– Я, черт побери, не верю в это! – Я тоже не поверила. – Не поверила? А теперь? – Прекрати жонглировать словами. Я рассказываю тебе о том, что смущало Дрюитта. И объясняю, почему мы с Газом звонили друг другу. У него было задание – я сама ему его дала – не спускать глаз с Финнегана; и вот появляется этот Дрюитт с предположением, что Финнеган ведет себя как-то не так, что он может влипнуть в историю, которая будет преследовать его всю оставшуюся жизнь, и не важно, что именно он имеет в виду – то ли пьянку, то ли наркотики, то ли неправомерные действия сексуального характера. Я тогда не знала. И сейчас не знаю. А знала я то, что не могу позволить этому случиться: Финнеган в беде. И мне было особенно тяжело, потому что именно я настояла на том, чтобы Финн занялся с детьми. Насколько я понимала тогда и насколько понимаю сейчас, Финнеган увидел нечто, происходившее между Дрюиттом и малышом, Дрюитт это понял и нанес превентивный удар. Он сдал Финнегана Газу до того, как Финн сдал его. – Ну, а что потом? – Потом Газ все рассказал мне. Я хотела как можно быстрее убрать Финна подальше от Дрюитта, но Финнеган, упрямый как осел – он всегда таким был, – отказался расставаться с детьми. Ты можешь себе представить, как это все выглядело? Он сказал, что помогает детям, что ему нравится Дрюитт, что он даже показывал детям свое искусство в карате и так далее и тому подобное. И ему пришлось рассказать хотя бы часть правды, во что – Финнеган есть Финнеган – он отказался поверить. – Что значит «часть правды»? – Только то, что Дрюитт говорил с Газом по поводу своих подозрений насчет того, как Финн обращается с детьми. Я постаралась напустить здесь тумана, поскольку это было необходимо. – Это еще почему, Кловер? Почему ты не могла прямо сказать ему, что происходит, чтобы он мог защищаться? – Ты сам-то себя слышишь, ради всего святого? Ты только подумай, что значит «защищаться», когда речь идет о Финне. Я боялась, что он может выйти из себя, может действовать так, что это обернется для него большой проблемой. – То есть ты, должно быть, думала… – Я не думала ни о чем, кроме того, чтобы оторвать нашего сына от Дрюитта и этого его клуба. Но потом Дрюитт завоевал эту гребаную награду, в анонимном телефонном звонке его обвинили в растлении малолетних и… – Боже мой, ведь ты же думаешь, что звонил Финн, угадал? Постарался отомстить после того, как Дрюитт поговорил с Газом? – Ничего я не думаю. И ничего не знаю. Но когда я услышала об этом звонке на «три девятки», то не смогла его проигнорировать, поэтому Дрюитта доставили в участок для допроса. Услышав последнее, Тревор испытал приступ ужаса. Кусочки головоломки вставали на место таким образом, который не мог присниться ему даже в самом страшном сне. – И Дрюитта убрали, – с трудом произнес он. – Ты за кого меня принимаешь, ради всего святого? – Кловер схватилась за горло. – Его совсем ни к чему было убирать. Но все происходившее в этом клубе требовало тщательного расследования, потому как если б этого не было сделано, то взялись бы за Финнегана. А ты его хорошо знаешь, знаешь, что он собой представляет и как легко вывести его из себя. А когда это происходит, то он начинает действовать, повинуясь только инстинктам, и совершенно лишается возможности что-то соображать. Я не хотела, чтобы он оказался в подобной ситуации тогда, и не хочу этого сейчас. Не могу позволить себе этот риск. С этими словами ЗГК взяла со стола, за которым сидели члены панели, свой портфель. Тревор понял, что, по ее мнению, их беседа дошла до логического конца. Но он так не считал. – А что конкретно значат эти твои слова «не могу позволить себе этот риск»? – спросил он. – Я не хочу, чтобы детективы из Лондона с ним говорили. Я не хочу, чтобы они вообще смотрели в его сторону. И не потому, что он что-то натворил, а потому что… – Он подумает, что их натравила ты. – У Тревора ноги подкосились, когда он понял, что для нее правда, а что ложь, что преступление, а что его последствия. – Боже, Кловер, дело не в том, что Финнеган о нас подумает. Неужели ты этого не понимаешь? Речь идет о возможном преступлении. Если Финн ничего никому не сделал, то ему и беспокоиться нечего. – Ты не можешь быть настолько наивным. – Кловер направилась по проходу в сторону двери; добравшись до нее, повернулась в его сторону. – Ты ничего не понимаешь в том, как работает полиция, поэтому позволь немного просветить тебя: если они заговорят с Финнеганом и он скажет хоть что-то, что вызовет их интерес, они уже с него не слезут. Они перейдут от «подозрений» Дрюитта непосредственно к его самоубийству и приблизятся вплотную к тому, чтобы переквалифицировать его в убийство. В убийство, в котором наш сын будет их подозреваемым, потому что у него есть мотив, а уж от этого рукой подать до возможности. Хоть это ты понимаешь, Тревор? – Ты тоже веришь, что это его рук дело. – Фриман с трудом смог произнести эти слова, потрясенный логикой Кловер. – Ты веришь, что Финн… – Да ни во что я не верю, – ответила женщина. – Для этого у меня нет фактов. И никогда не было. Я знаю только то, о чем говорили, и это я выучила наизусть. Я знаю только, что Финнеган проводил время с этими детьми. Так, может быть, ты соизволишь взглянуть на это под более широким углом? Я – его мать, черт бы тебя побрал, и его защита – главная моя задача в этой жизни. Все остальное идет потом, и только после благополучия Финнегана. И ничто, Трев, не может быть важнее этого. На какое-то время Тревор замолчал. Затем присоединился к ней возле двери, на ходу достав свой мобильный. – Тогда подведем итоги, – сказал он, помахав им. – Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я тоже наврал полиции, в случае если они обратятся ко мне по поводу моего мобильного и мобильного Газа. Вы оба ждете от меня, что я скажу этим детективам, что мы с Газом общались по поводу воспитания Финна, по поводу моей просьбы об этом воспитании и по поводу его отчетов о том, как оно продвигается. Я все правильно сказал, Кловер? – Она ничего не ответила, хотя выражения ее лица было ему вполне достаточно. И Трев продолжил: – Вы двое, должно быть, полные идиоты, если думаете, что ребята из Мет все это схавают и уберутся, так и не поговорив с Финном. – Тогда скажи им то, что считаешь нужным, – сказала Кло. – Можешь рассказать им то, что только что услышал от меня. Расскажи им о моей цели: не позволить Финнегану разрушить собственную жизнь из-за собственного ослиного упрямства. А потом молись, чтобы он смог выстоять в разговоре с ними. Май, 19-е Ладлоу, Шропшир Сначала Динь решила было проманкировать своим свиданием с советником ректора колледжа, поскольку не видела ничего позитивного, что могло бы из него получиться. Правда состояла в том, что она совершенно не могла заставить себя посещать лекции, а когда речь шла о ее консультациях с преподавателями, то оказывалось, что она уже целую вечность посещает их от случая к случаю. Ее тьютор[171] уже несколько раз отлавливал ее. Бедняга даже попытался высказать ей строгое предупреждение. Поэтому в том, что Грета Йейтс настаивала на личной беседе, не было ничего удивительного. Удивительным было как раз то, что ей понадобилось столько времени, чтобы решить призвать Динь к порядку. Так что в назначенное время девушка все-таки появилась в кампусе Касл-сквер. Накануне она плохо спала, но в последнее время это стало для нее нормой. Она обслужила Финна, они выкурили по косячку после этого, и она выставила его из своей комнаты, повернув ключ в замке под крики: «Эй! Не будь такой!», потому что он ждал благодарности за «травку» в виде возможности раздвинуть ее миндалины еще раз, а потом бросилась на постель в надежде на сон. Он наконец пришел, но так поздно, что голоса у нее в голове заткнулись лишь в три часа утра, после чего она смогла получить хоть какую-то передышку в виде беспокойных сновидений. Грета Йейтс оказалась громадной женщиной с чахоточным дыханием и голосом, услышав который можно было решить, что ей не хватает кислорода. Путь от входной двери в ее кабинет, откуда она вызвала Динь из приемной, и до рабочего места заставил ее так покраснеть, что Динь испугалась, что у нее сейчас кровь польется из глаз. Грета опустилась на свой стул и вытащила коробку бумажных платков из ящика стола. Она поставила ее на гору папок, которая была так высока, что Динь не смогла понять, что это должно означать: желание продемонстрировать ее ежедневную нагрузку или полное отсутствие каких-либо понятий об организации труда. Оказалось, что платки предназначены для самой миссис Йейтс. Двумя она промокнула свое лицо, а в третий высморкалась. После чего сложила перед собой руки, демонстрируя изумрудное кольцо таких размеров, что это могла быть либо дешевая бижутерия, или свидетельство нереального благосостояния ее семьи, и одарила Динь внимательным взглядом. Уже из первых ее слов можно было понять, к какому заключению она пришла. – Вечеринки, бары или молодой человек? Как я поняла, ты не живешь дома. А раньше тебе приходилось жить без родителей? Упоминание предков во множественном числе подсказало Динь отличную отмазку. Причем, хотя это и не было правдой, стопроцентной ложью это тоже нельзя было назвать. Когда она заговорила, слезы сами собой навернулись ей на глаза. – Все дело в отце, – сказала она и почувствовала, как ее подбородок задрожал. – Несчастный случай. Дома. У них насквозь прогнивший древний дом в районе Мач-Уэнлок, и им всем приходится делать все, чтобы поддерживать его в более-менее приличном состоянии. Сама она тоже ездит домой на уик-энды и вносит в это свою лепту. Надо было менять проводку, и папа полез наверх… Динь уже давно поняла, что длительная пауза позволяет не только усилить тревожное ожидание, но и вызвать ужас от понимания того, что должно за ним последовать. – Все дело в электричестве, – пояснила она, повторяя историю, которую услышала от матери, когда в самый первый раз спросила: «Мамочка, а что он делает?» При этом знала, что вся эта история – вранье от начала и до конца, хотя и не могла понять, откуда она это знает. Миссис Йейтс мгновенно превратилась в само сочувствие. Последовали все эти «мне так жаль», «когда это случилось?», «почему же твой тьютор ничего об этом не знал?». И, хотя все это произошло четырнадцать лет назад, Динь не смогла сказать ей об этом. – На Пасху, – ответила она. – А ты обсуждала это с кем-нибудь? – Мы в нашей семье предпочитаем не распространяться о таких вещах, – покачала головой Динь. – Но ведь ты же видишь по тому, что с тобой происходит здесь, в колледже, что такие вещи нельзя держать в себе. Динь согласилась, что она все видит. Но пока все это еще очень больно. Открытая рана. Она просто не может говорить об этом. Но знает, что это необходимо, потому что – и это ей совершенно очевидно – она не может справиться с этим, и это отражается на ее учебе. Она все понимает. Правда. – Теперь ты знаешь, где меня найти, – сказала Грета Йейтс. – Если надо будет поговорить – не стесняйся. Видя весь этот бардак на столе женщины, Динь искренне не могла понять, откуда у миссис Йейтс может появиться время на что-нибудь, кроме неубедительной поддержки, упрощенного совета или несерьезного предупреждения о возможных последствиях для студента, переставшего посещать лекции и встречаться с преподавателями. Да и какое это имеет значение – все кругом, включая и ее саму, врут, поэтому успокоения все равно нигде не найдешь. Поэтому Динь поблагодарила советницу и объяснила, что «хотя она и была в жутком зашоре, но теперь уже постепенно выходит из него». Она чувствует те изменения, которые с ней происходят. По ее мнению, это связано еще и с наступлением весны и всего того, что она приносит с собой: надеждой, возрождением, омоложением, и все такое прочее… – Ты сможешь вернуться к своим занятиям? – уточнила миссис Йейтс. Произнесла она это теплым голосом, в котором, тем не менее, слышались и предостерегающие нотки. Конечно, теперь Дена Дональдсон сможет вернуться к своим занятиям, миссис Йейтс может в этом не сомневаться. – Иногда, – закончила Динь, – мне все еще бывает трудно, но я уверена, что худшее уже позади. И ей очень захотелось поверить в эти слова, хотя она и знала, что это абсолютная ложь. Ладлоу, Шропшир Вместо того чтобы сразу из гостиницы ехать в Тимсайд, Хейверс сначала заставила Линли вернуться к полицейскому участку. «Хочется показать кое-что», – пояснила она. Когда инспектор тронулся с места, Барбара сначала указала ему путь на Брод-стрит, по которой они спустились к реке; оттуда они поехали на восток от Тимсайда, пока не добрались до Випинг-Кросс-лейн и, повернув налево, оказались в одной минуте езды от участка. По дороге сержант рассказала, что все учреждения у них на пути находятся на таком расстоянии от проезжей части, что их камеры наружного наблюдения не фиксируют никого из тех, кто проезжает мимо на машине, велосипеде, роликовых коньках или верхом на палочке. – Иначе говоря, – подвела она итог, когда Линли повернул на Таунсенд-клоуз, – это быстрый и короткий маршрут от того дома, в котором живет Финнеган Фриман. Я сама прошла по нему, сэр. Уже тогда я подумала – и уверена в этом и сейчас, – что это интересная деталь. – Она стала еще интереснее теперь, когда мы узнали, чем занимался Раддок на парковке в момент смерти Дрюитта. – Для того, кому это было надо, не составляло труда добраться до участка именно этим путем. Никому не пришло бы в голову что-то заподозрить, увидев здесь велосипедиста или прохожего. Эта дорога ведет в центр города, на вокзал, к «Теско»… Да куда угодно, сэр. Проскользнуть мимо патрульной машины – незамеченным – в участок тоже было просто. А потом – короткий проход по коридору и в кабинет, где находился Дрюитт. Линли проследил за направлением ее взгляда. Сержант смотрела на парковку. – Надо разобраться с этим Финнеганом Фриманом, – решил он и добавил: – Кроме этого, у нас есть еще кое-что, над чем стоит поразмыслить. – Что именно, сэр? – ЗГК Фриман и Раддок. Линли сдал назад и выехал на Нижнюю Гэлдфорд-стрит. Вернувшись назад по Випинг-Кросс-лейн, они вновь оказались у реки. – Если Тревор Фриман считает возможным обратиться к Раддоку с такой просьбой о Финнегане, это может означать только, что Раддок Фримана хорошо знает. А почему бы ему не знать так же хорошо и ЗГК? А может быть, они знают друг друга настолько хорошо, что занимаются еще и вещами, далекими от полиции?