Но не просто показал — Его к хую привязал! Приглашаем мы людей — Офицеров и блядей. Бляди станут воевать, Офицеров — нам ебать! Песня, сумерки и снег густой — быстрым белым близнецам помощники. Мелькают руки их, леопардовой шерстью обтянутые, свистят ножи беспощадные. Летят головы с плеч заёбанских. Не за дело парни любят, Не за белое лицо — А за длинный хуй горбатый И за левое яйцо! Слышишь, вся изба трещит С черепичной кровлею? Это милый мой стучит Хуем, как оглоблею! Легко, ловко и бесшумно Хррато и Плабюх делают своё дело смертельное. Режут головы ножи их, словно коса — одуванчики. Прыгают близнецы из очередного седла опустевшего на спину впереди едущего партизана. Кони стальные, потерявши всадника, через несколько шагов останавливаются. Движется отряд поющий в сумеречном лесу, оставляя после себя на снегу головы, трупы и лошадей обездвиженных. Командир Хван, едущий впереди отряда в паре с начальником контрразведки Лю Цзе Хьяном, щурясь от снега густого, стал замечать, что пение отряда как-то ослабевает, силу свою теряет. «Подустали герои…» — ему подумалось. — Наеблись парни, а? — с усмешкой глянул он на Лю. Тот дремал, бросив поводья на луку седла живородящего и голову на грудь свесив. «Заебли мы всё-таки этих выскочек уссурийских. — приятно и устало Хвану думалось. — Два года нам кровь портили, метались по сопкам, как лисы бешеные, норовили кусок урвать у нас из-под носа. И урывали, паскуды. В Синде полдеревни заебли, потом — Литовко. Ограбили. Кто-то стукнул им, так и не нашли кто. Экспресс заебли и ограбили. А ведь мы тоже его хотели, планировали, вешали сопли. А они опередили, суки рваные. Путались, барсуки вонючие, под ногами. Путали, лисы драные, планы наши. Но теперь — нет их больше. Нет!» Он рассмеялся, вперёд глядя, где в лучах голубоватых, изливающихся из глаз его лошади и лошади Лю, клубились крупные, мягкие снежинки. «Скоро до берлоги доедем, а там — тепло, парни тайваньские ласковые, заботливые. И еды приготовили, и баню истопили. А лисиц уёбанских больше нет!» — Нет! — довольный Хван произнёс. И прищурился, вслушиваясь: частушки подтягивал всего десяток голосов. У папаши хуй мохнатый, А у брата — хуй стальной. Снова буду я брюхатой, Не рыдайте надо мной! Как у Ваньки-гармониста Из села Мезинова Раньше хуй стоял железно, А теперь — резиново! — Бойцы, подтяги-вай! — Хван прикрикнул. Лю, в седле дремлющий, встрепенулся, поднял голову. Но бойцы на призыв командира не отозвались — всё так же тянули частушку голоса отдельные. И голоса эти прорежаться стали. «Спят они все, что ли?» Командир оглянулся. И различил в полумраке позади себя… только шесть всадников! И позади двух последних мелькнули… лапы звериные, пятнистые с кривыми страшными когтями. — Дзяолю!![24][Тревога! (кит.).] — Хван закричал, из кобуры пистолет рвя. И жуткое узрел он: лапы пятнистые когтями этими отсекли головы бойцов так легко и страшно, словно это кочаны капусты были, а не головы героев ЗАЁ. И полетели эти головы геройские вниз, вниз, вниз. Бойцы от крика командира опомнились, за оружие хватаясь. Но — поздно. Звериные тела, проворные. Прыгали и резали, прыгали и резали. Полетели пули по ним — да где уж! От пуль увернулись черти пятнистые. И вот уже двое ближайших — есаулы Джан и Храмцов — головы свои теряют. Хван с Ли, отстреливаясь наугад, — лошадям шпоры. Прянули кони стальные — в лес, в лес. Рванули по снегу плотному, настовому. Но — Ромм! Стрела Лю меж лопаток вошла, наконечником вышла. Полетел Лю из седла с криком смертельным. Хван за деревья коня направил, зигзагом, зигзагом, зигзагом. Ромм! В плечо левое вошла стрела. Конь вправо рванул. И не удержался Хван в седле — слетел в снег, ледяную корку наста проламывая. Сел, пистолет в правой руке сжимая. А конь стальной после прыжка, седока потеряв, встал покорно среди елей вековых, глазами-фарами их осветив: словно луч лунный сквозь небо мутное пробился. Отполз Хван к ели, оперся спиной, стал во тьму страшную, смерть несущую, вглядываться. Мелькнуло. Выстрелил. Снова мелькнуло. Выстрелил. Снова мелькнуло пёстрое, жуткое. Но не успел на спусковой крючок нажать. Ромм! Впилась стрела проклятая в правое плечо — больно, сильно, к ели пригвождая. Разжались пальцы, вывалился пистолет в снег. И вышли из темноты двое двуногих. С лицами человечьими. Все обтянутые мехом леопардовым, кровью парной забрызганным. С ножами страшными в руках. — Жив? — спросил один по-китайски. — Жив, — Хван ответил. — Он твой, Плабюх, — сказал Хррато на родном языке. Сестра приблизилась к Хвану, присела на корточки. Заглянула ему в глаза. Хван увидел перед собой лицо девушки; её голову, уши и шею покрывали мелко-курчавые белые волосы. Фиолетовый цвет глаз её был различим даже в полумраке. Эти глаза в Хвана вперились. Он замер, перестав дышать. Девушка рукой взмахнула молниеносно. Срезанная голова командира в снег упала.