Вот скотина! Сказочная! Фэнтезийная даже! И хрупкого под рукой ничего нет. А зверь на столе и вовсе неподъемен. – Этому человеку нельзя доверять. – Сержант позволил себе нарушить молчание. – Но можно его использовать. Главное, спиной не поворачиваться. Это я уже и сама поняла. Нет, ну что за мир мне достался? Где эльфы, влюбленные вампиры, драконы и могучие маги, которые тупо хотят завоевать все и вся? Артефакты мощи невиданной? И чтоб меч в руке, нож в зубах да подвигом под хвост… главное, просто все: на тебя нападают, ты убиваешь. Поднапряжешься, ткнешь волшебной палочкой в изуверское око и мир спасешь. А тут… политика. Советники, один другого сволочней. Мигрень на них всех. И геморрой при обострении запора. В самом дымном углу таверны скорбел над пустеющей кружкой маленький человечек. Он выделялся среди прочих редких посетителей какой-то особой неустроенностью. Куртка его пестрела многими латками, а на спине и вовсе разошлась по шву, выставляя драную рубаху. Широкие штаны, кое-как заправленные в голенища древних сапог, были грязны, пояс походил на тряпку, и единственной относительно новой вещью была шляпа – с широкими полями и высокой тульей, на которую человечек прикрепил перья: два фазаньих и одно соколиное. Сидел он пятый день кряду и если поначалу испытывал некоторое беспокойство – конечно, отказаться от предложения старого лэрда он не смог бы, – то ныне беспокойство сменилось скукой. Тихо все в городе. Жутко. Нехорошая такая тишина. Чужая. И человечек то и дело поводил плечом, отчего швы на латках трещали, грозя новыми прорехами. Паренек во франтоватом сюртуке, явно снятом с чужого плеча, появился из-за боковой двери, за которой находились кухня, погреб и некие иные комнаты, содержимое которых в другой раз представляло бы интерес для старого лэрда. – Плешка! – Паренек раскинул руки, точно желая обнять человечка, но не обнял. – Ты ли это? Я слышал, что тебя на кол посадили! – Отсидел и вернулся. Человечек тронул перья на шляпе. – Все так же весел? – А чего грустить, Шкыба? Садись, коль пришел. Паренек уселся и свистнул. Владелец таверны, человек с пониманием, тотчас подал пузатый запотевший жбан, миску с солеными свиными ушами и печеные крендельки с тмином. Шкыбу знали. Побаивались. А ведь был-то поганец поганцем, только и способный, что кошек гонять. Ныне, похоже, в люди выбился. Видать, и вправду крепко старый лэрд пристани прошерстил, если такая мздря фарт держит. – А зубы твои где? – Шкыба оскалился и постучал ногтем по желтоватым резцам. – Залогом оставил. И ты не скалься. Мало ли как оно повернется… там всем местечка хватит. Плешка дернулся, вспомнив ту, самую первую камеру, куда – теперь он это отчетливо понимал, – водили его сугубо вразумления ради. И ведь хватило полчаса, чтобы вразумиться да возблагодарить Ушедшего, что руки от крови чистые. Крови старый лэрд не прощал. – Ты это… не шкерься тут. – Шкыба налил себе пива. Ох и пахло же оно… свежим хлебом, дрожжами. А уж белая шапка пены и вовсе хороша была. Свернув трубочкой свиное ухо, Шкыба посыпал его солью, зачерпнул мизинцем тертого чеснока и горчицы, вымазал по краю и смачно, с хрустом, впился зубами. Надо было сразу соглашаться… глядишь, и зубы уцелели бы. – Ешь. Пей. – Шкыба махнул рукой, и Плешка не стал отказываться: гордыми да голодными пусть благородные сидят. А он человек простой. Был простой. – И рассказывай, об чем на верхах шепчутся. – Взгляд у Шкыбы вдруг стал жестким, колючим. – И не криви рожу. Пустыми с нахлесту не лазют. Есть, пожалуй, следовало быстро, пока перо в бок не прервало этот последний и тем особенно замечательный ужин. – Не крипши. Бить погожу. – Шкыба облизал верхнюю короткую губенку. На реденьких усиках осталась пена. – Старшие сказали про мир говорить. Серых больше нет в городе. И не будет. Так и передай. Мы сами с ними разбору иметь будем. С ихнего самоуправства большие убытки хорошим людям приключились. И приключаются. Плешка кивнул и, перекинув свиное ухо на стол, достал ножичек. Резать приходилось меленько, и оттого Плешка не торопился. Не убьют, значит. Но возьмут на пригляд и годик погулять позволят, а то и два, потом же, когда город поутихнет, то и устроят «несчастный случай». Ныне старый лэрд крепко их поприжал. То-то на улицах тишь да гладь… боятся, песьи хвосты. А и видеть не видели, чего бояться надо. – Ему нужен тот, кто листовки печатает. – Которые? Про бабу? Или про то, что люди равными родились? – Лэрд думает, – с Плешкой он, конечно, мыслями не делился, но те были довольно-таки очевидны, – что это один и тот же человек. – А и… хрен бы с ним. Пива Шкыба самолично подлил, в знак особого своего расположения. – Хорошо ведь пишет, ирод. Ты вот, Плешка, никогда не думал, отчего ты внизу, в канаве ползаешь, а лэрд наверху баб на перинах тискает? – Много думать – вредно для головы. – Ага… много их, благородных, стало. Ты, я, другие вот гнием… недоедаем. Недопиваем. – Шкыба зачерпнул горсть крендельков. – А им все и сразу. Несправедливо это. – Ты серьезно? Крендельки приходилось размачивать в пиве и пережевывать деснами. – Все люди равные, Плешка. Руки, ноги, голова… дерьмо опять же у всех одинаковое. И тогда выходит, что остального тоже надо, чтобы по-равному. – А протектор? Нехороший разговор. Не такой, какой должен был бы состояться, но Плешка вдруг ощутил странную, доселе неведомую обиду: разве ж виноват он, что родился в борделе, что при нем и рос, а после и вырос до улицы. Там его учили. Выучили. И вышвырнули в каменный мешок подвалов замка. За что, спрашивается? За поддельные векселя… И картинки непотребного содержания. Нет, за векселя-то больше. – Протектор он не человек, – завершил мысль Шкыба. – Но над людьми поставлен. И должен делать то, чего людям хочется. Всем, а не только этим! Он громко хряснул кружкой по столу, и хозяин, рванувшийся было на звук, остановился, а после исчез за дверью. – Народ должен править, – горячо зашептал Шкыба. – Ты, я… вот он… И Плешка, представив себе мир, где правят такие, как Шкыба, испытал настоящий ужас. – Да… но пока правят они. Нельзя ссориться с этим человеком. А вот рассказать о нем следует. Старый лэрд не дурак, придумает, как Шкыбу с его мечтами об управлении миром зацепить. – …и мое дело – исполнять, чего велено. – Так исполняй. Мы ж не против… На седьмой день сидения в таверне – теперь хозяин по своему почину выставлял пиво и свиные уши в угощение – объявился тот, кого Плешка ждал. Он был чужаком, явно из тех залетных наемников, что мечутся из протектората в протекторат, не умея зацепиться в одном месте. Наглые. Неспокойные. Они создавали много шума, неудобств, но рано или поздно находили вечный приют в придорожной канаве. – Ищешь? – спросил наемник. – Ищу. – Есть работенка. Если не забоишься. – А куда мне больше-то бояться? – оскалился Плешка пустыми деснами. – А что за работенка? Наемник наклонился и, забрав пиво, прошептал: – Слово благое людям нести.