– Может, за лекарем сбегать? Голову-то напекло гостю. Зря он макушку себе выбрил. – Так, стоп, – сказал Дмитрий, – ну, предположим, эмир Булгарский мне друг, и войска у него сто тысяч – хотя, конечно, меньше втрое. Скажи-ка, гость: какую, по-твоему, веру исповедуют наши заволжские соседи, что они должны всё бросить и побежать, задрав портки, папу вашего выручать? – Ну как же? Латинян оглядел собрание, почесал переносицу. – Общеизвестно же: болгары приняли свет христианства триста пятьдесят лет назад, при царе Борисе. Это прочёл я в исторических хрониках… Сморода икнул и захохотал. Жук гыкал, пытаясь кулаком заткнуть себе рот. Даже Филарет сморщил постное лицо и хихикал мелко, будто горох сыпал на деревянный пол. – Что вас так обрадовало? – мрачно спросил фряжский чернец. – Нас неимоверно обрадовало твоё знание о недалёких соседях, путаник, – ответил Дмитрий, – это разные народы, хотя и произошли от одного корня. Ты про задунайских болгар, которые от Византии веру переняли. А наши булгары, что живут на Каме и Волге, действительно, приняли свет веры триста лет назад. Только – вот незадача! – исламской веры. Они, конечно, охотно могут прийти в Европу. Но вряд ли для того, чтобы спасти Святой Престол – боюсь, как бы не наоборот. Заставят вам весь Рим минаретами, строители они умелые. Монах ещё сильнее побледнел, скрючился, спрятал дрожащие руки в рукавах рясы и вышел из шатра. * * * – Ну что, покончили с делами на сегодня? – Жук потянулся, хрустнул косточками. – Трапезничать пора. Бряхимовцы барана подарили, я велел зажарить. Разговеемся, княже? Вывалились из шатра. Веселились, вспоминая про монаха-путаника. Гридень поклонился Дмитрию: – Княже, там к тебе караванщик какой-то. С утра ждёт. Говорит, с важным посланием. Князь увидел высоченного здоровяка с огромным мечом на поясе, в кожаном потёртом доспехе. Лицо чужака было чёрным от загара, обветренным. – Здравствуй, гость, – кивнул Дмитрий, – с чем пожаловал? Здоровяк почтительно поклонился. Спросил: – Не признал меня, бек? Я алан, караваны охраняю. Дрались мы как-то с тобой в Шарукани. Ты ещё тогда рабом был, и звали тебя Ярило. – Вспомнил! – Дмитрий улыбнулся. – Славные времена были. Шесть лет минуло. И откуда теперь, из кыпчакской степи? Или из Корсуни? – Дальше бери, бек. Я нынче хорезмийскому купцу служу. Вот, привёл караван из Самарканда. Передохнём чуток да дальше двинемся – до Новгорода. – Как там, в Хорезме? – Плохо, бек, – алан поморщился, – цветущий край пустыней стал. Города в развалинах, поля не пшеницей – костями засеяны. Монголы народишко вырезали, некому мёртвых было хоронить. Долго ещё улус сына Чингисова, Джучи, в себя приходить будет. Дмитрий помрачнел. Вновь вспомнил про угрозу с Востока. Да и не забывал никогда. – Я к тебе, считай, как посланник монгольский явился, – усмехнулся алан, – видал? Оттянул край кожаной свитки, достал деревянную табличку, подвешенную на шнурке. А на ней – рисунок: сокол распростёр крылья, и неведомые знаки, сплетённые в столбик – будто змея пружиной свилась, готовясь к нападению. Князь потёр левую сторону груди – защемило вдруг. И давняя татуировка с атакующей коброй словно раскалилась, обожгла кожу. Алан пояснил: – Это пайцза, и надпись по-уйгурски: мол, всем монгольским караулам пропускать меня беспрепятственно и оказывать помощь, коли понадобится. – И за что тебе такая честь? – Из-за тебя, бек. Вызвал меня начальник монгольский, когда прознал, что иду с караваном на север. Вручил пайцзу, велел разыскать Солнечного Багатура, бека русского города Добриша, и передать тебе подарок. Алан протянул князю футляр необычной формы, обтянутый дорогим китайским шёлком. – От кого подарок? – Не знаю, – пожал плечами караванщик, – сказали: мол, Солнечный Багатур сам догадается, если память ему не отшибло. Дмитрий сломал печать, изукрашенную невиданными буквицами, похожими на раскинувших лапки букашек. Взялся за крышку. – Погоди, княже, – Сморода вдруг побледнел, схватил Дмитрия за рукав, – погоди, не открывай. Вдруг там гадость какая? – В смысле? – Ну, колдовство монгольское. Отрава. Либо сколопендра ядовитая притаилась. – Выдумщик ты, боярин. Не замечал в тебе такого. Князь решительно сорвал крышку. Заглянул в тёмное нутро. – Ну, чего там? – спросил Жук. – Ничего. Пусто. Дмитрий перевернул футляр. На землю выпала какая-то ерунда, похожая на обрывок верёвки. Поднял с земли, пригляделся. Верёвка и есть, кожаная. Один конец обмотан завитком бараньей шерсти, и посредине – узел завязан. – Брось, князь! – крикнул Сморода испуганно. – Порча шаманская! Схватил высоченного алана за грудки, затряс: – Ты чего приволок, ирод? Извести батюшку-князя хочешь? Отвечай! Или пятки калёным железом прижечь, чтобы язык развязался? – Что дали, то и приволок, – хмуро ответил караванщик, – с меня какой спрос? – Дай-ка мне, княже, – вдруг сказал Жук, – видал я такую приблуду. Взял обрывок, разглядел внимательно. Потрогал бараний завиток, понюхал зачем-то. Объяснил: – У неграмотных степняков такая встречается. Берешь, например, у соседа в долг скотину – и отдаёшь взамен верёвку, как расписку. Сколько голов – столько узелков. Если коней брал, то волосом из лошадиной гривы обматываешь. – И что это значит? – спросил Сморода. – Это значит, что наш князь какому-то степняку барана должен. Одного. Вот и напоминание о том, что долг пора отдавать. – И кто же такое прислать мог? – удивился боярин. – Не знаю, – пожал плечами Жук. – Зато я знаю, – сказал Дмитрий, – есть один такой. Я его из плена отпустил, обменяв на барана. Сморода охнул. Жук схватил бороду в кулак, протянул: – Ну, дела. Не успокоился, значит, темник. Вернуться надумал. Алан крутил головой, глядя то на вздыхающего боярина, то на терзающего подбородок воеводу, то на мрачного князя. Не понимал. * * * Старая сосна вздрогнула. Закачала ветвями, будто прощаясь с миром, осыпалась бурыми иголками, как слезами – и со стоном начала валиться на головы завизжавших от ужаса монголов. А следом за древесным патриархом падали и другие – подрубленные заранее ели и берёзы. Истреблённый наполовину полк пеших черемисов воспрял, когда из-за поваленных деревьев появились сараши в доспехах из спин осетров и засыпали монгольских всадников дождём камышовых стрел; болотников вёл в бой широкоплечий бродник в потрёпанной зелёной шапке с длинным назатыльником. – Хорь, брат! – выдохнул Дмитрий. Попавший в ловушку тумен Субэдэя погибал: растерянные монголы вертелись волчками, отбиваясь от свирепых черемисов, окружавших со всех сторон, размахивающих окровавленными топорами – и падали наземь, изрубленные. Сараши выдёргивали степняков из сёдел палками с крючьями на конце – словно рыбачили. Сам темник еле выбрался из кровавой замятни, окружённый верными нукерами. Хлеща плетью и крича проклятия, привёл в порядок остатки расстроенного тумена и повёл в новую атаку. Усилив последним резервом – тяжёлой конницей и кыпчаками – бросился на правый фланг союзного войска, где монголов ждал булгарский ак-булюк, ударный корпус. Скрежетала сталь, ржали кони, кричали раненые, смертоносным роем жалили стрелы; шаг за шагом, отбиваясь, умирая, но уступая силе, поддавались конные ряды булгар. Тамплиер Анри де ля Тур, измученный ожиданием, спросил: – Не пора ли, дюк? Дмитрий надел золочёный шлем. Похлопал Кояша по холке – золотой конь нетерпеливо переступил стройными ногами, всхрапнул. Добришский князь кивнул: – Пора. Взлетели сигнальные стрелы, трепеща шёлковыми лентами.