– Нет! Сначала я заиграл, а потом запел, продолжая играть и немного позируя. – Теперь твоя очередь, – сказал я, повторяя мелодию, и повернулся к Мишелю. Он смутился, но потом начал напевать, как я его просил. – У тебя хороший голос, – заметил я. А потом, чувствуя вдохновение, снова заиграл и велел Мишелю петь: – Это сделает меня счастливым. И он снова запел, а потом запели мы вместе. – На следующей неделе я начну брать уроки фортепьяно, – заявил Мишель после. – Хочу, чтобы оно снова стало частью моей жизни. Может быть, даже научусь писать музыку. Интересно, он так говорит, чтобы привести меня в хорошее расположение духа? – Ты позволишь мне быть твоим учителем? – спросил я. – Конечно. Что за глупости. Вопрос в том… – О, молчи! Затем я попросил его сесть и заиграл каденции Бетховена и Брамса к ре-минорному концерту Моцарта. – Превосходно! – воскликнул я, чувствуя, что две эти каденции получаются у меня великолепно. – Есть еще много других. Одну даже сочинил сын Моцарта. Я играл. Он слушал. А потом в порыве вдохновения я сымпровизировал собственную версию. – Если хочешь, я могу продолжать до бесконечности. – Как бы и я хотел вот так вот играть. – И будешь. Я бы сейчас сыграл лучше, если бы утром позанимался, но кое у кого были другие планы. – Мог бы не соглашаться. – Мне и самому хотелось погулять. Потом, ни с того ни с сего: – Можешь сыграть ту мелодию, которую ты играл для студентки из Таиланда? – Ты имеешь в виду эту? – спросил я, точно зная, о какой идет речь. – Интересно вот еще что: после того, как наш друг Леон в своей каденции цитирует несколько тактов из Вальдштейновской сонаты Бетховена, происходит нечто совсем безумное. – Что? – поинтересовался Мишель. Столько музыкальных фактов за один день – для него это, пожалуй, слишком. Я заглянул в ноты, потом еще раз, просто чтобы убедиться, что ничего не выдумываю. – Похоже (правда, я в этом еще не уверен), что, процитировав «Аврору», Леон постепенно переходит к другому произведению (которое, весьма вероятно, послужило вдохновением для еще одной композиции Бетховена) – произведению под названием «Кол нидрей». – Ну конечно, – произнес Мишель. Он еле сдерживал смех. – «Кол нидрей» – это еврейская тема. Как видишь, она очень завуалирована, здесь ее проносят контрабандой… И я предполагаю, что, помимо профессиональных музыкантов, только евреи, знающие нотную грамоту, поняли бы: основное содержание каденции – не Бетховен и не «Аврора», а «Кол нидрей». Эти несколько тактов повторяются семь раз, так что Леон точно понимал, что делает. А после он, конечно, вернулся к «Авроре» и к трели, знаменующей вступление оркестра. Чтобы Мишель понял, что я имею в виду, я медленно проиграл ему сначала каденцию, а потом «Кол нидрей». – Что такое «Кол нидрей»? – Это арамейская молитва, которую читают в начале Йом-Киппура, главного священного дня в иудейском календаре. Она представляет собой провозглашение отказа от всех зароков, всех клятв, всех обетов, всех обязательств перед Богом. Но мелодия молитвы очаровала композиторов. Предполагаю, Леон рассчитывал, что твой отец ее узнает. Это что-то вроде зашифрованного послания, понятного им двоим. – Но мне знакома эта мелодия, – вдруг сказал Мишель. – Где ты ее слышал? – Не знаю. Не могу вспомнить. Но, кажется, когда-то очень давно. – Мишель задумался, а потом, будто выйдя из оцепенения, сказал: – Думаю, нам пора ужинать. Но мне нужно было закончить с этим делом. – Твой отец мог познакомиться с этой мелодией двумя способами. Либо ее напевал или играл ему Леон (зачем – понятия не имею, разве что хотел доказать, что иудейское богослужение сопровождается красивой музыкой), либо твой отец присутствовал на службе в Йом-Киппур, что, пожалуй, говорит о гораздо более близкой связи между ними. Не сказать, что туристы в этот день собираются посмотреть, как евреи отмечают День покаяния. Мишель призадумался, а потом вдруг сказал: – Я бы пришел, если бы ты меня пригласил. Я взял его руку, немного подержал и поцеловал ее. За ужином мы обсуждали возможную причину тайной каденции. Шутка для своих? Краткое изложение незаконченной работы? Сложное задание для пианиста? Может быть, так он словно бы махал рукой – передавал привет в память о дружбе, которой, кто знает, возможно, однажды пришел конец. – Очень многое я еще не успел рассмотреть, – сказал я. – Может быть, и такое, что каденцию сочинили при весьма мрачных обстоятельствах и она была точно прощальным криком еврея из преисподней. – Не слишком ли много мы домысливаем? – Возможно. – Кстати, у нас в городе потрясающий мясник, так что филе просто отличное. Кухарка любит подавать с ним овощи, особенно спаржу, когда получается ее найти, и готовит ее великолепно, несмотря на аллергию. Я люблю индийский рис. Понюхай. – Мишель помахал рукой над рисом в мою сторону. Он специально меня дразнил. Но потом я понял: мы что-то упускаем. – Леон – еврей, твои бабушка с дедушкой его на дух не выносят – скорее всего, думают, что он плохо влияет на карьеру твоего отца, а слуги считают, что он ниже их. Франция оккупирована, и вскоре немцы будут жить под этой крышей, а может, уже едят за этим самым столом – ты ведь говорил, что так оно и было. Леон не может находиться в том же доме, разве что он прячется на чердаке, чего никто из жильцов бы не потерпел. Так каким же образом ноты попали в руки твоему отцу? – Я взял их с собой за стол. – Попробуй это вино. У нас осталось три бутылки. Мы дали ему подышать на кухне. – Ты можешь сосредоточиться? – Да, конечно. Что ты думаешь об этом вине? – Потрясающее. Но почему ты все время перебиваешь? – Потому что мне нравится, когда ты такой сосредоточенный, такой серьезный. Я до сих пор не могу поверить, что ты у меня дома. Жду не дождусь, когда мы уже окажемся в постели. Я выпил вино маленькими глотками, и Мишель вновь наполнил мой бокал. Разрезая мясо, я не удержался и сказал: – Нам еще нужно понять, как ноты оказались здесь. Кто их привез? И когда? Быть такого не могло, чтобы еврей привез их сюда в 1944 году, это абсурд. На самом деле, то, как они сюда попали, наверное, скажет об этой музыке все. Пожалуй, даже больше, чем она сама. – Не понимаю. То же самое, что сказать: то, как знаменитое стихотворение попало в типографию, важнее, чем само стихотворение! – В нашем случае – очень может быть. Мишель изумленно посмотрел на меня, как будто его мысли никогда не шли такими извилистыми тропами. – Ноты доставили почтой? – спросил я. – А может, передали лично в руки или Эдриан их сам забрал? Замешан ли был кто-то третий? Друг, медсестра, кто-нибудь из лагеря? Идет 1944 год, Франция по-прежнему оккупирована немцами. Может быть, он бежал, а может быть, его схватили. Если он был в лагере, то в каком? Скрывался ли он? Выжил ли? Я еще немного об этом подумал. – Есть два вопроса, ответы на которые могут многое нам рассказать. Но этих ответов у нас нет. Почему композитор сам нарисовал нотный стан? И почему ноты так тесно прижаты друг к другу? – А почему это важно? – Полагаю, дело не в том, что он торопился, когда писал. Я снова пролистал страницы. – Заметь, здесь нет ни единой помарки, ничего не зачеркнуто, как если бы композитор передумал в процессе сочинения. Он переписывал готовое произведение там, где нотной бумаги не найти, где даже обычная бумага была редкостью. Ноты так тесно прижаты друг к другу, потому что он боялся, что бумага закончится. Я поднес первую страницу к свечке, которая стояла посреди стола. – Что ты делаешь? – спросил Мишель. – Смотрю, нет ли водяного знака. Он может многое нам рассказать, к примеру, где произвели бумагу – в каком-то регионе Франции или в другой стране, понимаешь? Он посмотрел на меня.