрать любые сведения, которые проливали бы свет на связи и привычки Лэйнга. Маргарет Беньян кивнула, сглотнула и ответила: – Слишком молодыми. Она стала с ним встречаться в пятнадцать лет, и мы, конечно, этого не одобряли. Про Донни Лэйнга разное болтали. Одна девочка говорила, что он взял ее силой на дискотеке юных фермеров. Это сошло ему с рук: полиция сочла, что улик недостаточно. Мы пытались Рону предостеречь, что он до добра не доведет, – вздохнула мать, – да только она еще сильней упрямилась. Она у нас всегда своевольной была, Рона. – Вы хотите сказать, что он уже обвинялся в изнасиловании? – уточнил Страйк. Рыба с картофелем оказалась приготовлена отменно. Народу в пабе прибывало, чему Страйк был только рад, потому что они с миссис Беньян больше не привлекали внимания барменши. – Вот именно. Семейка у них – не приведи господь, – сказала миссис Беньян с чопорным провинциальным снобизмом, который Страйк хорошо знал по собственному детству. – Эти братья – сплошное хулиганье, с полицией не в ладах, а Донни хуже всех. Родные братья его терпеть не могли. Да и мать недолюбливала, если честно. А еще ходили слухи, – в порыве откровенности добавила она, – что отец-то ему не родной. Родители вечно собачились, расходились, и где-то мать его нагуляла. Болтают, кстати, что с местным полицейским. Уж не знаю, правда это или нет. Полицейский куда-то переехал, а мистер Лэйнг в семью назад вернулся, но Донни всю жизнь шпынял, я точно знаю. На дух его не выносил. Говорят, знал, что Донни не от него. А парень крупный уродился. Прямо великан. Его в младшую семерку взяли… – В семерку? – В команду по регби, – пояснила эта хрупкая пожилая женщина, удивляясь, что священная страсть Мелроуза оказалась для Страйка пустым звуком. – Да только скоро выгнали. Дисциплину нарушал. А через неделю кто-то весь «Гринъярдз» изрыл. Стадион для регби, – добавила она в ответ на непостижимое уму невежество англичанина. От портвейна у нее развязался язык. Речь полилась сплошным потоком. – Тогда он в бокс переметнулся. Краснобай был первостатейный. Когда Рона с ним связалась – ей пятнадцать стукнуло, ему семнадцать, – многие мне говорили, что не такой уж он плохой парнишка. Да-да, – покивала она, заметив недоверие Страйка. – Кто его близко не знал, тот попадался на его удочку. Когда ему требовалось, он все свое обаяние в ход пускал, Донни Лэйнг. Вот поспрошайте Уолтера Гилкриста, какой он был обаятельный, Донни Лэйнг. Гилкрист уволил его со своей фермы за вечные опоздания – и что вы думаете? Кто-то ему после этого сарай поджег. А Донни опять вышел сухим из воды. И ведь его вины в порче стадиона тоже не нашли, о, я-то знаю, чему можно верить, а чему нет. Рона слушать ничего не хотела. Считала, она одна его видит в истинном свете, а другие не понимают и уж не знаю что. Дескать, все мы узколобые, против него настроены. Надумал он в армию завербоваться. Я про себя и говорю: скатертью дорожка. С глаз долой – из сердца вон. А он вернулся. Обрюхатил ее, но ребеночка она потеряла. Рона тогда обиделась, потому как я сказала… – Маргарет Беньян осеклась, но Страйк и без того представлял, что она могла сказать. – Он тогда со мной разговаривать перестал, а она возьми да и выскочи за него, когда он повторно в отпуск приехал. Нас с отцом приглашения не удостоили, – сказала она. – А молодые на Кипр вместе уехали. Но я-то знаю: это он кошку нашу убил. – Что?! – поразился Страйк. – Это он, как пить дать. Мы перед свадьбой дочке говорили: Рона, ты совершаешь роковую ошибку. В тот вечер кошечку нашу было не дозваться. А наутро подбросили нам ее на задний двор, мертвую. Ветеринар сказал – задушили. На плазменном экране Димирт Бербатов, в ярко-алой форме, праздновал гол, забитый в ворота «Фулема». В воздухе загремели шотландские голоса. Люди чокались, звякали столовыми приборами, а собеседница Страйка рассказывала о смертях и увечьях. – Я знаю, это он. Это он кошечку убил, – неистово твердила она. – А что он сотворил с Роной и с младенцем! Это же ходячее зло. Ее пальцы, повозившись с застежкой сумки, достали пачку фотографий. – Муж мне пеняет: «Зачем ты это хранишь? Сожги». А я все думаю: может, на что-нибудь и сгодятся. Держите. – Она сунула фотографии Страйку; тот не стал отказываться. – Теперь пусть у вас хранятся. В Гейтсхед. Вот куда он поехал. Позже, когда она ушла со слезами и благодарностями, Страйк расплатился по счету и направился к «Миллерам Мелроуза» – семейной мясной лавке, которую приметил во время прогулки по городу. Там он накупил пирожков с олениной, которые, как он догадывался, намного превосходили все то, чем можно будет поживиться в привокзальном буфете перед отъездом в Лондон. На стоянку он вернулся кратчайшим путем, через улочку, где цвели чайные розы, и в который раз вспомнил татуировку на мощном предплечье. Когда-то, много лет назад, для Донни Лэйнга кое-что значила принадлежность к этому милому городку, окруженному фермерскими угодьями и украшенному трехглавой горой Эйлдон-Хилл. Однако же из него не вышло ни землепашца, ни командного игрока; он ничем не украсил место, которое, похоже, гордилось своей обязательностью и порядочностью. Мелроуз выплюнул того, кто губил младенцев, душил кошек, портил спортивные площадки, а потому Лэйнг нашел себе прибежище там, где многие мужчины находили как спасение, так и неизбежное возмездие: в британской армии. Она привела его в тюрьму, а когда его исторгла тюрьма, он попытался вернуться домой, но оказался никому не нужен. Нашел ли Дональд Лэйнг более теплый прием в Гейтсхеде? Перебрался ли оттуда в Корби? Или же все это были, размышлял Страйк, втискиваясь в малолитражку Хардэйкра, промежуточные пункты на пути к Лондону и к Страйку? 17 The Girl That Love Made Blind[34] Утро вторника. Чудо уснуло – ночь, видишь ли, тяжелая выдалась. Плевать, конечно, хотя пришлось для виду посочувствовать. Он сам уболтал Чудо пойти прилечь, и когда оно задышало глубоко и ровно, он какое-то время смотрел на это недоразумение, воображая, как оно будет задыхаться под его хваткой, таращить открытые глаза и постепенно синеть… Убедившись, что Чудо не проснется, он на цыпочках вышел из спальни, натянул куртку и выбежал на раннюю утреннюю свежесть, чтобы найти Секретутку. За минувшие дни он впервые решил пойти по следу, но уже не успевал перехватить добычу на станции метро возле ее дома. Лучшее решение – спрятаться на подходе к Денмарк-стрит. Он увидел ее издалека: землянично-рыжеватые локоны безошибочно узнавались в любой толпе. Сразу видно: эта пустышка любит выделяться, а иначе прикрыла бы голову или покрасила свою гриву. Им всем, всем без исключения, только того и нужно – привлечь к себе внимание; ему ли не знать. С ее приближением безошибочный нюх на чужое настроение подсказал ему: что-то с ней не то. Тащится понуро, сутулится, не замечает других конторских крыс, что снуют рядом, сжимая свои сумчонки, стаканчики с кофе и мобильники. Пройдя буквально впритирку к ней, только в противоположную сторону, он мог бы втянуть носом ее духи, если бы не уличная суматоха, пыль и загазованность. В его планы входило остаться незамеченным, а все же злость взяла, когда эта сучка даже не покосилась в его сторону, как будто он фонарный столб. Он-то ее выделил из всех, а она на него – ноль внимания. Зато ему удалось сделать открытие: она плакала, причем долго. Уж он-то знал, как это определить, – сто раз видел: физиономия опухшая, дряблая, глаза красные, слезы-сопли текут, нытье беспрерывное, и так всегда. Каждая блоха жертву изображает. Убил бы, чтоб только заткнулась. Развернувшись, он двинулся за ней следом; до Денмарк-стрит оставалось совсем немного. Женщин, когда они сильно расстроены или напуганы, вот как эта сейчас, можно брать голыми руками. Забывают все привычные меры защиты от таких, как он: сжимать между стиснутыми пальцами связку ключей, держать наготове мобильник, нащупывать в кармане брелок с тревожной кнопкой, держаться в стаде. Ищут доброе словечко, дружескую участливость. Именно так он и приручил Чудо. Когда она свернула на Денмарк-стрит, откуда наконец-то, после восьми суток бесплодного ожидания, убрались газетчики, ему пришлось ускорить шаги. Повернув ключ в замочной скважине, она скрылась за черной дверью. А ему-то что делать – ждать? Или она будет торчать весь день со Страйком? Хотелось бы надеяться, эти двое своего не упускают. Да наверняка. С утра до вечера наедине в четырех стенах – чем еще заниматься? Углубившись в какую-то подворотню, он достал мобильный, а сам не спускал глаз с окна третьего этажа дома номер двадцать четыре. 18 I’ve been stripped, the insulation’s gone. Blue Öyster Cult. «Lips in the Hills»[35] Впервые Робин переступила порог конторы Страйка наутро после своей помолвки. Сегодня, отпирая стеклянную дверь, она вспомнила, как новенький сапфир у нее на глазах потемнел, а потом Страйк выскочил из офиса и ненароком едва не отправил ее катиться кубарем по железным ступенькам. Теперь кольца не было. Полоска кожи на пальце сделалась сверхчувствительной, как будто там стояло клеймо. Робин принесла с собой небольшую дорожную сумку со сменой одежды и всякими необходимыми мелочами. Здесь реветь нельзя. Не смей распускаться. Робин машинально выполнила утренние действия: сняла пальто, повесила его вместе с сумочкой на крючок у входа, налила в чайник воды и щелкнула выключателем, а потом затолкала дорожную сумку под свой рабочий стол, подальше от глаз Страйка. При этом она постоянно себя проверяла, чтобы ничего не забыть, и не ощущала своей телесной оболочки, как будто превратилась в привидение, чьи холодные пальцы проходят сквозь ручки сумок и стенки чайников. Отношения, длившиеся девять лет, рухнули за четыре дня. Четыре дня нагнетания враждебности, обид и взаимных обвинений. Некоторые из них, как стало ясно задним числом, не стоили выеденного яйца. «Лендровер», скачки «Гранд-Нэшнл», взятый с собой ноутбук. В воскресенье они грызлись о том, чьи родители будут платить за аренду свадебного лимузина, и разговор вновь уперся в мизерную зарплату Робин. В понедельник утром, садясь в «лендровер», чтобы отправиться в обратный путь, Робин и Мэтью почти не разговаривали и потом всю дорогу молчали. А вчера вечером, уже дома, в Уэст-Илинге, у них вспыхнул ожесточенный спор, после которого все прежние раздоры показались сущим пустяком, всего лишь предупредительным толчком перед беспощадной сейсмической катастрофой. Страйк вот-вот спустится. Из квартиры этажом выше доносились его шаги. Робин знала, что не имеет права выдавать свою растерянность и нервозность. Работа – это единственное, что удерживало ее на плаву. В ближайшие дни предстояло найти съемную комнату: при той мизерной зарплате, которую она получала у Страйка, о чем-то большем нечего было и мечтать. Робин попыталась представить себе будущих соседей. Как будто возвращалась в студенческое общежитие. Сейчас не время об этом думать. Заварив чай, Робин спохватилась, что забыла жестяную банку чайных пакетиков «Беттиз», купленную после завершающей примерки свадебного платья. Эта мысль уже было расстроила ее, но, собрав всю волю в кулак, Робин удалось сдержать слезы, и она поставила кружку рядом с компьютером, готовая заняться разбором писем, скопившихся за неделю, пока офис был закрыт.