– Про птицу говорит. С рассвета в небе, и не улетает. Княгиня подняла глаза, прикрывшись ладонью от яркого светила. Увидела. Вдруг поморщилась и положила руку под левую грудь: сердце споткнулось и пропустило удар. В самом зените, распластав чёрные крылья, недвижно парил огромный орёл. Август 1227 г., Тангутское царство В жарком мареве выгоревшего неба недвижно парил огромный орёл. Будто «глаз хана», ревизор из хишигтэна – личной гвардии Чингисхана, мрачный убийца в чёрных доспехах. Субэдэй-багатур, кряхтя, перебросил ногу через седло. Ступил, не глядя, на спину согнувшегося на коленях нукера. Непрерывно кланяясь, мелкими шажками приблизился китаец – начальник осадных машин. Забормотал: – Да возвысится слава твоя, да будут толстобоки кони твои и веселы жёны твои, о великий Субэдэй, водитель непобедимых, утешение обиженных, верный пёс Тэмуджина… – Хватит слов, – перебил темник, – дело говори. Длинными хороши только волосы у девки, а речь воина должна быть краткой, словно удар ножом. – Конечно, – заторопился китаец, – мой рассказ будет ясным, как весеннее небо над священной горой Тайшань, и прозрачным, как вода родника у её подножия… – Тьфу ты. Субэдэй сплюнул и демонстративно положил ладонь на яшмовую рукоять цзиньского кинжала. Китаец, едва не падая в обморок, затараторил: – Готовы шесть больших сюань фэн… Э-э-э. Шесть больших вихревых камнемётов. Передвижную осадную башню строить ещё два дня. А лёгкие стреломёты и малые камнемёты уже установлены на позиции и защищены щитами. – Пойдём, покажешь, – кивнул темник. Тангутские лучники на стенах оживились, увидев приближение монгольского военачальника со свитой. Свистнула стрела – и, не долетев двадцати шагов до Субэдэя, вонзилась в деревянный щит. Китаец всхлипнул и спрятался за здоровенным нукером из охраны темника. В ответ резко хлопнула тетива самострела: тяжёлое копьё с гудением разрезало горячий воздух и угодило как раз между зубцами из обожжённого кирпича, настигнув дерзкого стрелка. Жуткий хруст пробитой грудной клетки был слышен даже здесь; защитники города засуетились, захлёбываясь бессильной руганью. – Прямо в дырку, – довольно заметил монгольский десятник. И грубо уточнил, в какую именно. Голые по пояс здоровяки принялись вновь натягивать тетиву станкового самострела, блестя от пота. – Отличный выстрел, – одобрительно сказал Субэдэй-багатур. Бойцы неторопливо вставали. Кивали уважительно, однако без страха – как равные равному, но более опытному и достойному. – Долго нам тут ещё бездельничать, дарга? – спросил десятник. – Ещё немного, и моя жена забудет, как я пахну, а её заветная норка зарастёт паутиной. Монголы заржали. Темник улыбнулся: – Разве может паутина остановить такого багатура? Это же не тангутские стены. – Да я уже и на эту чёртову крепость готов бросаться с тем самым копьём, которое не столь длинное, зато всегда при мне. Субэдэй не выдержал, расхохотался. Хлопнул десятника по плечу: – Ну, с такими бойцами и небо штурмовать не страшно. Не то что глиняные стены Чжунсина. С завтрашнего дня начнём настоящий обстрел, а там и на приступ. Воины загудели одобрительно: – Давно пора, а то надоело торчать тут подобно остроге из спины тайменя. – Я так разжирел от безделья, что, пожалуй, сломаю хребет своему мерину, когда вздумаю залезть в седло. – Интересно, чем питаются эти тангутские собаки? Полгода осады. – Да свои же трупы жрут, не иначе. Десятник спросил темника: – Здоров ли наш Тэмуджин, властитель всей земли от моря до моря? Давно не видел, как он покидает свой шатёр, не слышал мудрых речей. Субэдэй вдруг помрачнел. Ответил не сразу: – У Великого много дел, кроме возни с этой кучей тангутского дерьма. Гонцы спешат к нему с известиями со всех концов необъятной страны, приносящей немало забот. – Конечно, – легко согласился десятник, – как увидишь его, нойон, передай, что воины восхищаются им. Он преодолел столько невзгод, познал плен и предательство, но железной волей достиг высоты Неба, необъятности Океана и стал равным самому Тенгри. Я-то двадцать лет скачу рядом с его конём, ещё на кереитов ходил. Славная была драка. Субэдэй кивнул и пошёл, погружённый в невесёлые думы. Китаец пытался схватить темника за рукав халата и что-то сказать, но верный нукер грубо оттолкнул начальника осадных машин: – Разговор с тобой закончен, чужеземец. Иди, занимайся своими делами. Разве не видишь, что полководец озабочен иными мыслями? Темнику помогли подняться в седло: скрюченные от подагры ноги слушались плохо. Тридцать лет длится поход, и не видно ему конца. Как нет конца у Вселенной… Или – есть? * * * Походный шатёр Чингисхана белел на вершине большого холма, в десяти полётах стрелы от стен осаждённой вражеской столицы; вокруг – юрты жён, свиты и лейб-гвардии – хишигтэна. Всегда на посту отборные бойцы личной охраны: турхауды – днём, кебтеулы – ночью. В покрытых чёрным лаком стальных доспехах, на вороных скакунах – словно демоны тьмы, беспощадны они к замышляющим недоброе против Великого. И ответ держат только перед ханом: ни нойоны, ни темники, ни земные владыки, ни небесные боги им не указ. Но Субэдэя встретили уважительно: сам начальник стражи придержал повод коня. Наклонил голову, качнув перьями шлема китайской работы: – Хан ждёт тебя, нойон. Дважды спрашивал. Опираясь на плечо нукера, Субэдэй-багатур похромал к шатру. Турхауд не торопил, шёл чуть позади. Темник остановился передохнуть. Вновь увидел в небе тёмный силуэт. Пошутил: – Этот орёл не из твоих ли багатуров? В чёрном, как ты. И тоже смотрит беспрерывно, глаз не сомкнёт. Начальник стражи поглядел в небо. Непривычная улыбка исказила лицо: будто могильный камень треснул. Хотел что-то сказать, но помешал шум: к ним шли два воина-гвардейца, таща что-то похожее на кучу тряпья. Подошли, бросили под ноги. – Вот, поймали у коновязи. Куча зашевелилась и превратилась в человечка: сам маленький, лицо изуродовано шрамами, будто кто-то пробовал остроту ножа на человеческой коже. Рот разрезан; рана стянута грубыми стежками. К ветхой одежде пришита всякая дрянь: белые мышиные косточки, высохшие змеиные шкурки, какие-то скрюченные веточки… Пахло от человечка странно, смесью болота и пчелиной борти, и глаза его оказались светло-жёлтыми, как липовый мёд, почти белыми. – У коновязи?! – начальник стражи схватился за меч. – Как этот огрызок пробрался сквозь два кольца охраны? Отвечай, нохой утэгэн! Или сейчас сожрёшь собственную печень. Чужак испуганно залепетал на непонятном языке, растягивая гласные. – Отвечай по-человечески, – пнул турхауд несчастного, – а не тявкай, подобно суке с перебитой спиной. – Дарга, я немного знаю этот язык, – сказал один из стражников, – я жил на севере. На нём говорят таёжные бродяги, колдуны. – Ну, и что он лопочет? Спроси, как он оказался так близко от ханского шатра и, главное, зачем? Стражник, морщась, вслушался в непрерывный поток малознакомых слов. Пожал плечами: – Какая-то ерунда. Полз, говорит, дождевым червём между корней степных трав, порхал стрекозой и извивался угрём на речных перекатах, чтобы достичь хана и сказать ему важное. Начальник стражи содрал с колдуна странную шапку (вроде бы из рыбьей кожи), отшвырнул её. Схватил за спутанные седые волосы, легко развернул человечка к себе спиной и приставил к горлу блеснувшее лезвие: – Скажи, что сейчас я отпилю ему башку так же быстро, как срезаю ветку тальника, если он не прекратит врать про дождевых червей. Человечек вновь заговорил, торопясь и брызгая слюной. Стражник покачал головой: – Бредит. Говорит, большая солёная вода высохнет до самого дна, и все попытки наполнить кувшин будут тщетными. Кровь зальёт тайгу до вершин столетних кедров, если послушные людям безрогие олени не вернутся в родные места. – Обожрался таёжных грибов с пятнистыми шапками, – решил турхауд, – и достоин смерти.