Ладно, в конце концов, не Тиссе это есть. Красное и белое неплохо сочетаются по цвету. Или лучше желтое? А если три и сразу? Останавливать ее не собирались. И пережевывал тан тщательно, с задумчивым видом, только из глаз почему-то слезы текли. – На, – Аль-Хайрам протянул Тиссе пиалу. – Пусть запьет, а то… Выпил одним глотком, и пришлось доливать еще. Раза четыре. – И как? – заботливо поинтересовался Аль-Хайрам. А тан только рукой махнул, похоже, говорить он пока не мог. Тисса несколько опасалась того момента, когда дар речи все-таки к нему вернется. Но она же не специально! – Женская любовь что огонь. – Ашшарец подал другой кувшин, с длинным узким горлышком, которое ко всему изгибалось, словно шея цапли. Тисса чудом умудрилась наполнить чашку, не разлив ни капли. – Слабый огонь не согреет. А с сильным не каждый справится. В кувшине, судя по запаху, было вино. И пил его тан маленькими глоточками. Аль-Хайрам же, разом забыв о происшествии, продолжил рассказ. …об островах, которые кочуют по морю, а следом за ними плывут и нарвалы, и гигантские черепахи. Из их панцирей островитяне строят дома… …о землях, которые видят солнце лишь несколько дней в году, а прочее время там царят тьма и холод. Но в холоде растет удивительный сизый мох. За него хаотцы готовы платить алмазами по весу… …о чудовищах, что обитают в морских глубинах… о ловцах, которые строят огромные корабли, настоящие плавучие города, а не корабли, и выходят в море бить чудовищ, потому что поклялись истребить всех… Тисса слушала краем уха, ей было страшно за тана. А если она его отравила? Нечаянно, но… – Все хорошо. Не волнуйся, – сказал он каким-то осипшим голосом. И поднос убрал. Вероятно, есть ему расхотелось. Первая партия листовок была отпечатана. И Плешка не без гордости взирал на дело рук своих. Конечно, содержимое желтых бумажек ему не нравилось. Ну вот уродился Плешка таким непонятливым, сколько уж лет прожито, а все в толк взять не может, чем это одним людям интересна жизнь других людей. И ладно бы просто смотрели, так нет же, влезть норовят с советами предобрыми… …такие вот добрые когда-то присоветовали Марийке на ферму запродаться, раз уж все равно залетела. И кормят там, и поят, и сухо… Кто знал, что груз по дороге скинут? Свои ж потом и рассказали. Не про Марийку, конечно, кто там знал, как ее зовут. Баба и баба… много таких, неприкаянных в мире, никто убытку и не заметит. Нет, не то чтобы Плешка так уж душой к шестнадцатилетней шлюшке, по соседству обретавшейся, прикипел, что жизни без нее не мыслил, скорее уж злость брала на дуру, которой вздумалось с судьбой в кости играть. И на тех умных, подсказавших выход. Вот бывает же, что есть человек, а потом раз вдруг и нету… Неправильные это мысли. И Плешка старательно гнал их, заставляя себя гордиться проделанной работой. А что, оттиски вышли хорошие. Текст аккуратненький, буковка к буковке. Краска легла ровно, даром что такой трактаты печатать, а не пасквили… – Молодец, – сказал тот самый наемник, который и принес заказ. Он отзывался на кличку Шрам, хотя шрамов на лице или руках не имел. Нехороший человек. Мутный. Говорит много, да два слово через одно – вранье, какого поискать. И ведь складно выходит… герой войны… еще той, прошлой, о которой в городе вспоминать не принято было. Послушать его, так кровь за лордов лил, едва всю не вылил, когда другие – тут Шрам поглядывал на Плешку хитровато, с намеком – в городских стенах отсиживались. А теперь, стало быть, ненужный стал. На обочине жизни… выражался Шрам по-благородному, красиво. Только Плешка к его-то годам меж людей потерся, наловчился за лицами хари видеть. Если Шрам за что и воевал, то за собственную выгоду. Небось куражился по лесам, пока хвост не прищемило, потом в наемнички подался, да только и там ныне прежней вольницы нету. Вот ему и тесно… – Деньги? – С такими, как этот, Плешка предпочитал говорить о деле и только о деле. Почудилось – ударит. Но нет, на стол плюхнулся кошель. – Сегодня заберем. – И куда? – А тебе-то что за дело? – Ну… – Любопытство в подобных делах и вправду проявлять не пристало, Плешке вдруг почудилось, что знает Шрам. И про старого лорда, и про собственные Плешкины надежды раз и навсегда развязаться с этакой жизнью, и про страх, от которого кисти ломит не хуже, чем на дыбе. – Если тебя повяжут, то моей голове на плахе быть. Он надеялся, что причина покажется достаточно веской. – Ничего. Тебе за риск платят. Не поверили… – Людям раздадим… людям надо просвещаться. – Шрам захохотал и, вытащив из-за пазухи свиток, кинул на стол. – Вот тебе. Надо сделать двадцать тысяч… для начала. Плешка развернул свиток. – Читай-читай. Думай. Смотри. Лучше с нами быть, чем с этими… Нет, конечно, Шрам сказал это просто так, без двойного умысла, иначе бы не золотом – сталью рассчитались за услугу. И Плешка вернулся к свитку, озаглавленному «Слово о правах и свободах человека».{25} …Люди рождаются свободными и равными в правах… Это не походило на все то, что он печатал прежде. …Народ является источником любой власти. И никто не вправе требовать себе власти над самим народом… – Нравится? – поинтересовался Шрам. Нет. Слишком опасно, потому как этим словам легко поверить, но Плешка опасался и думать о том, к чему приведет подобная вера. …Закон есть выражение воли народа, и каждый имеет право участвовать в его создании. Закон един для всех, и все люди, вне зависимости от сословия или достатка, равны перед ним. – Сколько времени тебе понадобится? – Много. Двадцать тысяч – это… Надо шрифты чинить и… оттиски тоже… машины вот… они могут целый день, но надо… – Плешка понял, что ему не уйти от ответа. Сказал первое, что в голову пришло: – Месяц… – Ну… месяц нас вполне устроит. – Шрам поднял руки. – Работай, мастер. И будет тебе счастье. Рожденные равными, люди занимают посты и публичные должности сообразно собственным добродетелям и способностям. Всякий же, кто выступает против воли народа, является его врагом. И только уничтожив врага, народ обретет истинную свободу… Тем же вечером Плешка выйдет из полузаброшеного рыбацкого домика, где человек случайный, не знающий о глубоких подвалах, не найдет ничего, помимо паутины и крыс. Он направится в столь же неприметный бордель и передаст копию свитка мальчишке вместе с запиской. Ответ придет под утро: Плешке надлежит продолжить работу. Синие плащи будут готовы принять и груз и тех, кто за ним явится. Вот только опоздают. Тому, кто говорил о свободе, хватит и половины от заказа. Аль-Хайрам ушел, сказав напоследок: – Смотри, ревностью и ее и себя обжечь недолго. – Я не… Ложь. И Аль-Хайрам отвечает смехом. Ашшарцы вообще готовы смеяться по любому поводу, и раньше эта их привычка казалась Урфину забавной, как и многие другие. Встреча с самого начала была ошибкой. С первого взгляда, который Аль-Хайрам на девочку бросил. Оценивающего. Внимательного. Такого, который отметил и волосы, убранные под сетку, и тонкую шею с голубоватой нитью вены. Крохотное приоткрытое ушко и нежный изгиб плеча. Тень под ключицей. И мягкий абрис груди. Ткань платья показалась вдруг вызывающе тонкой. А еще вырез… неосторожное движение, и платье опустится чуть ниже, приоткрывая белое плечико. Аль-Хайрам не отказывал себе в удовольствии смотреть. И говорил, говорил… Урфин знал, чем эти рассказы заканчиваются, но девочку свою он отдавать не намерен. Именно так. Его. И отдавать не намерен. Эта мысль, разделенная надвое, но цельная своей сутью, успокоила. И Аль-Хайрам, несмотря на веселье, все понял верно. – Я… – после ухода гостя Тисса поникла, – все сделала не так, да? – Ты все сделала так. Она больше не сжимается в комок от прикосновения. И позволяет себя обнять, выдыхая с явным облегчением. Ей было страшно оступиться, нарушить очередное нерушимое правило, которые пришлось нарушать, потому что ашшарские правила местным не соответствуют. Тоже следовало бы подумать. – Дедушка говорил, что ашшарцы очень обидчивые. И мстительные.