— Тюрьма есть тюрьма, — неуверенно возразил журналист. — А помпадуры ваши на этом фоне как раз выразят свою убогость. Их бурная жизнь проявится обратной стороной. — Вот-вот! — засветился весь, бурно радуясь, председатель. — В тюрьме их запечатлеть с жёнами, другим неповадно будет! А вот поездка на низа ни к чему. Вместо неё спокойно у нас, в исполкоме, с людьми пообщайтесь, с товарищем Носок-Терновским побеседуйте. А насчёт настоящего ловца я вам вот что скажу… — Васёнкин изобразил заговорщицкий вид. — Есть у меня один. С отцом ещё на Каспий ходил. В совершенстве знает ситуацию и в Тумаке, и на Белинском банке, и на промыслах, что к самым раскатам подступают. Он дневал и ночевал там, где сваливает Волга воды свои мутные в изумрудную гладь великого Каспия. — Хорошо сказано, — ткнулся в свой блокнот Кольцов и стал записывать. — Ну и что ваш ловец? — А сведу вас с ним у себя в кабинете. Он за два-три часа на все ваши каверзные вопросы ответит, а кроме того, про лотос — цветок чудесный наш — расскажет. Так что в накладе не останетесь. Как, по рукам? — уверенный в согласии, Васёнкин и руку вверх занёс удариться с рукой журналиста. — И ехать никуда не надо! — радостно зашумели вокруг. — Сутки ведь зазря потеряете! — Какие сутки? Больше! Вдруг непогода или мотор подведёт? — Это ж завтра ехать надо, чтобы подстраховаться! Никаких бесед тогда и с Носок-Терновским, и в исполкоме не видать! — Нельзя рисковать! Теплоход столичный ждать не станет! Уйдёт в Москву в положенное время без вас, если припозднитесь! — На поезде догонять придётся! Засмеялись многие вместе с Васёнкиным. Сумрачными были лица у двух людей — журналиста и начальника ОГПУ. Когда веселье улеглось, Кольцов поправил очки, поднялся: — Нет. Обманывать не имею права. Журналист — моя профессия. Вы же сами верить мне перестанете после такого. — Правильно, — пожал ему руку Кастров-Ширманович. — Езжайте. И лучше будет, если выедете завтра утром. Вернётесь раньше, успеете со всеми другими своими делами. — Главное, в тюрьму успеть, — на глазах ожил Кольцов после такой поддержки, — для окончательного разговора. Товарищ Носок-Терновский не обидится и меня поймёт. Я с ним в Москве встречусь не раз, мы его вопросы там обсудим. — В тюрьму — так в тюрьму, — продолжил начальник ОГПУ. — Народ доставить на свидания я беру на себя, как обещал. И с транспортом вам помогу по Волге к раскатам добраться, если у Тараса Семёновича ничего не имеется. — Подковыриваешь… — поднялся Васёнкин. — Транспортом обеспечу. — Нет уж, — не дал договорить ему начальник ОГПУ, — раз я взялся за это, то до конца. Свистунов! — крикнул он в коридор. — Оперполномоченный Свистунов! — Есть! — вбежал в кабинет дежурный. — Готовь судно. Завтра в пять часов утра берёшь на борт товарища журналиста и полностью в его распоряжение. — Есть! — вскинул руку дежурный. — Каков маршрут? — К промыслам на низа. — Где брать пассажира? — Из гостиницы, — буркнул Кастров-Ширманович. — Так не годится, — запротестовал Васёнкин, растерявшийся от неожиданного поворота событий. — Раз вы всё берёте на себя, оставьте мне товарища Кольцова хоть сегодня. А то и не знаю, когда теперь увидимся. — Он обнял Кольцова за плечи и попытался прижать к себе. — Ночуйте у меня. Зачем вам казённая гостиница? Тараканов кормить? — А что? — улыбнулся тот. — Я, пожалуй, не возражаю. По домашней подушке соскучился. — И подыму завтра рано утром сам, — заверил председатель начальника ОГПУ, попытавшегося возразить. — У меня не проспит. Тому не оставалось ничего другого, как развести руки. Народ стал расходиться. Последними после крепких рукопожатий расстались с начальником ОГПУ журналист с председателем. — Я Свистунову прикажу, чтоб пожитки ваши и аппаратуру сейчас перевёз из гостиницы на теплоход, в вашу же каюту. Пусть сдаст под ключ, — прощаясь, сказал Кастров-Ширманович. — На всякий случай, если вдруг опаздывать будете. — Конечно, — подумав, согласился Кольцов. — Но я успею. Непременно успею. Мы ещё увидимся. — Какие могут быть возражения? — хлопнул его по плечу начальник ОГПУ и позвал к себе Свистунова: — Ты задачу смекаешь? — когда тот возник на пороге, спросил начальник. — Дверь-то прикрой. Все ушли? — Так точно, ушли. — Значит, смекаешь?.. — Никак нет! — Да не ори ты, ночь уже, — выругался Кастров-Ширманович. — Подойди ближе. Оперуполномоченный, недоумевая, подчинился. — Я за тобой, Свистунов, давно приглядываю. Заметь, в дежурке теперь сидишь, а остальные в мыле бегают. Я не Трубкин, вольностей не позволю. — Так точно, товарищ начальник! — вытянулся тот, как смог. — Что услышишь сейчас здесь, забудь… — Есть! — Да не ори ты, говорю, болван!.. Завтра тебе везти журналиста. Где вы остановитесь, что будете делать, доложишь потом точка в точку. Сломаться можешь, заблудиться в жилках[50], плутать — это твоё дело, но привезти назад Кольцова ты должен за двадцать — пятнадцать минут до отхода в Москву столичного теплохода. Не раньше! Прямо туда и подъедешь. Я сам ждать буду, только ко мне его не веди, тащи сразу на теплоход. — Не понял… — побледнел Свистунов. — Дурак!.. Не дрожи раньше времени. Аварию какую-нибудь сообрази в дороге, чтобы раньше не приплыть! Но гляди!.. Не утопи его там. — Он плавать-то умеет? — начал понимать оперуполномоченный. — А шут его знает! — хмыкнул начальник. — Нашёл что спрашивать. Живым доставишь назад и здоровеньким, каким возьмёшь. Но учти, повторяю: за двадцать — пятнадцать минут до отхода теплохода. Не раньше! И прямо к пристани! — Есть! — Стой! Чуть не забыл. Тут у него блокнотик какой-то мелькал, пусть он утонет случайно… Ну, не мне тебя учить. — А фотоаппарат, если возьмёт? — Свистунов входил в роль. — Аппарат?.. Ему место тоже на дне. В Москве новый купит. Часть четвёртая. Плаха, топор да колокол I С некоторых пор большое число вопросов на Оргбюро[51] не выносилось. Один-два, и то засиживались допоздна, ночи не хватало, разъезжались чёрные лимузины из Кремля под утро. Избираемым обычно председателями заседаний Молотову и Кагановичу Сталин однозначно дал понять, что начинать следует ближе к вечеру: отсидел аппаратчик днём своё положенное, отстоял вахту, как рабочий у станка, пожалуй, голубчик, теперь исполнять то, что партией поручено в порядке ответственной нагрузки, борись с собственными прорехами, истребляй разгильдяйство, бюрократизм, чванство, воспитывай других да сам извлекай уроки — делай то, что в основное время просмотрел, справиться не смог, ошибся в товарище, оказавшись на поверку чинушей или неумехой, а то и откровенным негодяем, врагом. Сам же Генеральный секретарь[52] нередко, а последнее время всё чаще и чаще, ссылаясь на серьёзную занятость, а то и не объясняя причин, появлялся на заседаниях от случая к случаю, внезапно и с большим запозданием. Кивал председателю, приметившему его в дверях, успокаивая, помахивал ладошкой, мол, продолжай, продолжай, не стоит прерываться, скромно устраивался в сторонке где-нибудь на свободное местечко и затихал, весь внимание. «Ну, прямо под Ленина косит Коба! — зло жевал усы Каганович. — Ему бы карандаш в руки и тетрадку на коленки!..» Но Сталин ничего не записывал в таких случаях. Он вообще не любил писать. Во-первых, из-за больной руки, а во-вторых, ему достаточно было гениальной головы, которая всё запоминала. Коба не записывал ничего… Прервавшееся на какие-то секунды заседание возобновлялось, как ни в чём не бывало, смолкал неуместный шёпоток в рядах, прекращались испуганные переглядывания, вызванные появлением вождя, однако бездействовал Сталин недолго. Будто заранее зная, удивительно быстро сориентировавшись, как и по какому поводу кипят страсти, встревал сам, задавал бьющие в цель каверзные вопросы, безапелляционно перебивая и докладчика, и самого председателя заседания. Так что скоро всё кончалось тем, что заявившийся будто случайно, ненароком, под самый конец дискуссии и жарких прений Сталин подымался с места, высказывая собственное мнение, в корне отличное от почти состоявшегося, завладевал всей аудиторией и, становясь центральной фигурой, подымался из зала на трибуну, заслоняя кряжистой спиной и выступавшего, давно закрывшего рот, и хмурого председателя, по существу, возвращая завершённую обсуждением проблему на новые круги, переворачивая, казалось бы, выстраданное, выспоренное, на свой, собственный лад. Кипевшая дискуссия меняла русло, проблема неожиданным образом меняла характер, вопрос клонился к совершенно иному решению. «Двухсотпроцентный сталинист», как некоторые завистники его называли, Лазарь Каганович первым изменял позицию, присоединяясь к вождю. Оппонентами оставаться никто уже не осмеливался… После, наедине, раздумывая и досадуя, Лазарь с запозданием подозревал, что тактика Кобы, начиная с первого шага внезапного появления, с выверенным до секунды опозданием, неслучайна — совпадение всех мелочей в нужный момент слишком удачно. Он готов был поклясться, что с помощью специальной аппаратуры извечного его конкурента и врага Еноха Иегуды Коба тайно подслушивает весь ход нужного ему заседания Оргбюро с самого начала, находясь где-то поблизости от зала, а поймав момент, безошибочно наносит удар. Однако зачем подставляет при этом его, верного соратника?!.. Рвало душу и тревожило — Коба перестал доверять ему и Молотову, последним из преданных партийцев, которые ещё надеялись на его взаимность. Завести прямой разговор об этом Лазарь опасался, реакция могла быть непредвиденной, на положительные эмоции рассчитывать не приходилось. После коварных и подлых ударов Троцкого, посмевших называть себя «ленинской гвардией» Радека и Пятакова, Раковского, Иоффе, Крестинского и других отщепенцев, организовавших секретное совещание в одной из пещер Кисловодска и принявших «Декларацию 46-ти» с требованием погнать из руководства партии Михаила Калинина и Вячеслава Молотова, заменив их в Секретариате ЦК Троцким и Зиновьевым, Коба затаился, окружил себя охраной Иегуды, прекратив былые откровения даже с Лазарем и Орджоникидзе, считавшимся первым его другом. Коба не доверял никому и подозревал всех… Кстати, опасения его не были напрасны. Скоро последовало предательское выступление Николая Бухарина, к которому Сталин был настолько привязан, что ласково именовал его «бухарчиком», но этот любимчик вдруг совершил тайный визит к непримиримому врагу Кобы Льву Каменеву, долго беседовал, расставшись лишь под утро. Люди Иегуды доложили, что Бухарин обсуждал с Каменевым возможности изменения состава Политбюро, в этот раз замышлялось убрать Орджоникидзе и Ворошилова. Не опасаясь прослушки и уверенный в своей безнаказанности, «бухарчик» высказал полное недоверие Кобе, заявив, что при первом удобном случае грузин перережет всем глотки. Обстановка накалилась до чрезвычайной. Лазарь понимал, что Коба на грани психического срыва, что загнан травлей в угол, что без верных соратников, которыми прежде всего он считал себя, Молотова, Орджоникидзе, Ворошилова, Калинина, Кобе не справиться с врагами внутри партии, но Сталин полностью отдался под опеку подлого Иегуды, коварство которого известно, ибо, заполучив из рук вождя неограниченные полномочия, тот возомнит себя великой личностью. А тогда недалеко и до самого худшего: Иегуда (Каганович был в этом уверен) способен решиться на партийный переворот. Для этого он собрал достаточно сил и тайных соратников в ГПУ. Переживая отчаянную ситуацию, Лазарь не находил выхода. Её должен был решить сам Коба, разрубив, как некогда Александр, «гордиев узел»[53], одним махом покончив и с оппозицией, и с кичившимся уже своей властью Иегудой, но вождь продолжал выжидать и гнуть опасную стратегию, проявлением которой были и причуды, устраиваемые в Оргбюро. Вот и в этот раз, когда на заседании должен был рассматриваться ответственный вопрос «О положении в Астраханской партийной организации», Сталин долго отмалчивался на вопросы Молотова и Кагановича, как обычно пришедших к нему предварительно обсудить ситуацию. Тем не терпелось согласовать принципиальные позиции, оговорить степень ответственности местных руководителей, меры их наказания. Ничего толком не ответив, сославшись на серьёзное совещание с военными, вождь в который раз высказал сомнение насчёт собственного присутствия, набил трубку, задымил и принялся прохаживаться по кабинету. Глаза его метали молнии и после третьей или четвёртой затяжки, не сдержавшись, он разразился бранью, что без него в ЦК не осталось людей, способных проводить ленинские принципы в работе с кадрами, разучились бороться с расхлябанностью и наглым оппортунизмом. Молотов, как обычно, вспыхнул, опустил заалевшее лицо, Лазарь по привычке дёрнулся, готовый пуститься в свару, но Сталин уже отвернулся, пренебрежительно отмахнулся ладошкой, пресекая любые возражения, зло бросил через плечо: — Читал я справку краевой Контрольной комиссии… Ни серьёзного анализа не увидел, ни партийного подхода. Сплошь мазня, бедлам и сплетни! Базарная склока, слушай!.. Непонятно было, обращался ли вождь к Молотову или Кагановичу, но развернулся резко к обоим: — Складывается такое впечатление, что проверяющие занимались собиранием скабрёзных историй, а не пытались уяснить, почему нэпман одержал вверх над местным партийным активом, превратив из целой организации гнойник за короткий промежуток времени! Только в постель к некоторым аппаратчикам не лазили, а то ведь натуральный «Декамерон»[54] получается!.. Кто на заседании из Центральной контрольной комиссии собирается выступать на Оргбюро? — Назаров записался, — Молотов сделал неуверенный шаг к Сталину.